По странным купринским местам: мертвецкая из " Ямы "
RUINPORN в гостях у KUPRIN
Самый страшный морг, в котором доводилось бывать ( а посетил их по службе множество ), был, как это не парадоксально, много лет как заброшенным...но при этом почему–то не менее, а даже гораздо более отталкивающим, чем все виденные действующие.
Это — каким–то невероятным образом сохранившийся в заброшенном, но практически никак не изменённом за последние сто лет виде, т. н. " ледник " ( трупохранилище ) давным–давно не существующего анатомического театра Киевского университета св. Владимира постр. 1853 г. Этот комплекс строений был первым специализированным учреждением такого рода в Киеве и по своим временам оборудован по последнему слову техники — электрическим подъёмником ( сохранился! ) и сложной системой дренажа, т. к. температура в помещениях подземного трупохранилища поддерживалась не несуществовавшими ещё тогда холодильными установками, а заготовляемыми в холодное время года глыбами льда, посыпанными опилками, чтобы на них не поскользнуться. Талая же вода, по мере образования, вместе с грунтовыми водами отводилась от здания специально проложенными канализационными трубами.
В здании анатомического театра с начала восьмидесятых разместился музей медицины. А трупохранилище в подвале, соединённое со зданием лестничной клеткой с сохранившимся в функциональном состоянии ещё с рубежа XIX–XX вв. электрическим подъёмником для носилок, каталок и гробов, но также имеющее и отдельный вход со двора, было уже с полвека как просто заброшено, заперто и забыто:
( снимки не мои, своих что–то не могу найти )
Этот морг в цветах и ̶к̶р̶а̶с̶к̶а̶х̶ запахах описывали, кажется, все до одного писатели–киевляне, в т. ч. и Куприн, посещавший это учреждение в бытность репортёром газеты " Кіевское слово " :
— Ну, теперь все в сборе, можно и за трупом идти, — сказал высокий и плечистый студент Дорошенко, занявший как–то невольно в партии роль руководителя. — Айда, братцы, в трупарню. У нас сто пятый номер. Помните?
Все тронулись за ним следом.
— Что это за сто пятый номер? — спросил Борис у своего путеводителя.
— Это номер трупа. Их всех здесь по номерам расписывают. Увидите сами. Хорошо, если еще свежий труп попадется, а то иной раз... просто мочи нет...
У дверей трупарни студентов встретил Захарыч, старый севастопольский унтер, седой, пьяный и небритый, но с николаевской выправкой.
— Какой номер?
— Сто пятый, — ответил за всех Дорошенко. Захарыч отворил дверь и впустил партию. Тяжелый, жирный запах на несколько секунд заставил Бориса закрыть лицо руками. Вся комната сплошь была, точно дровами, завалена трупами, и тут действительно Борис увидел, что у каждого трупа на ноге была проставлена грубыми чернильными мазками цифра. В углу в беспорядке валялась куча грязного, частью кровавого тряпья. Все это были одежды, в которых привезли покойников.
Захарыч вместе со своим помощником, глуповатым, вечно улыбающимся гигантом, положили сто пятый номер на носилки и подняли. Борис видел, как заколыхалась стриженая голова и заколыхались опустившиеся с носилок бледные руки. Но когда несущим пришлось около двери сделать поворот, то в кучке студентов произошла давка. Кто–то нечаянно толкнул Бориса вперед, и он не успел отстраниться, как одна из болтающихся холодных каменных рук задела его по лицу. Борис дико вскрикнул, затрясся и упал без чувств.
( А.Куприн, " Мясо " )
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно–серое здание, с белыми обрамками вокруг окон и дверей. Было в самой внешности его что–то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое. Девушки одна за другой останавливались у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно–серый цвет с белыми обводами.
Дверь была заперта. Пришлось идти за сторожем. Тамара с трудом разыскала плешивого, древнего старика, заросшего, точно болотным мхом, сваляной серой щетиной, с маленькими слезящимися глазами и огромным, в виде лепешки, бугорчатым красно–сизым носом.
Он отворил огромный висячий замок, отодвинул болт и открыл ржавую, поющую дверь. Холодный влажный воздух вместе со смешанным запахом каменной сырости, ладана и мертвечины дохнул на девушек. Они попятились назад, тесно сбившись в робкое стадо. Одна Тамара пошла, не колеблясь, за сторожем.
В часовне было почти темно. Осенний свет скупо проникал сквозь узенькое, как бы тюремное окошко, загороженное решеткой. Два–три образа без риз, темные и безликие. висели на стенах. Несколько простых дощатых гробов стояли прямо на полу, на деревянных переносных дрогах. Один посредине был пуст, и открытая крышка лежала рядом.
— Кака–така ваша–то? — спросил сипло сторож и понюхал табаку. — В лицо–то знаете, ай нет?
— Знаю.— Ну, так мотри! Я тебе их всех покажу. Может быть, эта?..
И он снял с одного из гробов крышку, еще не заколоченную гвоздями. Там лежала одетая кое–как в отребья морщинистая старуха с отекшим синим лицом. Левый глаз у нее был закрыт, а правый таращился и глядел неподвижно и страшно, уже потерявши свой блеск и похожий на залежавшуюся слюду.
— Говоришь — не эта? Ну, мотри… На тебе еще! — сказал сторож и одного за другим показывал, открывая крышки, покойников, — все, должно быть, голытьбу: подобранных на улице, пьяных, раздавленных, изувеченных и исковерканных, начавших разлагаться. У некоторых уже пошли по рукам и лицам сине–зеленые пятна, похожие на плесень, — признаки гниения. У одного мужчины, безносого, с раздвоенной пополам верхней заячьей губой, копошились на лице, изъеденном язвами, как маленькие, белые точки, черви. Женщина, умершая от водянки, целой горой возвышалась из своего дощатого ложа, выпирая крышку.
Все они наскоро после вскрытия были зашиты, починены и обмыты замшелым сторожем и его товарищами. Что им было за дело, если порою мозг попадал в желудок, а печенью начиняли череп и грубо соединяли его при помощи липкого пластыря с головой?! Сторожа ко всему привыкли за свою кошмарную, неправдоподобную пьяную жизнь, да и, кстати, у их безгласных клиентов почти никогда не оказывалось ни родных, ни знакомых…
Тяжелый дух падали, густой, сытный и такой липкий, что Тамаре казалось, будто он, точно клей, покрывает все живые поры ее тела, стоял в часовне.
— Слушайте, сторож, — спросила Тамара, — что это у меня все трещит под ногами?
— Трыш–шит? — переспросил сторож и почесался. А вши, должно быть, — сказал он равнодушно. — На мертвяках этого зверья всегда страсть сколько распложается!.. Да ты кого ищешь–то — мужика аль бабу?
— Женщину, — ответила Тамара.
— И эти все, значит, не твои?
— Нет, все чужие.
— Ишь ты!.. Значит, мне в мертвецкую иттить. Когда привезли–то ее?
— В субботу, дедушка, — и Тамара при этом достала портмоне. — В субботу днем. На–ко тебе, почтенный, на табачок!
— Это дело! В субботу, говоришь, днем? А что на ей было?— Да почти ничего: ночная кофточка, юбка нижняя… и то и то белое.
— Та–ак! Должно, двести семнадцатый номер… Звать–то как?..
— Сусанна Райцына.
— Пойду погляжу, — может и есть. Ну–ко вы, мамзели, — обратился он к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…
— Иди, что ли, ты, Манька, — приказала Тамара подруге, которая, похолодев и побледнев от ужаса и отвращения, глядела на покойников широко открытыми светлыми глазами. — Не бойся, дура, — я с тобой пойду! Кому ж идти, как не тебе?!
— Я что ж?.. я что ж? — пролепетала Манька Беленькая едва двигавшимися губами. — Пойдем. Мне все равно…
Мертвецкая была здесь же, за часовней, — низкий, уже совсем темный подвал, в который приходилось спускаться по шести ступенькам.
Сторож сбегал куда–то и вернулся с огарком и затрепанной книгой. Когда он зажег свечку, то девушки увидели десятка два трупов, которые лежали прямо на каменном полу правильными рядами — вытянутые, желтые, с лицами, искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками крови на лицах, с оскаленными зубами.
— Сейчас… сейчас… — говорил сторож, водя пальцем по рубрикам. — Третьего дня… стало быть, в субботу… в субботу… Как говоришь, фамилия–то?
— Райцына, Сусанна, — ответила Тамара.
— Рай–цына, Сусанна… — точно пропел сторож. — Райцына, Сусанна. Так и есть. Двести семнадцать.
Нагибаясь над покойниками и освещая их оплывшим и каплющим огарком, он переходил от одного к другому. Наконец он остановился около трупа, на ноге которого было написано чернилами большими черными цифрами: 217.
— Вот эта самая! Давайте–ка я ее вынесу в колидорчик да сбегаю за ее барахлом… Подождите!..
Он, кряхтя, но все–таки с легкостью, удивительною для его возраста, поднял труп Женьки за ноги и взвалил его на спину головой вниз, точно это была мясная туша или мешок с картофелем.
В коридоре было чуть посветлее, и когда сторож опустил свою ужасную ношу на пол, то Тамара на мгновение закрыла лицо руками, а Манька отвернулась и заплакала.
— Коли что надо, вы скажите, — поучал сторож. — Ежели обряжать как следует покойницу желаете, то можем все достать, что полагается, — парчу, венчик, образок, саван, кисею, — все держим… Из одежды можно купить что… Туфли вот тоже…
( А. Куприн, " Яма " )
А вот — он же в описании другого киевлянина, тоже в бытность студентом медицинского факультета этого университета наверняка не раз там побывавшего, в романе " Белая гвардия " Булгакова: — Вы не медик, панычу? Медики, те привыкают сразу, — и, открыв большую дверь, щелкнул выключателем, Шар загорелся вверху под стеклянным потолком. Из комнаты шел тяжкий запах. Цинковые столы белели рядами. Они были пусты, и где–то со стуком падала вода в раковину. Под ногами гулко звенел каменный пол. Николка, страдая от запаха, оставшегося здесь, должно быть, навеки, шел, стараясь не думать. Они со сторожем вышли через противоположные двери в совсем темный коридор, где сторож зажег маленькую лампу, затем прошли немного дальше. Сторож отодвинул тяжелый засов, открыл чугунную дверь и опять щелкнул. Холодом обдало Николку. Громадные цилиндры стояли в углах черного помещения и доверху, так, что выпирало из них, были полны кусками и обрезками человеческого мяса, лоскутами кожи, пальцами, кусками раздробленных костей. Николка отвернулся, глотая слюну, а сторож сказал ему:
— Понюхайте, панычу.
Николка закрыл глаза, жадно втянул в нос нестерпимую резь — запах нашатыря из склянки.Как в полусне, Николка, сощурив глаз, видел вспыхнувший огонек в трубке Федора и слышал сладостный дух горящей махорки. Федор возился долго с замком у сетки лифта, открыл его, и они с Николкой стали на платформу. Федор дернул ручку, и платформа пошла вниз, скрипя. Снизу тянуло ледяным холодом. Платформа стала. Вошли в огромную кладовую. Николка мутно видел то, чего он никогда не видел. Как дрова в штабелях, одни на других, лежали голые, источающие несносный, душащий человека, несмотря на нашатырь, смрад человеческого тела. Ноги, закоченевшие или расслабленные, торчали ступнями. Женские головы лежали со взбившимися и разметанными волосами, а груди их были мятыми, жеваными, в синяках.
— Ну, теперь будем ворочать их, а вы глядите, — сказал сторож, наклоняясь. Он ухватил за ногу труп женщины, и она, скользкая, со стуком сползла, как по маслу, на пол. Николке она показалась страшно красивой, как ведьма, и липкой. Глаза ее были раскрыты и глядели прямо на Федора Николка с трудом отвел глаза от шрама, опоясывающего ее, как красной лентой, и глядел в стороны. Его мутило, и голова кружилась при мысли, что нужно будет разворачивать всю эту многослитную груду слипшихся тел.— Не надо. Стойте, — слабо сказал он Федору и сунул склянку в карман, — вон он. Нашел. Он сверху. Вон, вон.
Федор тотчас двинулся, балансируя, чтобы не поскользнуться на полу, ухватил Най–Турса за голову и сильно дернул. На животе у Ная ничком лежала плоская, широкобедрая женщина, и в волосах у нее тускло, как обломок стекла, светился в затылке дешевенький, забытый гребень. Федор ловко, попутно выдернул его, бросил в карман фартука и перехватил Ная под мышки. Голова того, вылезая со штабеля, размоталась, свисла, и острый, небритый подбородок задрался кверху, одна рука соскользнула.Федор не швырнул Ная, как швырнул женщину, а бережно, под мышки, сгибая уже расслабленное тело, повернул его так, что ноги Ная загребли по полу, к Николке лицом, и сказал:
— Вы смотрите — он? Чтобы не было ошибки…
Николка глянул Наю прямо в глаза, открытые, стеклянные глаза Ная отозвались бессмысленно. Левая щека у него была тронута чуть заметной зеленью, а по груди, животу расплылись и застыли темные широкие пятна, вероятно, крови.
— Он, — сказал Николка.Федор так же под мышки втащил Ная на платформу лифта и опустил его к ногам Николки. Мертвый раскинул руки и опять задрал подбородок. Федор взошел сам, тронул ручку, и платформа ушла вверх.
( М. Булгаков, " Белая гвардия " )
Написал Cyprian_Norwid на kuprin.d3.ru / комментировать