Блокадный юмор и фольклор
Еда становилась главным героем фольклора тех драматических дней. Удивительно, но, несмотря на трагизм ленинградской блокады, фольклор блокадного города сохранил неистребимый вкус к жизни, который особенно ощутим в ней сейчас, по прошествии десятилетий. "Нет ли корочки на полочке, не с чем соль доесть?" "Каша павалиха" — каша, приготовляемая из отрубей. "Сыр "Пер Гюнт"". "В сорок первом падали на ходу, в сорок втором жевали лебеду, в сорок третьем поедим лепешки на меду".
Выдачей продовольственных пайков в блокадном Ленинграде распоряжался председатель Ленгорисполкома П. С. Попков. О таких пайках говорили: "Получить попок". Но и "попков" становилось все меньше и меньше. Раз в десять дней с разъяснением норм выдачи продуктов по Ленинградскому радио выступал начальник Управления торговли продовольственными товарами Андриенко. Каждое его выступление, которое с нетерпением ожидали, ничего, кроме разочарования, не приносило. Очередная, как тогда говорили, "симфония Андриенко" только раздражала голодных людей.
На глазах менялся смысл давних, освященных народными традициями, привычных понятий. Писатель И. Меттер вспоминает, что произнести зимой 1941 года "сто грамм" и ожидать, что тебя правильно поймут, было по меньшей мере глупо. На языке блокадников "сто грамм" давно уже означало не водку, а хлеб.
Не легче было с питанием и на Ленинградском фронте. В 1942 году на 20 солдат выдавалось 4 банки шпрот и горсть ржаной муки, из которых готовилась так называемая "балтийская баланда".
С едой связаны и немногие, сохранившиеся в памяти блокадников анекдоты. Чаще всего это образцы спасительной самоиронии.
В холодной блокадной ленинградской квартире сидят, тесно прижавшись друг к другу, двое влюбленных. Молодой человек поглаживает колено подруги: Хороша ты, душенька, но к мясу".
В то время на всех фронтах Отечественной войны была хорошо известна армейская аббревиатура ППЖ. Все знали, что это — "походная полевая жена". И только в блокадном Ленинграде ППЖ называли суп в военторговской столовой. И расшифровывали аббревиатуру по–своему: "Прощай, половая жизнь".
Наряду с едой, исключительно важным элементом блокадной жизни было курево. Табака катастрофически не хватало. Поиск подходящих заменителей табачных листьев велся на уровне лабораторных исследований в государственных учреждениях. Появились различные эрзацы, каждому из которых фольклор присваивал свое особое прозвище. Фантазия блокадных остряков была неистощима. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, назывались "Золотая осень". Махорка, приготовленная из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости, — "Стенолаз", "Вырви глаз", "Память Летнего сада", "Смерть немецким фашистам", "Матрас моей бабушки", "Сено, пропущенное через лошадь" и т. д., и т. д.
Традиционно неистощимым был городской фольклор и на аббревиатуры. Табак из березово–кленовых листьев назывался "Беркленом", а эрзац–табак наиболее низкого качества — БТЩ, то есть бревна — тряпки — щепки.
Блокадники искренне утверждали, что курение создавало кратковременное ощущение сытости, но в то же время обостряло постоянные мысли о еде, которые не давали ни спать, ни бодрствовать, парализуя иссякающие силы.
В город неслышно вошла, как шутили блокадники, "великомученица Дистрофея". В первую очередь от нее страдали старики и дети. Старики от нестерпимого голода впадали в детство и становились совершенно беспомощными, а скрюченные от истощения младенцы делались похожими на маленьких старичков. В городе такие дети имели характерное прозвище — "крючки". Но пока силы оставались, дети в эту проклятую дистрофию играли. По свидетельству американского публициста Г. Солсбери, посетившего Ленинград уже в 1944 году, писатель Виссарион Саянов однажды наблюдал за такой игрой. "Доктор лечил "больную". Он положил "пациентку и всерьез обсуждал вопрос, эвакуировать ее или лечить специальной диетой.
Журналист Лазарь Маграчев вспоминал, что некоторым категориям детей в самые голодные дни выдавали так называемое УДП — усиленное дополнительное питание. Но и это не всегда помогало. С характерным блокадным сарказмом эту аббревиатуру расшифровали: "Умрем днем позже" — в ответ на УДР ("Умрем днем раньше") тех, кто был лишен даже такого ничтожного маленького дополнительного пайка.
Смерть стала явлением столь будничным, что вызывало удивление не столько то, что люди перестали бояться покойников, сколько то, что совсем недавно, в мирное время, они холодели от страха в темных подъездах, боялись безлюдных улиц, вздрагивали от неожиданного скрипа дверей. Умершие зачастую продолжали свое существование среди живых. Трупы не успевали выносить из квартир, убирать с заледенелых тротуаров, хоронить на кладбище. Обернутые в простыни окаменевшие тела умерших от голода, которых в просторечии называли пеленашками, складывали на краю общих могил, или траншеи. "Смотри, угодишь в траншею" — стало всеобщей формулой угрозы быть захороненным не в индивидуальной могиле, а в общей яме.
В таких поистине нечеловеческих условиях подвигом считалось не только выстоять, но и просто выжить. Имеем ли мы моральное право с "высоты" нашей сытости осуждать истощенных и вконец ослабленных людей за то, что на улицах Ленинграда стало обыкновением обшаривать негнущимися пальцами карманы мертвецов в поисках спасительных и уже не нужных владельцу продовольственных карточек: "Умирать–то умирай, только карточки отдай".
Но и в этой обстановке нет–нет да и вспыхивала яркая выразительная шутка — убедительное свидетельство внутренней устойчивости ленинградцев.
"Как поживаешь?" — спрашивает при встрече один блокадник другого. "Как трамвай четвертого маршрута: поГолодаю, поГолодаю — и на Волково".
Один из немногих трамвайных маршрутов блокадного времени — № 4 — начинался на острове Голодай и заканчивался вблизи старинного Волковского кладбища. Это был один из самых протяженных трамвайных маршрутов, им пользовались практически все ленинградцы. Другим, таким же продолжительным путем следовал трамвай маршрута № 6. Он начинал свое движение там же, на острове Голодай, и завершал у ворот Красненького кладбища. В фольклорной летописи блокады сохранился и этот маршрут. "ПоГолодаю, поГолодаю — и на Красненькое", — состязались в остроумии ленинградские шутники.
Впрочем, блокадный юмор не исчерпывался темой смерти. Хотя если пристально вглядеться в блокадные шутки, то легко заметить постоянное присутствие этой привычной гостьи с косой.
"Меняю фугасную бомбу на две зажигательные в разных кварталах". Зажигательные были значительно безопаснее. Их можно было успеть потушить: "Уходя из гостиной, не забудьте потушить зажигательную бомбу". "Завернул козью ножку — получай "зажигалку"". Козья ножка — залихватски загнутая под прямым углом самодельная папироска, свернутая из газетного обрывка. С зажигалками боролся буквально весь город: дружинники, пожарники, милиция, полки местной противовоздушной обороны (МПВО). "Пожарники и милиция — одна коалиция", — говорили в Ленинграде. Аббревиатура же МПВО подверглась в фольклоре характерной деаббревиации: "Мы пока воевать обождем" или "Милый, помоги вырваться отсюда".
Город продолжал подвергаться ожесточенным артобстрелам и бомбежкам. Около 150 тысяч снарядов было выпущено гитлеровцами по Ленинграду. В авианалетах только в сентябре 1941 года принимали участие 2712 фашистских самолетов. Только самые северные районы города не подвергались таким массированным бомбардировкам. Так, например, Аптекарский остров в просторечии называли "Глубоким тылом". При этом к обстрелам и бомбежкам привыкали, а бомбоубежищ избегали. "Превратим каждую колыбель в бомбоубежище", — мрачно острили блокадники. "Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж", — улыбались работники Ленинградского радиокомитета, размещавшегося на седьмом этаже Дома радио на улице Ракова (ныне — Итальянской).
Культурная жизнь блокадного Ленинграда до сих пор вызывает всеобщее восхищение. "Залпом по рейхстагу" и "Днем победы среди войны" назвали ленинградцы исполнение 9 августа 1942 года в Большом зале Филармонии осажденного города Седьмой (Ленинградской) симфонии Д. Д. Шостаковича.
В выставочных залах Ленинградского отделения Союза художников постоянно устраивались различные художественные выставки. На одной из них появилась фотография пятнадцатилетней девочки Веры Тиховой. Фотограф запечатлел ее загадочно улыбающейся, и ее улыбка стала известной всему городу: Верочку тут же окрестили "Блокадной Джокондой". В 1990 году, как сообщали ленинградские газеты, журналисты разыскали "Блокадную Джоконду", ныне Веру Андреевну Кривцову, и сегодня живущую в нашем городе.
Несмотря на то, что уже к сентябрю 1941 года из Ленинграда были эвакуированы более 350 заводов и фабрик, в блокадном городе около 70 предприятий продолжали работать. В обшей сложности они производили более ста видов военной продукции; частушки, появившиеся в Ленинграде в 1943 году, случайными не были:
Мил на фронте боевом,
Я на фронте трудовом.
Нам обоим нынче дали
Ленинградские медали.
Я точу, точу снаряды,
Пусть на немцев полетят
За досаду, за блокаду,
За родимый Ленинград.
На заводе полиграфического оборудования имени Макса Гельца (ныне это завод "Полиграфмаш") во время воины выпускали пулеметы. Из–за катастрофического недостатка металла заводские умельцы заменили металлические колеса пулеметов деревянными. На фронте такой пулемет называли "максим ленинградский".
Жизнь, несмотря ни на что, брала свое. После могильного холода зимы 1942 года с трудом верилось, что вновь можно услышать давно забытые трамвайные звонки, что вновь распахнутся двери промтоварных магазинов, что в кассах кинотеатров будут стоять очереди, что среди войны вдруг будут изданы книги о великой архитектуре Ленинграда. Как пословицы повторяли ленинградцы тексты появившихся на стенах обледенелых домов плакатов: "Городу–бойцу грязь не к лицу", "Грязь — беда, борись с бедой, бей лопатой, смывай водой", "Везде: на заводе, в квартире, в быту — борись за чистоту". А когда летом того же 1942 года открылись первые с начала блокады парикмахерские с очередями на горячую завивку со своим керосином", появилась ликующая ленинградская поговорка: "Заходите с керосинками, выходите блондинками" — с ударением в словах "заходите" и "выходите" как на втором, так и на третьем слоге, поскольку смысла это никак не меняло.
Между тем война была в полном разгаре. Массированные налеты авиации и прицельные артобстрелы продолжались. 3 августа 1943 года во время разрыва артиллерийского снаряда на перекрестке Невского проспекта и Садовой улицы у Гостиного двора было одновременно убито 43 человека. С тех пор этот перекресток в народе называли "Кровавым".
Особенно интенсивному и методичному обстрелу подвергался район Финляндского вокзала, откуда фактически начиналась знаменитая Дорога жизни. Площадь у Финляндского вокзала блокадники прозвали "Долиной смерти", а Литейный мост — "Чертовым мостом".
Сохранилось любопытное предание, каким образом остался целым и невредимым Исаакиевский собор. В начале воины, когда угроза фашистской оккупации всемирно известных пригородов Ленинграда стала реальной, началась спешная эвакуация художественных ценностей из дворцов Павловска, Пушкина, Петродворца, Гатчины и Ломоносова в глубь страны. Однако все вывезти не было никаких возможностей. Рассказывают, что именно в этот момент в исполкоме Ленгорсовета собралось экстренное совещание по вопросу создания надежного хранилища для скульптуры, мебели, фарфора, книг и многочисленных музейных архивов. Выдвигалось одно предложение за другим, и одно за другим, по разным причинам, отклонялось. Наконец, рассказывает легенда, поднялся пожилой человек, будто бы бывший артиллерийский офицер, и предложил создать центральное хранилище в подвалах Исаакиевского собора. Немцы, аргументировал он свое предложение, начав обстрел Ленинграда, обязательно воспользуются куполом собора как ориентиром и постараются сохранить эту наиболее высокую точку города для пристрелки. С предложением старого артиллериста согласились. Все девятьсот дней блокады музейные сокровища пролежали в этом, как оказалось, надежном убежище и ни разу не подвергались прямому apтобстрелу.
В блокадном Ленинграде существовала суеверная примета: город не будет сдан до пор, пока в незащищенные монументы великих русских полководцев Суворова, Кутузова и Барклая де Толли не попадет хотя бы один снаряд. Памятники действительно оставались незащищенными на протяжении всей войны, и даже во время самых страшных артобстрелов города они оставались невредимыми. Хотя, конечно, оставили их открытыми вовсе не из–за народного поверья: чтобы спрятать их, скорее всего, не было ни сил, ни времени, ни средств. Например, памятнику Суворову было определено место в подвале соседнего дома, но оказалось, что проем подвального окна узок и его необходимо расширить. Однако зимой это было невозможно, а затем переносить статую в укрытие "было уже не по плечу ослабевшим ленинградцам". Говорят, однажды фашистский снаряд, едва не задев голову стоящего на пьедестале полководца, влетел в соседний дом и разорвался именно в том подвале.
В самом Ленинграде оборонительное строительство началось буквально через несколько дней после начала воины и продолжалось чуть ли не до конца 1943 года. Город был окружен специальными так называемыми линиями обороны, одна из которых — наиболее мощная — проходила вдоль Обводного канала. В народе ее называли "линией Сталина". В общую систему оборонительных сооружений входили огромные цементные глыбы, загораживающие предполагаемый проход немецких танков. Эти "зубы дракона", как их окрестили в фольклоре, буквально усеяли весь город. В окрестностях Ленинграда их можно было увидеть еще долго после окончания войны, Как, впрочем, и досы — долговременные огневые сооружения, в которых устанавливали противотанковые и артиллерийские орудия. Ленинградцам они памятны своим фольклорным названием "ворошиловские гостиницы". Со стороны Финского залива подходы к городу были надежно заминированы. "Суп с клецками" — так во время блокады ленинградские моряки называли густо начиненное минами Балтийское море.
В героическом фольклоре ленинградской блокады моряки Балтийского флота и Ладожской военной флотилии занимали особенное место:
Глянь вперед, глянь назад –
Над Невой две радуги.
Бьет фашистов русский флот
В море и на Ладоге.
Среди жителей осажденного города была хорошо известна легенда про немецкую подводную лодку, пробравшуюся однажды в самое устье Невы. Согласно легенде, фашистскую подлодку наши моряки не просто засекли, "но и захватили в плен вместе с экипажем".
В то время все героическое, выдающееся и прекрасное из того, что происходило на флоте, определялось выражением "балтийский почерк". Это и работа катеров и подводных лодок в море. Это и умение краснофлотцев сражаться на суше. Это и способность моряков находить силы для безудержного веселья во время отдыха.
В то же время отношение фольклора к сухопутным частям не было ни лестным, ни сочувственным. Бойцы Ленинградского фронта помнят, какая поговорка сложилась в 1941 году о бездействующей 23–й армии генерал–лейтенанта М. Н. Герасимова: "Есть три нейтральные армии: шведская, турецкая и 23–я советская". В 1942 году среди ленинградцев упорно ходили слухи о скорой победе над фашистами. Будто бы Сибирская армия под командованием Г. И. Кулика взяла гитлеровцев в кольцо и вот–вот повергнет их в прах. Однако ни победы над фашистской армией, ни прорыва блокады не произошло. "Этот Кулик оказался уткой", — острили блокадники. А всю неудачную операцию по деблокированию Ленинграда свели к обидному анекдоту: "Кулик немцев жмет, немцы нас жмут. В конце концов Кулик так на немцев нажмет, что они в панике ворвутся в Ленинград".
Кстати, прочитал, что есть мнение, что анекдоты про дистрофиков — это как раз блокадные анекдоты:
Пошли дистрофики на рыбалку. Не клюёт.
— Давайте лучше в прятки сыграем.
— Только уговор, за удочки не прятаться.
— И за лески тоже.
Написал experov на experov.d3.ru / комментировать