Исповедь блокадницы. Вернулась домой, а на его месте картофельное поле
Нина Панова приехала в Казань по дороге жизни. Блокадница только на закате лет рассказала подробности пережитого взрослому сыну
Эти воспоминания известный казанский кинорежиссёр Геннадий Панов посвятил маме Нине Михайловне, пережившей блокаду. Нина Панова приехала в Казань по Дороге жизни, которую открыли 80 лет назад. Её история – ещё один пример стойкости и героизма наших женщин, на своих плечах вынесших все тяготы войны и не сломавшихся под ударами судьбы.
О жизни Нины Пановой - в материале «АиФ-Казань».
Блокада
«Родился я в 1946-м. Мама работала на станции Юдино стрелочницей. Отца я не помнил, знал от случайного разговора мамы, что он был намного старше, служил в комендатуре при станции. Она больше рассказывала подругам о блокадном Ленинграде, о страшных днях голодовки, о суточной норме хлеба в 125 г на человека. Внимательно слушал про Бадаевские склады, в которых на всю войну были заготовлены запасы продовольствия.
Немцы их разбомбили в первую очередь.
«Когда начались холода, – вспоминала мама, – есть уже было нечего, все ходили за «бадаевской» мёрзлой землей, растапливали её и ели. Она была сладкая, с разной крупой, с печеньем и вкусом ландрина». До войны мама работала на ткацкой фабрике имени Тельмана. Их, молодых работниц, посылали дежурить на чердаках домов, после налётов тушить в песке зажигательные бомбочки с хвостиками. Потом посылали за городом рыть противотанковые рвы. Бывало, ждут, когда привезут на лошадке обед, а тут немецкий самолёт. Разбомбит повозку, потом ползаешь по траве, собираешь чечевичную кашу. С тех пор чечевичную кашу не любила. Через какое-то время опять летит немецкий самолёт, сбрасывает листовки: «Ленинградские дамочки, собирайте бобы да приготовляйте гробы». А на обратной стороне пропуск – переходить на их сторону, ехать в Германию, в «лучшую жизнь». Не видела, чтобы кто-то переходил.
А потом начался голод. В семье Нина была старшая, было ещё две сестры – Анна и Татьяна – да братик Петя. Папа не вернулся с Финской войны. Семилетнюю Татьяну перед войной отправили на лето в деревню под Смоленск. Младшему Петеньке было пять лет. Он умер первым. Анна работала в клинике, ухаживала за ранеными, ходила в морозы пешком через Неву на Петроградскую сторону. Однажды не вернулась, попала под бомбёжку.
«Когда её не стало, мама слегла и больше не встала, – рассказывала мама. – Я завернула её в простыни, обшила одеялом и на саночках, как могла, повезла на Старо-Невское кладбище. Немного не доехала. Остановилась машина, солдаты закинули маму, как пушинку, в кузов, я цеплялась, пыталась кричать, но сил не было никаких. Не помню, как дошла до дому и что было дальше. Если бы не соседка по дому тётя Нюра, не встала бы. Помогла соседка тётя Поля, у которой самой было четверо детей. Работала дворником, могла собирать у мёртвых хлебные карточки – так и выжила.
Отъезд
Блокаду прорвали. Стали ходить по домам, составляли списки. Тётя Нюра собрала по дому саночки, усадила всех и кое-как мы доехали до Финляндского вокзала. Народа было много, ждали эшелон два дня. В вагоны сажали сначала с детьми. У одной женщины на саночках умер ребёнок, вместо них посадили нас, проверив, живы ли ещё. Состав медленно тронулся с перрона. По Ладожскому озеру не все машины смогли проехать по льду с водой. Некоторые уходили прямо под лёд, страшно было смотреть...
Потом была Кубань, станица Тихорецкая. Хозяйка дома, где нас приютили, была хорошая, добрая, хлебосольная. Уж больно уговаривала остаться. Немцы наступали. Тётя Нюра с детьми осталась. Нас, кто решил ехать дальше, везли по барже по Волге, мимо горящего Сталинграда. То и дело над нами низко пролетали немецкие самолёты, стреляли, видно было лётчиков, они улыбались. Смерти уже не боялась, думала: «Скорее бы всё кончилось... »
... В Казани поселили в здании Кремля. Спали на цементном полу на соломе, возили нас на авиационный завод. Работала клепальщицей в хвостовой части самолёта. Руки были слабые, пистолет стучит, клёпки не получаются, но потом справлялась, норму выполняла. Знала одно: самолёты нужны фронту, там враг, его надо уничтожить. Однажды пришёл человек, предложил работу на железнодорожной станции, полагалось жильё, зимняя одежда, талоны на питание и бесплатный билет на проезд по железной дороге. Сразу согласилась. Думала об одном: с железнодорожной станции смогу скорее вернуться в Ленинград. Всё чаще и чаще вспоминала, как до войны с подружками после танцев шли на Невский проспект, на Дворцовую набережную, на площадь Исаакиевского Собора. Как мы поднимались по крутой лестнице на самый верх купола Исаакиевского Собора, с волнением смотрели на Кронштадт, где служили наши знакомые ребята.
С декабря 1943 года стала работать стрелочницей на станции Юдино, мне было 22 года. В отделе кадров объяснили, что бесплатный билет полагается к отпуску, только через 11 месяцев. Работа была тяжёлая, по 12 часов. День и ночь смотрела на проходящие поезда, представляла, как смогу незаметно доехать в товарном вагоне до Москвы, потом до Ленинграда... »
Встреча с отцом
Второй год шла война. Железные дороги становились стратегическими артериями. На всех них действовал указ президиума Верховного Совета СССР о введении военного положения: «Всех рабочих и служащих железнодорожного транспорта на период войны считать мобилизованными наравне с военнослужащими Красной армии... за преступления по службе по решению Военного трибунала увольнять с работы с направлением на фронт в штрафные роты, если не подлежали более суровому наказанию».
Но произошло то, что произошло. От отчаяния, безысходности и одиночества.
На станции Канаш маму сняли с вагона товарного состава и в сопровождении военизированной охраны доставили в комендатуру станции Юдино. При обыске у неё не нашли подтверждающих диверсионных доказательств, кроме эвакуационного листа, где было указано; «Панова Нина Михайловна, прописана: г. Ленинград, по ул. Механическая, д. 17, кв. 8, выбыла: 12.IX.1942, не дав сведений».
В кабинете комендатуры перед Николаем Максимовичем Прошаниным была молодая девушка, отличавшаяся от местных жителей возрастом и независимостью суждений, готовая нести всю ответственность. Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба мамы, если бы в этот трагический для неё момент не вспомнил Николай Максимович свою семью, погибшую в самом начале войны в Белоруссии. Служебное разбирательство закончилось строгим выговором начальнику отдела кадров станции Юдино, принимавшего на работу стрелочницу Панову и не ознакомившего под роспись с приказом от 15 апреля 1943 г. Это была первая встреча мамы с моим будущим отцом. Поначалу между ними были отношения «спасителя» и «спасённой». Потом они уже встречались всё чаще и чаще. И всё больше Николай Максимович проявлял внимание к молодой, всегда опрятно одетой, приветливой ленинградке...
Рядом со станцией, где находилась комендатура, была единственная улица с двухэтажными бараками, так и называлась – Вокзальная. Здесь жили, а точнее ютились, железнодорожные рабочие и служащие. Здесь на первом этаже у мамы была комнатка без удобств, с печным отоплением. Соседи были хорошие, вспоминала мама, жили одной дружной семьёй. Чувство взаимопомощи понималось и принималось как само собой разумеющееся. Выручали друг друга всем, чем могли: хлебом, солью, картошкой, деньгами до аванса, тёплой одеждой, углём, дровами. Даже водой из колонки, которая в морозы замерзала...
Каждую смену нужно было вставать в пять утра, собираться на работу и думать: придёт через 12 часов твоя сменщица после больничного листа или опять придётся работать за неё две смены. Часто мама вспоминала, как приходилось работать на сортировочной горке зимой. «Выходишь из будки – глухая ночь, ветер, мокрый снег хлещет в лицо, мёрзнут руки, нет сил поднять 20-килограммовый колосник, чтоб перевести стрелку на другой путь. В глазах становится темно. И как тут не вспомнишь своих близких, умерших в блокаду: маленького Петю, сестрёнку, непохоронённую маму. И откуда только берётся сила, злость на этих гадов-фашистов, думаешь об одном: скорее бы их перебили там, на фронте. Зайдёшь в будку, отогреваешься у раскалённой буржуйки, к горлу подступает ком, плачешь и плачешь в голос. А рядом ни души, никто не видит твоих слёз, ты здесь одна- одинёшенька на этой захолустной, далёкой от родного дома станции».
В Ленинград!
Прошла война. Как-то на планёрке перед собравшимися начальник станции Александр Бушуйкин объявил: «К нам на станцию пришла телеграмма из Ленинграда, Панову Нину разыскивают родственники». Вначале не поверила, дважды прочитала телеграмму. Да, меня разыскивал вернувшийся с фронта дядя Павел, муж тёти Вари, сестры моей мамы. Была от счастья на седьмом небе. Сразу же дали отпуск на две недели. Наконец по бесплатному билету смогу доехать до Ленинграда. Тебе было уже семь месяцев. Пришёл ко мне в комнатку Николай Максимович – как всегда, в военной форме с погонами, с ремнём через плечо. Долго уговаривал: «Не уезжай, Нина, скоро у нас всё наладится, будем жить вместе. Куда ты поедешь с маленьким сыном, подумай? Оставайся». Я слушала, но в душе была настроена на другое. Отец взял тебя на руки, чувствовала, как не хотел он тебя отпускать. На душе было как-то радостно и тревожно, но настроилась решительно: Уезжаю насовсем...
В Ленинград приехала рано утром. Светило утреннее солнце, кругом было чисто, убрано, только кое-где на стенах домов видны следы от снарядов. До Володарского района поехала на трамвае. Дальше от центра всё больше и больше попадались разрушенные после бомбежки дома. Кондуктор объявил мою остановку. Вышла из трамвая непонятно куда. Не было ни улицы, ни наших домов. Кругом росла одна картошка. Подошла пожилая женщина, рассказала: «После войны полуразрушенные дома сносили танками – и ваш дом тоже. Потом на этом месте разрешили сажать картошку, вот и прихожу сюда, пропалываю от сорняков». Посмотрела на меня с сочувствием, продолжала: «Давай вместе осенью урожай соберём, мне одной много ли надо, а тебе с ребёночком сил надо набираться... »
Не знала, что и ответить, смотрела на картофельное поле, на ясное небо над головой, а под ногами земля стала куда-то уходить. Ни дома, ни крова – ничего... Вернулась на московский вокзал. Там мне помогли через Горсправку найти адрес тёти Вари.
Тётя Варя не ожидала встречи, обрадовалась, так и всплеснула руками: «Нина, жива-здорова, да ещё не одна, слава богу!» Ютились они с мужем, с двумя маленькими детками в комнатушке под лестницей, отрабатывая дворниками квартиру. До войны мы жили в одном доме. Из Ленинграда эвакуировали в первую очередь с маленькими детьми. Нашу семью не успели, а им повезло, оказались в Буинском районе. После войны дядя Павел разыскал всех. Они всегда помогали, как могли, поддерживали, долго уговаривали остаться: «Ничего, Нина, как-нибудь, потеснимся и с малышом, Павел поможет с пропиской, с продовольственной карточкой... » Но остаться тогда не могла, всегда помнила про младшую сестрёнку Татьяну, которую ещё до войны на лето отправили в деревню на Смоленщину. Отправилась за ней.
Сестрёнка
Встреча была со слезами. В избе было тепло, пахло печкой и едой. 22 месяца они были в оккупации. Фашисты зверствовали, вешали учителей, коммунистов. После освобождения долго ещё некому было снимать их тела, были одни ослабленные женщины. Тётя Поля с трудом справлялась, ртов хватало, а кормить нечем. У стола то и дело суетились, пробегали мальчонки, хлопала их по голым задницам, приговаривала: «Ух вы, фрицы, горе наше... » Потом рассказала: родились у дочек, в ту пору одной было 13, другой – 14 лет. Я говорю: «Тётя Поля, зачем такое говоришь, они же не виноваты».
«Да и в самом деле, слава богу, хоть живы остались, а мужики в доме всегда нужны», – согласилась тётя Поля.
Отпуск заканчивался, надо было возвращаться в Юдино на работу. Двоюродные сестрёнки проводили нас с Татьяной до полустанка. Теперь сестра была рядом со мной, молчаливая, худенькая, никогда ни на что не жаловалась, помогала во всём, нянчилась с тобой. Мы собирались возвращаться в Ленинград, можно было восстановить прежнюю прописку. Но беда приключилась нежданно. Как-то зимой прихожу с работы домой, чувствую – в комнате жутко холодно, включаю свет, а вы лежите вместе на кровати и не откликаетесь. Стаскиваю одеяло: сестрёнка обняла тебя, а сама уже окоченевшая. Всю ночь ревела, не знала, что делать. Недоглядела я, что она давно болела, раз заметила, что она скрывает от меня, что сикала с кровью. Могла только догадываться, что с ней сделали в оккупации изверги. Похоронили Таню на кладбище у Красной горки. Через какое-то время на это место стали хоронить умерших после ранения солдат из госпиталей 30-й и 41-й школы.
А Николая Максимовича в то время перевели по службе в Красноуфимск. Встречает как-то меня диспетчер станции и говорит: «Звонил Николай, просил приехать к нему с сыном, вот адрес». Жил он в большой неуютной комнате, вместе с солдатами. Когда мы приехали, всех куда-то расселил. Сам всегда был на работе. Ни условий, ни детского сада, ни знакомых. Через неделю собралась и уехала обратно в Юдино. С тех пор мы с ним и не виделись».
Мама вырастила четверых сыновей. К каждому находила свой подход, подбирала свой ключик. Уже на склоне лет рассказала непростую историю, связанную с рождением младшего сына. Шёл 1953 год. «Была на последнем месяце, вот-вот должна родить. И вдруг узнаю от брата Василия (Василий – мой отчим, отец других троих братьев), что мужа приговорили к расстрелу: якобы в Чувашии на охоте он убил женщину. От такого известия у меня начались преждевременные схватки, нужно было срочно в роддом. Сил хватило кое-как дойти до медпункта на станции, там и разродилась здоровеньким мальчиком. Потом ко мне приходили, просили его отдать семье врачей из Юдинской поликлиники. Я отказала. Рассказала всё это сейчас только тебе, может, надо было рассказать сыну Юрию, но как-то не решалась... »
Исповедь мамы я услышал уже на склоне лет. Да какие могли быть слова и объяснения? Когда в блокаду перед её глазами люди стояли на морозе в очереди за 125 г хлеба из опилок и жмыха по много часов и, не дождавшись, тут же падали замертво. Трупами были усеяны все улицы Ленинграда. Увидев, что такое ледяные объятия блокадной смерти, она как никто другой знала цену жизни своих сыновей».