"В те времена люди наряжались к ужину, буквально наряжались, а не просто переодевались": читаем отрывок из книги Дианы Вриланд
В конце октября впервые на русском языке выходит книга Дианы Вриланд, D.V. , предисловие к которой написала Алена Долецкая. Bazaar. ru публикует отрывок из автобиографии культового редактора моды Harper's Bazaar.
Лиловый — цвет, который мне действительно нравится. Хотя мне нравятся почти все цвета. У меня особое чутье на цвет — это, пожалуй, самый необычайный дар из всех, которыми я обладаю. Восприятие цвета целиком зависит от его тона. Зеленый, например, может напоминать подземку, но стоит вам найти правильный зеленый... скажем, цвет весенней зелени, и он будет волшебным. Английский зеленый и французский зеленый — красивейшие оттенки весенней зелени. Английский при этом чуть глубже французского, чуть темнее.
Красный замечательно оттеняет — яркий, очищающий, раскрывающий нюансы. Он делает все остальные цвета красивыми. Не представляю, чтобы красный мог наскучить. Это как скучать рядом с любимым человеком.
Всю свою жизнь я искала идеальный красный. Никак не могла добиться того, чтобы художники смешали его для меня. Это как если бы я сказала: «Хочу рококо с долей готики и щепоткой стилистики буддийского храма», — а они понятия не имели, о чем я говорю. Максимально приближен к искомому красный цвет на детских чепцах с любого портрета эпохи Ренессанса.
Я не выношу красный хоть с какой-то примесью оранжевого. Любопытно, однако, что также я не выношу оранжевый без примеси красного. Когда я говорю «оранжевый», то имею в виду не желто- оранжевый, а красно-оранжевый — оранжевый Бакста и Дягилева, оранжевый, который преобразил столетие.
В то же время я люблю цвета девятнадцатого века. Люблю названия цветов мужской одежды эпохи Регентства: цвет буйволовой кожи, песочный, цвет шкуры олененка, и не забывайте о табачном! Бог мой, какие слова звучали в то время. Где теперь этот «табачный»?
Восхитительное чувство цвета было у Баленсиаги: его tête de nègre, его café au lait, его фиалковый, фуксия, мальва. Каждое лето я брала с собой в Саутгемптон одни и те же четыре пары его слаксов и четыре пуловера. А однажды я поехала в Биарриц. Сложила все те же четыре пары слаксов, все те же четыре пуловера... и как будто видела их впервые! Все это, конечно, из-за света — невероятно мощного света Страны Басков. Нигде больше нет такого света. Только на родине Баленсиаги.
Для цвета освещение — это все. Цвет зависит от того, как солнце светит в разных странах. И чем дальше на север вы отправляетесь, тем острее становится ваше чувство цвета. Я говорю не о маленьких шотландских селениях с домами из серого камня, а о розах Шотландии — таких розово-розовых! А пурпурный вереск? Он ярко-лиловый под голубым шотландским небом. Обожаю Шотландию. Только если мне не приходится оставаться там на ночь — чертовски холодно.
Я не люблю южное небо. По мне, его... недостаточно. Хотя самое красивое небо в своей жизни я видела в тропиках, над Баией, — пока не обнаружила точно такое же над Гонконгом. В Баие мне сказали, что еще одно место, в котором можно встретить такой же особенный голубой, — это Китай, хотя они значительно удалены друг от друга. Баия — практически на экваторе, а большая часть Китая — весьма холодная северная территория. Но голубизна неба одна и та же. Холодный голубой оттенок зубной эмали, и он невозможно красив.
Нет другого такого же голубого, как цвет глаз герцога Виндзорского. Когда я вошла в дом в Нёйи, он стоял в конце холла. Он всегда принимал гостей сам, что выглядело чрезвычайно привлекательно, и всегда говорил что-нибудь забавное в дружеской манере, пока вы избавлялись от своего пальто. Так вот, я увидела его стоящим там и даже в довольно тусклом свете холла разглядела этот голубой. Он появляется от близости моря. У моряков такие глаза. Полагаю, это семейное — королева Мария имела такие же. Но вокруг герцога еще и создавалась аура такого цвета. Я не преувеличиваю: аура небесной лазури озаряла его лицо. Это ощущалось даже на черно-белых фотографиях.
Найти правильный черный труднее всего, только если это не серый. Полин де Ротшильд, еще в бытность свою Полин Поттер, жила в нью- йоркском доме, где каждый с готовностью оспаривал цвет, в который она выкрасила стены гостиной. Я могу сказать вам, что это за цвет. Светло-серый оттенок пушечной бронзы — цвет жемчужины изнутри.
В Париже у Молино был салон, выкрашенный и устланный коврами другого идеального оттенка серого. Все его продавщицы носили крепдешиновые платья точно такого же цвета. Все — серое, и одежда, которую он демонстрировал, эффектно выделялась на этом фоне. Вы не видели ничего, кроме этой одежды.
Я слышала, что у эскимосов есть семнадцать различных слов, описывающих оттенки белого. Это больше, чем способно родить дажемое воображение.
Но разве не восхитительны белые шелковые слиперы под темным подолом бархатного платья? В Harper’s Bazaar я месяцами повторяла: «Не забывайте о Веласкесе!» Это одна из моих идей, так и не ставших достоянием общественности.
Пурпурный — красивый цвет. Сейчас с ним немного перебарщивают, потому что людям потребовалось слишком много времени, чтобы его распробовать. Он ассоциируется с церковью — со всем, что относится к духовенству и власти, — а еще это очень японский цвет, хотя японцы любят не совсем пурпурный. Они предпочитают что-то вроде смородиново-красного с толикой лилового.
Желтый цвет такси — превосходен. Я часто просила использовать фон цвета такси, когда работала в фотостудиях.
В Harper’s Bazaar обо мне часто рассказывали такую историю: якобы я требовала для иллюстрации зеленый фон оттенка бильярдного сукна. Фотограф ушел и сфотографировал этот цвет. Он мне не понравился. Фотограф снова ушел и снова сделал снимок. Мне не понравилось. Тогда фотограф опять ушел и опять сделал снимок, но я все еще была недовольна.
— Я просила цвет бильярдного сукна! — как будто сказала я.
— Но это и есть бильярдное сукно, миссис Вриланд, — ответил фотограф.
— Милый, — якобы последовал ответ, — я имела в виду идею оттенка бильярдного сукна, а не сам этот цвет.
История вымышленная, но вполне могла бы стать правдивой. На днях кто-то делился мыслью о том, что хочет покрасить комнату в оттенок зрачка с одной из картин Вермеера. Мне это совершенно понятно.
Вообще-то, бледно-розовый лососевый цвет — единственный, который я терпеть не могу. Хотя, естественно, я обожаю розовый. Люблю пыльный персидский розовый, как у прованских гвоздик, и розовый Schiaparelli — розовый инков. И хотя это уже vieux jeu, я едва ли могу удержаться от того, чтобы повторить: розовый — это как темно-синий для Индии.
Но оттенки лилового... Вам стоило бы увидеть лиловый Баленсиаги. Он был величайшим из всех модельеров. В те времена люди наряжались к ужину, буквально наряжались, а не просто переодевались. И если женщина появлялась в платье Balenciaga, все остальные женщины в помещении переставали существовать.
Он не интересовался юностью. Его нисколько не волновало телосложение и все то, чем мы восхищаемся сегодня. Ах, его коллекции! Совершенно будоражащие! Мы стояли в углу салона, если стульев для желающих посмотреть коллекцию не хватало. Вы никогда не видели таких цветов, никогда не видели таких оттенков лилового. Бог мой, розовые лиловые, голубые лиловые! Внезапно вы оказывались в женском монастыре, а потом вдруг попадали в мужской.
С ним никто не сравнится.
Он говорил очень тихо, и часто приходилось как следует сосредоточиться, чтобы расслышать его голос. Имя Баленсиаги — Кристобаль. Вдохновением для него служили арены для боя быков, танцоры фламенко, свободные рубахи рыбаков, холод монашеских обителей. Он брал эту атмосферу, эти цвета, приспосабливал их под свой вкус и буквально одевал в них тех, кого в тридцатые годыинтересовали подобные вещи. Он любил кокетливое кружево и тесьму, при этом безусловно верил в достоинство женщины. Баленсиага часто говорил, что женщины не должны быть идеальными или красивыми, чтобы носить созданную им одежду. Они становились красивыми, когда надевали его модели.
Никто никогда не знал, что предстоит увидеть на показе новой коллекции Баленсиаги. Кто-то падал в обморок. Можно было взорваться и умереть. Помню, как на дефиле в начале шестидесятых — организованном для частных клиентов, а не для коммерческих покупателей, — Одри Хепбёрн повернулась ко мне и спросила, почему я не исхожу слюной, глядя на коллекцию. Я ответила, что стараюсь оставаться спокойной и невозмутимой, так как, ко всему прочему, представляю прессу. Напротив нас Глория Гиннесс сползала со стула на пол. Мы были в мыле и словно оглушены громом. Мы не понимали, что делаем, — настолько великолепно это выглядело. Происходило следующее: Баленсиага впервые демонстрировал майо. Майо — нечто вроде нательного комбинезона, который не закрывает только шею, кисти рук и ступни. На том показе его представили в телесном цвете, эдаком золотисто-розовом, а поверх — платье из шифона, облаком окружающее девушку-модель. Это было невероятно красиво. И не забывайте, что Баленсиага не работал с длинноногими моделями. Он выбирал скорее моделей с короткими конечностями, с округлыми формами, потому что любил испанок. Такого впечатляющего наряда я еще не видела. Просто мечта. И знаете, я пыталась достать его для своей выставки в Метрополитен-музее, посвященной Баленсиаге, но никто не смог вспомнить его — промелькнул как сон!
А потом настал день, когда Баленсиага закрыл свои двери. Не сказал ничего даже Банни Меллон, которая, несомненно, была одной из главных его клиенток. Полагаю, она владела самой крупной коллекцией моделей Баленсиаги в мире.
Я находилась с Моной Бисмарк на Капри, и именно там мы узнали эту новость. Я была внизу, с бокалом, одетая к ужину. Из Рима мне позвонила Консуэло Креспи и сказала: по радио только что сообщили, будто сегодня днем Баленсиага закрыл свой модный дом и больше его не откроет. Мона не выходила из своего номера три дня. Она погрузилась в полнейшую... Я сказала бы, это стало концом определенной вехи ее жизни.