Борис Кутенков: "Наши тени фейсбучные нас не оставят в покое..."

Борису Кутенкову дано видение происходящего в той соразмерности, которая определяется масштабом духовного зрения и внутренней свободы поэта – удивительная, странная гармония. Борис Кутенков родился в 1989 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького (поэтический семинар С.С. Арутюнова). Стихи печатались в журналах «Новый мир», «Дети Ра», «Зинзивер», «Юность», «Новая Юность», «Футурум-Арт», «Белый ворон», в коллективных сборниках и альманахах. На сайте «стихи.ру» более 23-х тысяч читателей. Постоянно выходят критические статьи и рецензии в журналах, в «Литературной газете», «НГ-Ex libris».Автор стихотворных сборников: «Пазлы расстояний», «Жили-были», «Неразрешённые вещи», «решето. тишина.решено». Борис - победитель I-го открытого фестиваля молодых поэтов «Ночь, улица, фонарь, аптека» и финалист Международного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира». Постоянный участник Форумов молодых писателей. Кутенков - редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura», интернет-журнала «Лиterraтура». В журнале «Homo Legens» ведет рубрику «Книжная полка», колумнист портала «Год Литературы.ру», член редколлегии альманаха «Среда» и портала «Сетевая Словесность». Ведущий ежемесячного дискуссионного литературно-критического, созданного им самим, проекта - «Полёт разборов». Организатор с 2012 года Литературных чтений «Они ушли. Они остались», посвящённых поэтам, ушедших молодыми в постсоветское время. Редактор-составитель антологии «Уйти. Остаться. Жить», изданной по итогам этих чтений. Своей беззаветной, в высшей степени энергичной поэтической деятельностью Борис Кутенков воссоздает живую поэтическую среду – «пушкинское пространство». Приведу цитату из сенатского постановления 1826 года, признавшего стихотворение Пушкина «Андрей Шенье в темнице» - «очень соблазнительнымъ и служившимъ къ распространению въ неблагонамеренныхъ людяхъ того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространствеъ». Пушкинское пространство, возникнув в лицейском поэтическом общении, распространилось, расширилось, до указанных поэтом координат – «от финских хладных скал до пламенной Колхиды», «от Перми до Тавриды». Флуктуацией пушкинского пространства, ныне съеживающегося и географически, и духовно, в прошедшем 20-ом веке была переделкинская поэтическая среда, и ЦДЛовские «Метрополевские» толковища, да и негласные перешептывания «Ахматовских сирот» - гораздо более походило на «пушкинское пространство», чем нынешняя фейсбучная разобщенность: «наши тени фейсбучные нас не оставят в покое но покуда меж них малозвучна твоя тишина ты предсмертен в ночи на сердечное время укола возрождённому хочется: действия Господа сна...» Борис Кутенков практически в одиночку воссоздает это пространство, и с высочайшим, я бы сказал, ответственным уровнем поэтического общения. О ситуации, возникшей после закрытия портала «Журнальный зал», говорит в «Библио-Глобусе» поэт: «Чтобы состоялся футбольный матч нужны две команды, мяч, судья... Но самое главное нужно - футбольное поле. После закрытия «Журнального зала» у поэтов как раз нет места, где читали стихи -исчезло само поле...» Именно благодаря Кутенкову опять появляется необходимость сначала прочесть стихи именно глазами, а потом уже вступать в какой-нибудь поэтический спор. Борису Кутенкову дано видение происходящего в той соразмерности, которая определяется масштабом духовного зрения и внутренней свободы поэта – удивительная, странная гармония. Когда я читаю Бориса Кутенкова меня охватывает чувство тревоги. «Мы тоже для кого-то были будущим» уже три десятилетия назад сказал Роберт Рождественский. И мне, старому комсомольцу, все казалось, наконец-то, уже сейчас «двигаясь от рубежа к рубежу» мы придем... И мы действительно пришли - к просодии отчаяния: «за мглистый свет за неказистый дар яблонепад бормочущих теней где горизонт задвинула звезда познавшая – он временно при ней за всех окаменевших без труда а ты не каменей не каменей…» Сумрачный совет... Одно дело смотреть, другое - видеть, Кутенков же прямо выражает внутреннюю сущность - «один в один». Сказано: «отправляй хлеб свой по водам». И поэт, публикуясь в Сети, именно так и поступает, отправляя свои стихи по водам времени, молвы и неопределенности. Ведь с легкой, точнее, с облегченной руки шестидесятников, стихи изначально стали писаться для фестивального и презентационного прослушивания. Когда цвет и раскраска сорочки имели равное, а может даже превышающее значение над строфами. У Бориса Кутенкова стихи первозначимы - https://youtu.be/dHHGRXLm3Rw - выступление в Театре им. Булгакова. «Мне очень важно поддерживать поэзию в период маргинализации и полузабытости... Аудитория не улетучивается, она давно уже перешла в своеобразную культурную резервацию, сосредоточившись вокруг малотиражных толстых журналов, литплощадок с небольшим количеством посетителей. Верю в ситуацию принципиальной непредсказуемости далёкого отклика ...» - говорит сам поэт-подвижник и радетель поэзии в своем проникновенном интервью поэту Геннадию Кацову. Сборники Бориса Кутенкова получают многочисленные отклики: «... основной мотив у Кутенкова — круг, и герои, входящие в него, выходят из произведения такими же, что и были. Получается, мир - пустышка, без развития, без смысла, без права на существование. Ибо сказано: «круга, который никуда не выводит» (Лев Аннинский). Но стоит приглядеться, и понимаешь, что это не так. Проживая любую судьбу, погружаясь в любой образ юродивых персонажей (которыми перенасыщены страницы книги), Кутенков проживает с ними страницы своей жизни. При этом Кутенков не выпадает из литературного пространства, а продолжает его, разворачивает к себе, и берет то, что ему нужно. «Минимальный интерес, проявляемый его героем к бытию», - слова Сергея Арутюнова также приведены в книге Бориса. В сущности, с этим можно согласиться, но куда важнее система координат. Бытие - какое? Внешнее или внутреннее? Попытка разобраться, почему мы так живем и почему мы такие?..» - пишет поэт Владимир Коркунов из города Кимры. «От текста пост-модернистского по звучанию и форме легко уходит в отчеканенные классические размеры. И никогда не уходит от эксперимента - со словом, строкой, строфой... тут — повторы в строке, там — разрыв привычного фразеологизма, сложная игра тропов, словесный эквилибр на грани допустимого… Оправдано все лишь когда лирический герой (а в нем и сам поэт) — мятущаяся, неприкаянная личность, в вопросах без ответа, в реальности натыкающаяся на массу неразрешенных вещей — страсть, ложь, жизнь, любовь или смерть...» - написал поэт Александр Павлов. «Раздвоенность лирического героя Бориса драматична потому, что время (не сакральное, а обычное, объявившее толпе, что поэтического дара не существует, есть лишь способность к вербальной игре, доступной всем) требует от поэта сверхусилий по сохранению готовности к «священной жертве». Книга Бориса Кутенкова «решето. тишина. решено» – по сути, перекресток выбора между смертельным приговором поэтическому полету в самом себе и готовностью идти и нести «божью дудку»... лирический герой, умерший на сцене, от которого остались лишь «исходящие вызовы небывших детей», как бы воскрешает, «возвращается в тело вдоль дома и сада/ распрямляя остаток пути» и, обнаруживая себя не на сцене, а на пустыре, понимает: позади – ничего, «все забыто-закрашено, прошлого нет» - с болью сердца пишет прозаик Мария Бушуева. По свидетельству Елены Черниковой, когда поэт устает от нескончаемой работы, он едет в свой любимый Череповец, чтобы выразить все, что у него в душе накопились. Когда-то мой старший друг и наш автор поэт Игорь Шкляревский написал прекрасную повесть «Вся надежда на Лёньку». А у меня же вся надежда на Бориса Кутенкова, и его стихи: *** …любой предать тебя готов за жизнь и кошелёк Денис Новиков подступает ли брат на крутом вираже, в недоступный ли ум наряжается крах, или свет на болоте, не данный уже, замерцает в татарских бровях, – ты пред ним – полутьма, ашенбах без пяти, свой предел тридцати, мелюзга; что не речь языка – всё расслышать иди, что молчаньем нашёптано – слышать иди; говори – всё, что речь языка; чтобы внутренний розанов тише прилёг, в гутенберговы целясь слова; василёк предаёт за крутой кошелёк, и с шумливою той, чей провал недалёк, допоёт полилог трын-трава; чтобы – на самокрутке, обрывке, листке (не покинь драгоценных границ, монолог!) …вот он, скачущий в будущность шар бильбоке, неофитства взведённый курок, в не-сюда залетевшие ум и талант, – пред твоим суесловьем поник, принимая дарённый тобой фолиант за бессмертья желанный дневник. *** выплыть в себя из умерших музык двух словно в трамвае сна проливном и белом то ли был воздух узок и к пенью глух то ли взглянув на свет уступила делу санкам везущим новый дедлайн дневной плотно прижатым крыльям чужого слова видишь не умер свет без твоей одной вспыхнут дела как после дождя грибного в каждом по маслу аннушка чуть видна абрисом черт скандальных дневных неточных сын заискрится резок в просвете дна и не поймёт по ком омертвела почва лишь децибел прорежет причину вслух той что убила дабы цвело и тлело видишь погасло близко – не рухнул дух видишь погасли обе – и нет предела *** I. Музыкой стань, драгоценный твой лёд, слово расплавь, мой порыв неотсюда; в сердце – заслонка от русских тенёт, Райнер Марину светло оттолкнёт всей полнотою сосуда. Станет, не станет нестрашной грозой – речь мезозойна, от прочей закрой слух, только к ней продлеваясь лицом. Близкое небо над Череповцом. II. Слово стоит с молодым поплавком, с белой блесной в кистепёрой губе, рилькевский мертвенный свет ни о ком, верю ему – и не верю себе, в сторону смотришь – на всё, что не я, верю всему, что не я, что не ты: преображённая речь-полынья, честное дно, письмена темноты. III. Ты тёмная личность… Денис Новиков распростёр в познанье ночной шатёр – только, мой доверчивый, и видали; а внизу алмазы, неробкий хор, ограняясь, оду поёт детали: ясен-ясен белый себе отцу, чёрен чёрный, как ты ни пестуй сына; будь блажен, огонь моему лицу, человека тёмная половина, что небывшим акмэ идёт-гудёт, точит зуб на скрывшееся в минуте: озаренья блик между всех тенёт, невеличка-спичка придонной жути: осветила, спела из белой мглы – зэцкий рот в коронках, всем лыбам лыба; не хочу в дневные Твои углы, дай усмешку дна – и за то спасибо: за вагон необщий, ограду рта с неалмазным запахом перегара; отправное чёртово «никогда» – перелезший дух, заполярье дара. *** Елене Жамбаловой в победу сходят собственною тьмой как в яблоневый бой в цветущий чат что злато – разобраться бы с собой какие червоточины стучат ребёнком по нему наперебой за всех его смеющихся волчат в победу сходят обрывая нить что за туда вела в сердечный лес стоишь себе пришедшая привить к бурятской розе – щит наперевес к бесптичью – благодарное тювить и собственное просто разлюбить за весь его раскаянья замес за мглистый свет за неказистый дар яблонепад бормочущих теней где горизонт задвинула звезда познавшая – он временно при ней за всех окаменевших без труда а ты не каменей не каменей *** человек человеку спина в драгоценной обиде гулкий череп ночной на бессонный закрытый засов исчезая звенит перспективы не видя и не знает что выйдет как песенный витя чтобы музыкой стать через пару часов той что в лобной пропела кости – и собой перестала стала к свету лицом – вот и всё что осталось от слов в ней живут не дошедшие до пьедестала невключённые слиться бредут непрестанно под обложкой бессмертья в один нерасслышанный зов фолиант оживает имён разрастается рощей поджигает его до небес повелительный росчерк как ты там в бестревожном обмане своём и всю ночь тишина подожжённого рая бдит в окно на немецком наречье играя неуёмным больным фонарём завтра дым отлетает на дальние мили человек – безымянная гладь на затянутом спиле симфонической боли своей полубог а оглянется – вовсе не свет никакой на пределе лишь по следу дойдя сумасшедший стоит у постели с обронённою бритвой у ног *** «в гости к нам приходит в гости к нам твой самматайм» Евгений Пышкин «Волчья шуба мне машет густым рукавом…» Анна Павловская волчья шуба живёт оторвавшись от стай лёгкий пепел бросает в ночной самматайм скоро лето и тополь с балкона кто-то утренний шлёпает по мостовой в эту брешь ни о ком в этот сон меховой регги-блюзом своим вне закона – я прошёл сто дорог очумелые крылья в росе запихай меня шапкой и сделай таким же как все меж ночных позывных обломалось больное крыло а другое окрепло и сном поросло стало истиной отче сияющим смертным ничем дай мне руку на лёгком плече волчья шуба швыряет окурок в пространство зари – говори, – говорит, – говори – я смотрел как запутался свет выживая по лжи календарный свой подвиг вершил выживая по лжи был твой руси твой хинди твой верный вассал ты сказал раз утеряна речь это печка пляши ты сказал раз утеряна вера всё печка пляши я плясал и плясал и плясал не смыкая очей в их мартеновской пляске печей плясовых не смыкая вибраций ночной и ничей дай мне руку на лёгком плече волчья шуба рассеянно смотрит в ночи – помолчи, – говорит, – помолчи я давно непричастная снам непричастная тайн что мне белый твой пепел и гулкий ночной самматайм что твой голос больной проходящий насквозь как юла я бессмертьем была отмороженным волком была не загрызла чужих и своих не спасла колкий ветер в сосне заполярный была енисей потому что я белая шуба по крови своей и неравная шуба убила меня наповал в час когда ты от печки плясал мне на плечи кидается день кладовщицкой чумы уворованный час быстробликого дара взаймы сто лакун благодарной бормочущей тьмы память выстрела там-тарарам не стоять не смотреть не со мной не со мной не со мной как приходит твой бред плечевой позывной по ушам не моим по ненужным словам в гости к нам в гости к нам в гости к нам * * * Помяни меня лихом, когда соберусь умирать, ибо вряд ли иного достойна вот эта герань, этот стол, эта жизнь восковая; все врастает в меня, постепенно уходит со мной. Женский голос негромко споет за стеной, как любили, о чем тосковали. Те немногие, с кем говорил, - постепенно в пути: мне б туда ж - да размыты дороги, и скользко идти; строй рассыпчат, маршруты неровны. Пой же, пой, заглуши мою муть о разрыве начал; я так долго молчал - но всему наступает вокзал и непрочная кромка перрона. Наступает зима, чебурек на углу, мокрый снег; причитанье над ухом: вот был - и упал человек, оступился рассеянно-тихо. Человек-чебурек, был - и не был, мне рано за край, удержи, оттащи же меня, не пускай, обзови, помяни меня лихом. Как покойника в морге по бирке на левой руке, опознай меня здесь по тяжелой и длинной строке, где - приметами гаснущей веры - две рифмованных парных - и третья, что их разомкнет; это голос, бессмысленный голос, бегущий вперед, замирает при виде барьера. Это гибнут слова-мотыльки, голословно слепы. Бог запомнит анапест, протяжно, как дым из трубы, возвестивший о Нем до предела. А пока остается душа на отлете, легка, и на мерзлом краю в ожиданье гудка - от нее отделенное тело. * * * мне больше не нужно стихов и метафор не надо мне больше не выразить ими ни ужас распада ни круги домашнего ада ни чуждость родни я редко пишу и за это меня не вини слова не хотят быть словами на сладкое падки песком рассыпаются лучшие в худшем порядке а те что еще остаются на что мне они сбегутся нахлебники только рукой помани в них селится похоть нервической первоосновой до-жестом до-звуком камланьем жужжаньем сверчковым на запах безумия скользкой окольной тропой им больше не верим ни я ни читатель тупой ни слезы друзей ни измены не выплакать ими смыкается дверь замолкает негромкое имя не к позе суровой к молчанию клонят лета и вот как бетховен глуха немота * * * Как дружно меня обступают с прошествием дня все лучшие люди, чей день пролетел без меня. Их дню без меня - суетливо, привольно, воздушно. Их строит по мере ненужности ночь-западня: чуть ближе - которым средь счастья не нужно меня, чуть дальше - которым ни в горе, ни в счастье не нужно. И сколько ни бейся о стену - о, как вы нужны! - сдавая пунктиры своей сумасшедшей страны, по первому зову спеша их зализывать раны, - плечами пожмут, отмахнутся: нужны - и нужны: и та, что смеялась при мыслях о роли жены, и тот, что сказал - ты умрешь, даже плакать не стану. Им светлого дня и простора! Кукушкой в стенных мой день застывает, все больше отдельный от них, и, может, похожий хотя бы отдельностью этой на ужас бессилья, что завтрашним станет с утра; на птицу без крыльев, которая слышит - пора. И знает - должна. И летит в направлении света. Другу-астроному, на отлет в Китай Леониду Зотову Я секрет тебе открою - Никакого нет Китая. Но они-то тоже знают - Никакой России нет. Владимир Иванов никакого шанхая конечно же нету в природе он придуман для блажи на древних рисован картинках ибо кто я тогда по звериному их гороскопу бесконечная стрелка спешит к возрастным тридцати зарождается день и возводит китайские стены на нешелковом и непонятном пути классно брат не увидишь теперь в поднебесной как меня целый год истязают стихи и капризы нажимаешь на черные клавиши больно ли больно пентатоника смутная льется ни смысла ни слов проницательным взглядом в очках будто два телескопа надо проще понятнее надо поэты смеешься вот и все а зима несгибаемой воли во вращенье земли просто максимум ясно как пень значит нужно действительно проще и глядя на звезды как в рождественском сне самолет на шанхай замирает на взлетной в час когда высекаешь муз ы ку из одури черной и опять пустота и зачем мы живем и опять Небесный фонарик Игорю и Полине Дудкиным Только снег. Только музыка белого блуда. Тонкий утренний дым - низачем, ниоткуда. Только хрупкая память зимы. Высоко-высоко, за домами-горами твой небесный фонарик в полете сгорает и пикирует вниз, на холмы. Ты же помнишь, как было и пусто, и просто, как летело в ладони небесное просо, как мерцала дурацкая цель. А теперь - сто желаний исполнивший за день, подустав от забот об одном адресате, ты - в падении, в точке, в конце. Адресат выбывает из рамок, традиций. Ты не знаешь ни где он, ни - что ему снится, ни - куда дозвониться домой. Он живет по-иному, он - прочие люди. Умирает конверт на серебряном блюде с поистершейся ложной каймой. Покорившийся мертвенным снам снегопада, день отстиран от зимнего пота и чада. Скоро имя ему - тишина. Песня детства мелькнет меж стволов, как лисица. Завтра утром опять ничего не случится: друг уйдет. Отвернется жена. И пока ты сливаешься с музыкой блуда, к снам чужим примеряешься, ищешь маршруты в направленье «всегда и везде», пламенея меж пальцев то ярче, то громче, - от тебя остается лишь тающий прочерк. Белый прочерк на черном листе. * * * По ночам превращается память в чудной палимпсест: все, кто предан тебе, предстают на одном колесе испытанья, - а ты наблюдаешь, и зряч, и бессилен; ничего изменить не умеющий зреньем двойным, ты заранее знаешь, кто первым слетит, кто вторым. Все уйдут в никуда. Растворятся в сиянии синем. Видишь точно - в какую минуту, в котором году: отряхают песок, принимают за пафос беду, вереницей обид устремляются в росное утро; твой недавний собрат, помогавший в несенье креста, - и ему надоест постепенно твоя маета, и незрячей сестре - все, как ты, прозревающей мудро. Никого не щадит полый шар, отрывной календарь; никого еще нет - а от них уже нет и следа. Все начнется - и тут же кончается. Звездно и хрупко. Снежно кружит земля. По орбите плывет колесо. На ладони зимы засыпаешь - нелеп, невесом, вспоминая пророческий бред уходящего друга. Там, в обители мистика, - Библия с краю стола; в аскетической кухне - сиротский осколок стекла. Темнота, и юродство, и страсти по нежной Диане. Послезавтра уйдет колдовство - ни тебя, ни его. А потом обернешься - ни памяти нет, ничего: только зренье забрезжит - и тоже померкнет в тумане. Питерское мы наверно умрем но не раньше чем тот водоем чем вокзал чем баул чем пропахшая балтикой стрельна и разделим планиду на части дрянным стопарем как и жили раздельно на фонтанке на лиговском в чаячьем пенном аду где дойти до тебя нелегко а до смерти полшага пьяный мастер наколет мне слева тавро-пустоту там где сердце мешало и тогда засыпая светло у тебя на плече горячо прошепчу улыбаясь чужими губами ну прикинь как везет вообще повезло вообще не ограблен не ранен а что слева зияние фирменный знак пустоты это модно неплохо и лучше чем рана в повздошье так скажу и хотя сам себе не поверю но ты согласишься со вздохом *** Памяти А.А. Быть в ответе внезапном — под занавес, год отупевший — за звёздные бреши пустот нищеброда, певца, инородца, — сквозь которые дальнее льётся, как пот материнской, пеньковой — связующий гнёт: больно дышится, вольно поётся. Грим уайльдов сползал — предвещаемый слом, и слова приходили уже о другом в артистическом свете провала: так роняющий стёкла свои Пессоа предстаёт в отраженье, и память сама на осколки дробит узнаванье. Отвергающий Бруклинку, Мойку, лазурь, — не кривись на прощанье и брови не хмурь: за последним — сновидцу — пределом — не ночной фолиант, не тиснёный альбом: только белое в розовом и голубом, голубое и синее в белом. *** Так холм, отбирающий слух у цветка, коснётся легко и полого, и близко к лицу прибирает рука певца, сироты или бога; гневливо метёт за версту от беды по комнате звучной и тленной; мне больно, мне кажется, я — это ты, твой бред родовой неизменный; ты — речь беспредметная, та, что слова, я — дар пустоты бестелесной, ключи отдающая песня жива, родившая музыку бездна; а ты, что наотмашь поёшь и болишь, готовишь небывшего брата, — пусть будешь спасенье, софийская тишь, не помнишь — и помнить не надо; а тот, застилаемый зреньем ручным, в остатках сметённого грима, — пускай плодоносит, как ветер и дым, и вынесет, что выносимо. *** Горем дано без виз Право семи минут Взлётных сквозь дождь сквозь бриз Чище слова придут Гору до дыр протрут С камнем наедине Пения смел маршрут Не от тебя ко мне Там на вершине гор В небо проросший сбой Прерванный разговор Жизнью живёт другой Знаньем ответа нет Выпестован спрямлён Слышишь звучит ответ Ясный как дождь как лён Видишь заметены Родина пыль хайвэй Знаньем что не видны Станут глаза живей Речи подвластных той Что за окном вовне Я говорю с тобой Ты отвечаешь мне *** Завтра будет обочинный таять лёд, выпадать из сознанья проклятый год, удивляться спонтанный гость: — вот какая ты, родина, брешь, душа, — и спешит за музыкой рубежа, и проходит её насквозь. *** нежна крадущего рука и сердце сердцу труд поторопи меня пока ещё я слишком тут не там во времени твоём забившем на часы где новый счёт как метроном от взлётной полосы а прежний в небо протяжён он выпрыгнувший кот и лета пухнущий мешок в растерянности врёт ретвитами бездонных «ждём» и памятью набит умрёт под бережным ножом окрепнет ли родит или в прозрении как мать меж чудом и стыдом отпустит сердце полетать и подожжёт детдом *** час говори с проходящим по кромке, ацтек, сердцем, и впрыгни обратно — в зародыш тугой, в поздний троллейбус, и — к небу, которое — снег; поездом, к праздничной ране, которая — сбой. дальше от часа разрушенных первоначал, — время стозевно подкралось и клацает, ам, тех гробового исхода, кто люльку качал, — не удержать — безвозвратно трещащих по швам, лгущих, и рвущих, и бредящих в сне родовом; плачь по оставленным гнёздам в недальнем дыму, пусть же приходят слова в облаченье другом — с видом на лес вологодский, сороку, тюрьму, снова в сиянье срываясь, в просветы пустот; вырвать у тьмы, перейдя на родительский крик, зреньем слепым ощутить, и почувствовать: тот — мал осязаемо, неудержимо велик. едущий в санках, просящий бесслёзное пить, после, зарвавшись, желающий классикой быть, — не столбовою дворянкой — бездомным «прости», смертью, на треть протрещавшей к ночным тридцати *** В.Б. I до исхода помнить до заката госпитальным фонарём гремя словно бред — неназванного брата буквами созвучного тремя и четвёртой что в беде как в беге защищаясь блуда тетивой видит вечный сон о человеке никогда не вещий но живой никогда не смерть — шаги у входа не полёт а так себе свобода мёрзлое нашариванье кода долгая прелюдия конца обязуясь помнить до исхода из гнезда выталкивать птенца на карнизе ветреного года глядя вниз — не отводи лица II набоковский маршрут плывущая кровать в коротком слове «блуд» двум гласным не бывать покуда весел сон у бреда на кону по-джойсовски сплетён в нечестную страну там крым ещё не наш и в лете нутряной купает карандаш реве очередной и клюв ещё закрыт у птицы на гербе и кондопога-стрит не помнит о тебе лишь в космос бьющий свет бессвязного пера плутающих комет забывших про вчера