Про чудовищ.
У дорожки, по которой я утром гуляю с маленьким Патриком, выставили большой мусорный пакет, и пакет этот страшен. Иссиня-черный, раздувшийся как утопленник, зловеще шуршащий складками при каждом порыве ветра. В пакете сидит чудовище, которое завтракает подпалыми пуделями. Во всяком случае, так думает Патрик. Он не из самых бесстрашных собак, однако наделен чувством собственного достоинства. Очень трудно быть в этом мире трусоватым самолюбивым пуделем и при том сохранять лицо.
Патрик изо всех сил пытается.
Не доходя до пакета, он садится на попу и делает вид, что ему почему-то захотелось тут посидеть. У него дела. Сидетельные. Срочно возникли, извините, он ничего не может изменить. И ещё попа прилипла к асфальту, а то бы он вовсю мчался ко мне.
Но я иду дальше, и пудель начинает волноваться. Он поскуливает, встаёт, пробегает несколько шагов и останавливается. Черная тварь притаилась в пакете и ухмыляется, она уже заправила салфетку за воротник и запаслась соусом "Тысяча островов". Всё это написано на лице у несчастного пса, который понимает, что его сожрут вместе с островами.
Бог с ним, с достоинством, думает побледневший пудель и жалобно скулит. У него даже щёки западают от ужаса.
Я возвращаюсь. Всё в порядке, говорю, дружище, давай попробуем вместе. И пудель, взъерошившись как туалетный ёршик, прижимаясь к моей ноге, утробно рыча и отчаянно делая вид, что это не я его защищаю, а он меня, на полусогнутых ножонках, припадая к асфальту и мимикрируя под случайно пролетающий клочок бумажки, всё-таки преодолевает себя и трусит (во всех смыслах) мимо пакета.
Едва это порождение адской бездны остаётся позади, я сажусь на корточки и начинаю бурно восхищаться своим псом. Я громко, внятно и цветисто рассказываю ему, какая у меня выдающаяся собака! какой он прекрасный отважный пёс! как он превозмог себя и поднялся до недостижимых высот бесстрашия! он умница, он героическое существо, для меня большая честь идти рядом с ним по этой улице.
Что-то, а хвалить я умею. Слабый румянец выступает на собачьем лице. Проходящий мимо мужчина замедляет шаг и, кажется, хочет попроситься ко мне в пудели. Но тут его догоняет тетенька в берете.
Тётенька в берете смотрит на нас с приободрившимся Патриком сверху вниз. И бросает два слова, всего два слова.
Но каких!
- Избалуете собаку!
О, сколько высокомерного опыта в её интонациях! Поколения женщин "ваш ребенок замерзнет без шапочки!", "почему он у вас играет в луже?", "будешь плакать, тебя милиционер заберёт", женщин "Я-лучше-знаю-и-уж-поверьте-не-промолчу" встают за ней осуждающими призраками. Они рассказывают, как мы должны вести себя со своими детьми и животными. За их спинами прозрачные идеальные чада и вышколенные питомцы смотрят на меня с невыразимым укором.
- Непременно избалую! - клятвенно обещаю я им всем сразу.
Тетенька пожимает плечами, берёт мужчину под руку и утаскивает его куда-то в светлое будущее.
Страшный черный пакет пристыженно шелестит складками и видно, что в нем строительный мусор, а никакое не чудовище.
Маленький гордый пудель под моей ладонью цветет и пахнет не мокрой псиной, а хризантемами. Самыми большими и пушистыми в саду.
Под катом – храбрые мы с Патриком.
https://eilin-o-connor.livejou...
о причинении добра
У Алины Фаркаш на фейсбуке дивная тема о завуалированно оскорбительных советах из тех, что прячутся под маской комплимента.
Мне подобные давали редко (или, что ещё вероятнее, я их тут же забывала), но два врезались в память крепко.
Первый был даже не совет, а подарок. Моя лучшая подруга на мой день рождения (в четырнадцать лет) подарила мне контурный карандаш. И, вручая его, сияя дружелюбной - искреннейшей! - улыбкой, сказала:
– Мне кажется, он тебе очень подойдёт. У тебя маленькие, глубоко посаженные глазки, их нужно научиться красить правильно, если не хочешь быть... ну, такой.
И она сделала жест рукой, обобщив меня целиком в "ну, такую".
До четырнадцати лет я не очень задумывалась о собственной внешности. У меня были красивые родители, красивый младший брат, красивые дедушка с бабушкой, и мне даже не приходило в самонадеянную голову, что я могу выбиваться из этого стройного ряда миловидных людей.
У меня не имелось причин не доверять словам подруги. К тому же сама подруга была красавица: белокурая, голубоглазая, с ямочками на щеках, и это, конечно, придавало дополнительный вес её словам.
Этим весом меня придавило как бетонной плитой.
Я так поразилась открытию о моём уродстве, что замолчала дня на три. Перестала выдавать эмоции и информацию в окружающий мир. Я была занята. Предстояло хорошенько осмыслить новую себя в этом большом мире, и я осмысливала. Что вообще делают девочки, у которых маленькие глубоко посаженные глазки? Можно ли им громко смеяться? Разрешено ли им болтать ерунду? Невзначай хлопать симпатичных одноклассников по плечу? Носить красное?
По вечерам я стала рассматривать себя перед зеркалом и, конечно, с каждым разом убеждалась, что подруга абсолютно права. Маленькие. Глубоко посаженные. И нос огромный. И щёки тоже - вон, уныло висят слева и справа. Рот вообще невнятный, непонятно, как им разговаривать. Более-менее удовлетворить могли только уши, но их, к несчастью, закрывали волосы. Я немедленно собрала волосы в хвост, чтобы хоть в чём-то на моем лице мог отдохнуть взгляд постороннего человека, измученного прочими уродствами. Я начинала жалеть, что уши нельзя пересадить куда-нибудь ближе к центру, чтобы в глаза бросались именно они, а не все остальное.
За какие-то сутки я проделала путь от самоуверенного залюбленного подростка до гибрида горлума с квазимодо, которому предстояло мыкаться по пещерам, до конца дней жрать сырую рыбу и не показываться на свет божий.
К концу третьего дня мама села возле моей кровати перед сном и спросила, что случилось. Выглядела она такой серьезной, что я осознала: отмолчаться не выйдет. Придется нанести маме этот удар: сообщить, что у неё вырос уродливый ребенок. Ничего, в наличии есть ещё один, пускай утешается им.
Я и сообщила.
Надо сказать, у моей мамы чудесный звонкий смех. Поэтому когда она издала невнятное хрюканье, я не поняла, что это значит. Хрюканье повторилось. Мне стало ясно, что всё-таки второго ребенка для утешения недостаточно, им с папой придется рожать третьего и молиться, чтобы он не вырос похожим на старшую дочь. Мама сложилась пополам, выползла из комнаты, не переставая хрюкать, что-то пробулькала снаружи, и через некоторое время в комнату зашел папа.
Он очень внимательно посмотрел на меня, а потом крикнул:
- Не нашёл я у неё никаких глазок! Видимо, они слишком маленькие! Или слишком глубоко посажены! Иди и покажи мне, где они.
В комнату вползла мама, держась за косяк. Она была красная и в слезах, она задыхалась от смеха и не могла ничего сказать.
Я посмотрела на них обоих и начала смеяться. Смехом всё моё глупое горе смыло, как ручьём. Тяжкий морок, три дня глубочайшей мучительной тоски, когда я сама не понимала, что со мной творится – всё растаяло в одну секунду.
(Однако когда моя подруга, которая обычно по выходным ходила с нашей семьей гулять в парк, пришла в следующее воскресенье, мой папа, добрейший папа, весёлый папа, радующийся любым моим друзьям, очень твердо сказал, что сегодня мы хотим провести время в семейном кругу. Я очень сердилась тогда на него, поскольку была уверена, что моя подруга не желала обидеть меня. Но папа был непреклонен: с этого дня мы проводим выходные без Оли. И он не изменил своего решения).
А второй случай произошел в школе. Учительница истории, болтливая дама лет сорока, твердящая нам "я ваш лучший друг" и загадочно подмигивающая при этом, отозвала меня после урока и доверительно сказала:
- Милая, этот свитер тебе очень идёт. Но всё же такие запястья надо прикрывать.
У свитера были модные тогда рукава "три четверти", а у меня были (и остались) довольно тощие запястья. Очевидно, совмещённые вместе, они сложились в картину, оскорбившую взор нашей славной учительницы.
Я кивнула, ошеломлённая тем, на какую фигню обращают внимание мои учителя, и с тех пор носила в школу свитера с рукавами, доходящими чуть ли не до кончиков пальцев. Эта привычка осталась у меня и по сию пору.
А вот карандашом краситься я так и не научилась.
