Романтик несчастный

 

Зной, самая послеполуденная жара. Иду с рыбалки. За плечами увесистый рюкзак, шагаю тяжело, сгорбившись. В руке связка удилищ, в другой зеленая ветка — отгонять комарье. На голове шляпа — такая жаркая, сапоги на ногах такие тяжелые! И чувствую, что сотру я ноги до крови. Позади остался тенистый сырой осинник, передо мной обширное поле, раскорчевка, заросшая травами по пояс. Небо открытое, хоть и примгленное будто суховейной белесой дымкой, но светоносное и палящее. Воздух над травами напитан испарениями июльской цветени — липкий тропический воздух, словно горячий сироп. Пот щиплет глаза, стекает по шее, спина мокрая. И такая же, как воздух, густая сиропная тишина, даже легкий ветерок не лепечет листвой, только гул мухоты наполняет пространство. Березы на опушке стоят бессильно обвесив ветви.

 

Не ожидал я, что угожу в подобное пекло. На речке в удовольствие пил прохладную таежную воду и теперь чувствую, что отяжелел до мути. А мне шагать еще двенадцать километров, и переждать зной нельзя — уйдет вечерняя электричка. Если б на несколько минут снова окунуться в освежающе-переливчатые струи!

 

На песчаной отмели сбрасываешь горячую рубаху, неторопливо, растягивая удовольствие, забредаешь в воду выше колен и ложишься на шелковистый песок. Ложишься на живот, раскинув руки, струи подхватывают тебя, как воздушные токи поднимают планер, отрывают от песка, пытаются стащить вниз по течению. Надо упереться в дно ногами и найти такой угол для тела и рук-крыльев, чтобы уравновесить силу потока, и тогда можно спокойно лежать в струе на весу и течение будет омывать и ласкать .кожу. Это блаженство может продолжаться сколько угодно долго, вечно. Можно и лицо опустить в воду, открыть глаза (вода лишь слегка их пощипывает) и смотреть, как копошатся под тобой песчинки, перебегая вниз от ямки к ямке. Можно рассмотреть стайку темно-черных, прозрачных, как тени, пескарей. Они уже привыкли к большой белой коряге на дне и безбоязненно щекочут мне пятки, тычась бархатными носами.

 

Но вместо этого приходится шагать по самому пеклу. А на плечах грузный рюкзак с лодкой, пот льет, мухота кругом гудит. И хоть бы ветерок дохнул! Иду и хватаю ртом воздух, сам как рыбина. Вдруг, кажется, потянул ветерок. Снимаю жаркую шляпу, ловлю дуновения, раскаленную голову подставляю. В висках стучит, шагаю, шагаю, тяжело, истомленно.

 

Наконец дорога снова вступает в прохладу осинового колка. Еле вытянул сорок минут хода — отдых, отдых! Бросаю на траву удочки, сваливаю груз и валюсь на землю, плечами на рюкзак. Ффу-у… Тень, прохлада, минуты отдохновения. А плечи на реке успел зажарить — горят под лямками огнем. Когда солнце пригрело, комары на воде отстали, я снял гимнастерку и, гоняя поплавок, загорал. Только могучие слепни (по-сибирски пауты) выписывали гудящие круги. Гул их грозен, а садятся как-то тихонько, обманом, и замечаешь его, когда он жиганет. Аж подскочишь в лодке, словно ожгли прутом! Мне как-то один дед-попутчик разъяснял:

 

- Комары в жару не летают, потому что боятся жир вытопить, а пауты в сумерках и в пасмурь не летают — боятся, что от сырости бархатный кафтан слиняет. А мы, человеки, и тех и других боимся и пуще того — мокреца. От комаров есть сетки и мази, от паутов можно отбиться, а как коварно язвит мокрец! Иногда с утра сразу не поймешь — жжет шею, будто ее натерли ядовитым зельем, и на запястьях выросли крапивные волдыри, хотя вроде и нет никакого гнуса. А это он, мокрец, мельчайшая серая пыль, вроде той, которую видно в комнатном солнечном луче, мельчайшая и подлая пыль гнусная.

 

Какая только нечисть не водится на Кандате! Ну и речка… Неужели когда-нибудь кончится эта изнуряющая духота, неужели все-таки доберусь домой? До прохладных комнат городской квартиры, до освежающей ванны и журчащей из крана прозрачной воды. Надо подниматься, надо! Сейчас, еще минуточку полежу и…

И только подумать: ради чего эта дурная ходьба по жаре, ради чего все муки? Ради нескольких десятков ельцов и сорожек. Сколько раз зарекался сюда ездить! Одно и то же: комарье, мошкара, изнурительная ходьба с тяжким рюкзаком и — десяток ельчиков. Хватит, закрываю эту гнусную речку! Отныне и до веку. В прошлом году твердо сказал себе: «Хва-тит!» И снова не удержался…

 

С Кандатом у меня давние и очень сложные отношения, с тех пор, как приехал на Енисей. В первое лето, понятно, рыскал из конца в конец хотелось скорее узнать места, посмотреть здешнюю рыбалку. Все-таки Восточная Сибирь, и рыба другая, и реки не такие…

 

Реки енисейские — каменистые, быстрые и мелкие: харюзовые. Но за хариусом и ленком надо ехать от города километров триста, чтобы попасть на стоящую рыбалку. И хорошо, кабы по асфальту, а то проселками, тайгой. Не наездишься. Ну, раз в год — в отпуск, а что делать в обычные выходные? В здешних речках не водятся лещ, густера, голавль, судак, жерех, да и сорожняка не густо. Смотришь, сидит рыбак, солидный, удочки настоящие. В первое лето я обязательно подходил поговорить: «Ну и как? Что ловите?» «А, всякая рыба…» — «Какая всякая?» — «Елец, окунь, пескарь…» Фу ты пропасть! Сперва страшно удивлялся — вот тебе и Сибирь, да еще такая далекая! «Всякая рыба…» А потом понял: есть на Енисее и ленок с хариусом, и таймень, только за ними надо лететь на самолете. А как быть в выходной?

 

И вот как-то попали на Кандат. От города не очень далеко, километров сто, но последние пятнадцать — по тайге, по лесным покосам — приходится не ехать, а преодолевать. Поэтому речка оказалась пустынной. А красива! Высокий правый берег — гора. По горе старые сукастые сосны с солнечными кронами и курчавым брусничником вокруг темных комлей. Сверху, в прогалы сквозь сосны, открывается вид на синие таежные дали, и внизу речка блестит излучинами в кудрявых тальниках. Местами к берегу подступают темные гривы пихтача, местами желтеют песчаные мели и откосы. И ни души кругом…

 

На просторном таежном ополье мы издали увидели большой шалаш, покрытый сеном, капитальные рогули для костра, коновязь — .стан покосников. Подъехали. За шалашом три мужика, небритые, в линялых рубахах навыпуск, лежа на земле вокруг котла, хлебали горячее варево. Вокруг валялись банки из-под скумбрии в масле, само собой разумеется, множество пустых бутылок разного цвета и фасона. «Здорово живете!» — «Здорово, присаживайтесь с нами». — «Спасибо, мы еще не заработали. А чего же вы консервы-то лопаете речка рядом!» — «Рядом, да, однако, не с руки. Кошенину вот сметать, пока погода». — «А есть рыба в Кандате?» — «Как не быть, всякая рыба». «Вся-а-кая!.. — протянул я. — А хариус?» — «Харюза нет. Он же ведь, Кандат, в Чулым впадает, а тот в Обь, харюзы в них не живут. Третьеводни вон Аркашка язя добыл…» «Язя?» — не поверил я ско-рее самому себе. «А что, язя в Кандате полно, добрые поросенки гуляют, во! — Он даже ложку отложил, чтобы показать размер. — Только не ловятся чо-то, одного и зарыбачил». «А на что?» — с тайной надеждой спросил я. «Дак на что? Известно, на червя. В улово закинешь — всякая рыба клюет, глядишь, он и цапнет. Однако редко чо-то».

Внутренне я уже возликовал. Знаем мы, как вы ловите эту «всякую рыбу»! Здоровенный червяк, грубая пробка, забросит в улово и сидит ждет. Самая что ни на есть примитивная ловля. А я! О, язей-то как раз словно «Отче наш» знаю! Самая любимая рыбалка, счастье нескольких последних лет жизни на Волге — проводка. Были бы язи — с проводкой я буду на Кандате царь и бог!

 

«А что, точно есть язь? — все еще не веря, снова спросил я. «Ну! — на сибирский манер поддакнул мужик. — Говорю, третьеводни Аркашка одного зарыбачил, вон спроси его. Жир с плавников капал. Только костей больно много». «Кости мы живьем глотаем! — радостно засмеялся я. — А как на берег проехать?»

 

Оказалось, что к воде подъезда нет, гора крута, машину надо оставлять наверху и минут двадцать спускаться, потом еще по тропе через ельник. Ельником он называл самое настоящее болото, мрачное и буреломное. Кое-какая тропка угадывалась по следам на торфяных колдобинах, по сбитым оголенным корневищам елей, заломам на валежинах, которые то и дело приходилось перелезать, стараясь не пропороть резиновые сапоги твердыми еловыми сучьями. Сыро, душно, под ногами чавкает, комары облепляют. Насилу выбрались. За еловым болотом открылась луговина с травой по грудь: белые зонтики, непролазный лабазник, высятся дудки борщевиков толщиной в руку, выше человеческого роста, тут же заросли малины. И наконец берег.

 

Струится в плесе прозрачная, с легким малахитовым оттенком таежная вода, с противоположного ярка смотрится в нее темный строй пихт, а наш берег — солнечная песчаная коса, на отмели тучи малявок. Красиво, тихо, заманчиво! И не маленькая речка — почти как моя Векша, на которой познал настоящее язевое счастье, только там течение было поспокойнее, вода поласковее, да и поглубже, кажется, Векша. Но и тут вон какие излучины и яры — должны быть ямы с коряжни-ком, заводи с травами. Будут язи!

 

Сложили рюкзаки на косе. Я выбросил на песок резиновую лодку, быстренько накачал и выехал на воду. Приятель пошел по берегу искать тихое улово. Как всегда, замирает душа при встрече с новым, сулящим удачу местом! Нетерпеливо разматываешь удочку, устраиваться некогда — скорее попробовать, забросить, что тут, как, кто тронет поплавок-перышко?.. Я сразу поплыл под нависшие кусты, течение ровное, метр глубины… Поплавок только успокоился, красный кончик торчком, и тут же дрогнул. Вот оно, я же чувствовал! Легкая подсечка, и на удочке затрепетал… Первым был елец, солидный такой ельчик, съедобный, как говорится. С почином!

 

Клевало бойко. Правда, мелочь: ельцы, несколько сорожек добреньких, но среднего размера. У приятеля тоже ельцы, сорожка, окуни, здоровенные пескари. Уху-ассорти мы обеспечили довольно быстро. «Всякая рыба…» Язей, конечно, не было, но я особенно и не рассчитывал: эти привередливые рыбины требуют серьезного отношения — специальной снасти, прикорма, поиска места. И вообще, язи клюют в темнозорье, а мы явились среди дня. Но если приготовить все по уму и приехать с настоящей проводкой — о, берегись, язи, недаром я прошел высшую школу проволочной ловли!

 

А сколько ягоды было на Кандате! Когда я удовлетворил первое нетерпеливое желание поклевки и успокоился, поняв, что ельцов и сорожняка могу наловить сколько угодно, а на язей сегодня рассчитывать нечего, то решил подробнее осмотреть реку и сплыл ниже за поворот. В одном месте во все русло журчал мелкий перекат-тлечник, а струя узкой жилой прибилась к яру, под свисавшую зелень кустов. Чтобы притормозить лодку, я ухватился за ветвь, и в нос шибануло острым смородинным духом. Я взглянул и увидел, что держусь за лозу… унизанную черными каплями ягод. Даже удивился. Мысли были заняты ельцами и сорожками, остальное виделось как бы боковым зрением: галечные откосы, кусты на берегу, иногда чистые высокотравные луговины за обрезом берега… А оказалось, что кусты — сплошной сад-виноград. Там еще были красная кислица, алая малина, мягкий шиповник. Высматриваешь с воды место побогаче, въезжаешь кормой в заросль и обираешь сидя: одной рукой надо держать ветку, другой горстями отправляешь в рот ягоду. А ель-цы-сорожки тем временем терпеливо меня ждали.

 

Уезжали с Кандата в самом лучшем настроении. Даже комарье как-то забылось.

 

На следующий раз я приготовился всерьез. Транспортную проблему решил просто: чтобы не рисковать машиной и рыбалкой, отправился на электричке. Правда, от станции до места надо идти пешком пятнадцать верст. Не всякий согласится, а я — с удовольствием. Достал привезенные с Волги проволочные лески. Главное в этой снасти — поплавок. Он должен погружаться по самый кончик и держать в отвес грузило с насадкой, чтобы она шла по течению над самым грунтом. Малейшее прикосновение рыбы передает такой поплавок. В движении все происходит не так, как на стоячей воде, — рыба ведет себя решительнее. При каждом легком погружении поплавка — подсечка.

 

Если течение побыстрее или глубина побольше,-требуется тяжелее грузило, иначе половина каждой проводки будет уходить на то, чтобы утонула насадка; тяжелее грузило — нужен другой поплавок, ведь при всех условиях торчать должен лишь самый кончик; чем тоньше, тем лучше. Толстый поплавок, например пенопластовая капелька, при поклевке будет идти вприпрыжку, дробить, как пробка, а надо, чтобы сразу тонул. На Векше настоящие проволочники применяли только собственноручно изготовленные тонкие поплавки-веретенца, выструганные из темной осокоревой коры, которую подбирали тут же на берегу. Она довольно хрупка, зато можно было «вылепить» любую форму — шишечку с горошину для привязывания к леске, утолщенную серединку и сходящий на нет острый кончик. Выработанная опытом форма осокоревого поплавка была настолько мудрой, что истинные проволочники не соблазнялись никакими современными материалами и новомодными формами. Когда я видел на реке рыбака, удящего в проводку с магазинным поплавком-болванчиком, то сразу понимал: это рыбак ненастоящий. Пластмассовый поплавок поразительно бездарен, у него все свойства наоборот: и вес, и форма, и цвет.

 

Леска на проволочной удочке должна быть как можно тоньше, иначе она не передаст легкой поклевки поплавку. Поэтому у настоящего прово-дочника в лодке обязательно подсачек — без нею крупную рыбу на подъем не взять. Ну и прикорм! Прикорм опускают на дно возле лодки, струя «раздувает» его лучом, в этом луче и надо вести насадку от борта и вниз по струе, насколько хватит зрения, чтобы хорошо видеть кончик поплавка. Кто-нибудь может сказать, что это однообразное занятие — после каждого проплыва перебрасывать удочку. Но еще Сабанеев ответил, что однообразным оно может показаться лишь до первой крупной рыбы!

На енисейских речках хариуса ловят нахлыстом на мелких быстряках, а окунишки и ельники такой чести не заслуживают, тем более что обитают в основном по уловам, где течение крутит, и потому проще всего ловить обычной поплавочной удочкой. И вдруг — язи! И речка с подходящими для проводки местами! Я предвкушал настоящую ловлю, посмеиваясь про себя над местными рыбаками. «Не ловится чо-то…» Проводки вы не знаете!

 

И… снова были одни ельцы.

 

Я проснулся на язевом темнозорье, когда сырой озноб охватывает от речной свежести после теплой ночи и туман летучим паром стелется над темной гладью воды, когда все притихло на короткий предутренний час, кусты на берегу не шелохнутся, роняя на текучее зеркало плеса звонкие капли росы. Опустил якорь в ровную струю, а ниже в двадцати метрах был залом рухнувших с берега деревьев. Пристроил мешочек с прикормом и с замиранием сердца отпустил в первый путь чуткий кончик поплавка. Ну!.. Юрк!.. — проворно нырнул он посреди прогона. Ох! — обмерло внутри от неожиданности. Дерг! немного слишком резко (первый раз!) подсекла рука гибким хлыстом удилища. Язь!.. Такая уверенная, солидная поклевка! Тащу — на леске презренно трепыхается ельчик-с-пальчик.

 

Они суетливой стаей сразу набросились на прикорм — мелюзга вовсе неприличного размера, бойко крутилась возле самой лодки, рвали насадку, не давая ей опуститься. Где ж тут подойти к прикорму уважающему себя язю ельцы просто не давали ловить настоящую рыбу!

 

Я попробовал избавиться от неожиданной напасти: привязал здоровенный крючок, стал наживлять крупную насадку, пытался гонять поплавок на дальнем отпуске — может там, в стороне от суеты, с достоинством подбирают крошки уважающие себя язи? Ничто не помогало. Рыбалка была испорчена.

 

Больше я в тот год на Кандат не попал. Но затаил мечту на следующее лето обязательно изведать настоящую радость язевой проводки. Любимая рыбалка…

 

Я стал проволочником на Векше, притоке Волги. По выходным дням берега нашей речки, особенно ближе к городу, были густо засижены рыбаками, но это все сидел массовый рыболов, оснащенный магазинными удочками с пластмассовыми поплавками, безвредный для рыбьего населения. Они обычно лепились к тихим заводинам, в которых обитала разная речная мелочь: чебаки, густера, синтя и голавлики. Просидев утро и вечер, удильщики налавливали на ушицу и чувствовали полное удовлетворение судьбой. И в это же время на Векше, рядом, немногие избранные выводили широких и золотистых, как самоварные подносы, лещей, воевали с лобастыми голавлями и брали в подсачек килограммовых язей с вызывающе алыми перьями… В проводку, с надувных лодок. Я познал эту ловлю и заразился ею на всю жизнь.

 

Да, ужение на тихой воде полно своей поэзии, освященной к тому же авторитетом и талантом любимых с детства русских писателей, начиная с С. Т. Аксакова и И. С. Тургенева (вспомните его «Малиновую воду»). Проводке просто не повезло в литературе, мало ли бывает…

 

Я представляю парной летний вечер, перед самым закатом. Ветерок улегся, гладь воцарилась на векшенских плесах, порозовевших от низкого солнца. Дневной шум утих на берегах реки, и я тоже стараюсь как можно тише плескать веслами, выплывая на зарю. Слева песчаный яр, поросший жестким вязом, осокорями и ежевичником, оттуда наплывает горьковатый теплый дух тополиной листвы. Осторожно булькнул якорь, я стравливаю шнур так, чтобы стать перед свалом ямы. Я долго нащупывал его днем с помощью глубомера и теперь точно знаю положение уреза. В яме, ниже по течению, отстаиваются язи, а на свал они выходят пожировать в поздних сумерках. Прикорм из мешка будет сорить по дну до уреза, и запашистая струя должна, как магнит, вытянуть ямных рыбин.

 

Несколько прогонов поплавок проходит невозмутимо спокойно, рыба пока не подошла… Можно попробовать еще приподнять наплыв, чтобы насадка едва задевала дно, поднимая легкую муть (проволочники называют этот способ поволокой). Поплавок при этом на поверхности все время спотыкается и кивает. В конце прохода, когда течением насадку начало поднимать и вытягивать леску в струе, я на всякий случай подсек. И сразу услышал рукой крупную рыбу. Как она ходила на струе, как кувыркалась и бушевала, нарушая вечернюю тишину! Все-таки я ее подтянул и перевалил в подсачек. Язь? Успокаивая нервы, погнал поплавок еще пару проходов и — опять на вытяжке! снова подсек язя…

 

И вот — Кандат. Есть в нем язи, и, мне кажется, известно, как с ними справиться, и все тончайшие проверенные снасти имею. Но… снова и снова лишь презренные ельцы-стервецы трепыхаются на удочке вместо увесистого язя с вызывающе алыми перьями. Как же быть? Как победить не поддающийся моему опыту Кандат?

Всю зиму я вынашивал идею поимки язей, прикидывал так и сяк, готовил снасти, картины рисовались одна заманчивее другой. Наконец весеннее разгулье полой воды на реках утихло, зазеленели деревья — пришла заветная пора. В первый же выезд с удочками я, конечно, отправился на Кандат. Пока ехал, млел от предвкушения. Машину опять оставил в тайге на горе, ног под собой не мог сдержать — скатился к воде и… Ничего у меня в тот раз не вышло: на Кан-дате снова гуляло половодье. Летнее. Как говорят сибиряки, пошла коренная вода. Затопило кусты с зеленой листвой, залило старицы и затоны, не подступиться к берегам, и удочку некуда забросить…

 

Это с первым летним теплом ринулась в долины вода далеких горных истоков енисейских рек. Доводилось мне видеть июньское наводнение на Дунае, так то за границей, там все не по-нашему. А у себя дома вовсе ненужное это второе половодье, неестественное какое-то. Как долго тебя приходится ждать, сибирское рыбацкое лето!..

Еще зимой, размышляя, как бы справиться с надоедливыми ельцами, я решил испробовать одну, сумасбродную на первый взгляд, идею — отказаться от… прикорма. Кандат, в общем, не глубок, настоящих ям, в которых могли бы собираться язи, считай, нет, и я подумал, что на мелких местах прикормом только собираю проклятых ельцов, а язей на такой реке надо искать. Наметить маршрут для сплава (главное, как вернуться назад!) и спускаться в лодке, ощупывая дно: приглуба — бросай якорь. Есть рыба — пару-тройку выхватил и плыви до следующей. За зарю — двадцать остановок, хоть где-то, но нападу. По крайней мере избавлюсь от ельцовой напасти.

 

Но так все выглядело в зимних мечтах, а на деле я плыл и плыл и… никак не мог остановиться. На перекате вода струится таежным перламутром, лодка ползет мягким брюхом по галечнику. На такой мели делать явно нечего, вот дальше вроде бы подходящий яр, под ним медленно крутит пену — яма. Выплываю на яму, опускаю якорь — снова полтора метра. Ну и нашел глыбь! А что там, за поворотом?..

 

А берега за каждой излучиной открываются один другого живописнее. Издали начинает маячить новая зеленая гора — сосновые маковки в вышине на фойе небесной синевы. Один поворот миновал, второй — гора ближе, но пока не подступает. Экзотически яркие зимородки срываются с нависших над заводями сучков, У них ослепительно-синяя спина, ржавый низ и тяжелая голова молоточком. Иногда они прямо с куста падают в воду — как-то примитивно бултыхаются камушком, только круг по воде. Кулички мирно дремлют, нахохлившись на бревнах, прибитых к берегу, пропускают меня, хоть рукой доставай, а потом испуганно вспархивают. По берегам часто видны бобровые погрызы и потаски в густой траве. Тишина, покой.

 

Наконец гора наискось вышла из тайги и привалилась к воде глинистым яром. Под ним-то уж должна быть яма! Опускаю якорь — метра два, не больше. И течение почти умерло, тут проводки не может быть — вода сонная, какая-то неживая. Нет, надо еще сплыть, может, в следующей излучине… Да так и плыву весь день — не могу остановиться! И в такие меня уносило дали, что назад с лодкой на горбу по тайге…

 

Мне просто нельзя рыбачить сплавом! По характеру не подходит, не в рифму, так сказать. Это я именно с помощью капризного Кандата понял, что характер у меня несколько, как бы выразиться… «запойный». Поплыл — не могу остановиться, задумал (тех же язей ловить на Кандате) — не могу отказаться, несмотря на новые и новые неудачи. Часто такое качество в жизни полезно — привычка доводить дело до конца. Но порой — тягостно: гибкости не хватает, трудно перестраиваюсь. Консерватор, выходит, ты, братец, по натуре!

 

Но если так… Ха! А мы себя, пожалуй, перехитрим — в следующий раз приеду… без лодки! Несомненно, что язей можно взять только проводкой, но — без лодки. Забрести в воду и гонять поплавок от колена. Так и сделаем. И не надо таскать по тайге этот резиновый дредноут.

 

Но и ловля взабродку не получилась. Если б можно было стоять на одном плесе… А то приходится за зарю сменить десяток мест и при этом всякий раз лезть по берегу. А ходьба по берегам таежного Кандата хоть у кого вообще отобьет охоту рыбачить! Дикая уремина, тру-щобник-непролазник, трава-дурнина выше плеч. А еще этот краенотал-свидинник, который растет будто специально для того, чтобы создать непроходимую чащобину: не вверх к свету, как положено нормальному растению, а несуразно во все стороны, переплетая корявыми ветвями свободное пространство. А сколько гнуса в сырой чаше! Вырвешься наконец на чистый берег, весь липкий, в паутине, сзади вьется облако комаров; тонкую леску на удочке, как ни старался, все-таки порвал, будь она неладна, эта чертова урбма! Нет, лазанье по берегам таежных рек — занятие для ненормальных.

 

Но как же быть? Может, все-таки попробовать сидеть на одном улове? Набросать прикорма и ждать… И подойдет та же самая «всякая рыба». Или закидушки? Разбросать с берега и в русло, и под кусты… Но зачем они мне нужны, эти примитивные закидушки?.. Я о проводке мечтаю, о проводке! Возможно, на закидушки и попадались бы язи, но не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что нравится. Я люблю, я хочу мою проводку! А закидушки, донки, сидение в улове, -где струи мотают поплавок из стороны в стороны, — нет, это все не мое, не по душе.

 

По душе, не по душе… Никак не угодишь на тебя, братец. Есть в Кандате язи, а ты не столько о них мечтаешь, сколько о своей проводке… Но ведь не то хорошо, что хорошо!.. Может быть. Но тогда чего ты хочешь от речки? Она течет себе по своим извечным законам, а ты пришел и обижаешься… Как же не обижаться? Язи есть, а не даются… Есть, да не про тебя. Ты все чего-то особенного хочешь, все мечтаешь, рисуешь желанные картины, а поехал — и снова ельцы вместо язей. Опять не повезло. И что-то, замечаю, невезение и расстройства все чаще выпадают на долю, становятся почти привычным состоянием на рыбалке, радость же удачи так редка!

 

Вдруг вспомнил: недавно некогда было ехать на Кандат — у меня свободным оказался лишь один выходной день. Не пропадать же и одному! Смирись, гордыня, решил поблизости побало-ваться ельцами. И что же? До того весело клевали! Наловился, натешился, и ельцы все были подходя-шие, вполне засольного размера. А главное, на душе было хорошо и просто, никаких разочарова-ний и печалей. Давно такой легкой поездки не выдавалось…

 

Поездка-то легкая, а мысли пошли грустные. Что ж, значит, нужно согласиться на малую проводку — на ельников, сорожек и пескарей? Малая проводка — маленькое счастье. Ерунда какая-то получается. Выходит, чем меньше мечтаешь о счастье, тем чаще оно радует в жизни? Не мечтай да не разочаруешься… Чушь какая-то. Значит, счастье — это когда мало хочешь? Отказался от мечты про язей-журавлей — и вот уж сегодня и счастлив со своими ельчиками-пескариками в руках… Стариковская философия. И на Кандат — такой ценой?! Нет уж, не нужно мне это пескариное счастье. Мечтаю поймать язя-красавца! На чуткую проволочную удочку. Все равно я с тобой справлюсь, Кандат, не может того быть, чтобы я тебя не победил!

 

«Дерзай, дерзай, — показалось мне, мирным голосом прожурчал он в ответ. — При чем здесь я? Теку и теку себе тысячи лет. Ты ведь не со мной не можешь справиться — с собой». — «Как с собой?» — «Очень просто. Однако, романтик ты по натуре, вот и вся причина, понял я тебя. За свою жизнь столько вас разных видел… Есть такой сорт людей, вечно у них в душе светит картина будущего счастья, как вы говорите, идеал. И вот человек стремится к своему воображаемому счастью, летит к нему на крыльях мечты, себя не щадит, от легких попутных радостей отказывается. Но потому он и идеал, что ощутимой плотью никогда не становится — иначе был бы не идеал, а, скажем, пример или образец. И получается, что в житейской-то повседневности вам всегда достается лишь чувство несоответствия сегодняшнего — идеалу, чувство разочарования. Для вас настоящего счастья никогда быть не может. Романтик ты несчастный…» «Почему же обязательно «несчастный»? — неуверенно пробормотал я. «Вот ты бьешься и мучаешься на моих берегах, — не обратив внимания на мой вопрос, продолжал добродушно журчать Кандат. — Пытаешься найти свою проводку, а настоящее-то счастье, может, рядом лежит. Я тебя, пока ты с воображаемым мною бился, всего понял». — «Так уж и всего?» — «Ну, не всего, однако достаточно». «Например?» — «Я же говорю: ты думал, что со мной бьешься, что я не даюсь, а мне до тебя и дела нет, только что наблюдать любопытно. С кем же ты сражался? С собой! Самого себя одолеть не удается. Плывешь — остановиться не можешь, уперся в свою проводку — другой ловле научиться не хочешь. А все будто я виноват. «Не мое…» Как это у вас?.. Хе-хе… Долго настраивающаяся система, вот ты кто». — «В этом ты, старый, кажется, прав». — «Еще бы нет! Откажись от проводки, попробуй закидушки». — «Ну уж ни за что! Разве мне улов нужен? Я хочу, чтобы поплаво-чек…» — «Во-во. Я тут как-то анекдотец слыхал — рыбачки у костра ночевали. Будто стоял у клетки с жирафом кавказский человек и все повторял: «Нэ может быть такой зверь, нэ может!..» И ты такой же». «Ах так! — воскликнул я. — Ну и гори тогда ясным огнем вместе со всеми своими язями и ельцами! Чтоб я еще сюда?! Несуразная, бездарная река… Отныне — закрываю!» — «Не шуми, не шуми. На будущий год снова притащишься. Потому, что уже привык. А привычки с твоим характером страшная вещь. Как курево. Втянулся незаметно, а теперь попробуй бросить…»

 

…В этот момент как жиганет меня паут у запястья! Будто углем из костра стрельнуло. Я вскочил и увидел, что зной на залитом солнечным сиянием ополье, которое я увидел из сумрачной тени осинового колка, заметно спал и сам свет стал менее ярым. Эге, да я, видать, хорошо вздремнул, теперь придется нажимать, а то обязательно опоздаю. Кряхтя взваливаю тяжелый рюкзачину на сгоревшие плечи, подбираю с земли чехол с удочками, надеваю шляпу. Перед выходом из колка на знойное ополье ломаю с куста ольховую лапу погуще — отмахиваться от гнуса. Шагаю по колее в распаренных, но уже остывающих травах и беспрестанно хлещу себя по шее, по плечам, по рукам.

 

Километра на три этой веточки-выручалочки хватает, до следующего привала в тени. Одну об себя исхлестал — ломай новую. Господи, и такой-то ценой — десяток-другой ельцов! Нет уж, хватит с меня отныне и до века этого комариного, гнусного, капризного, несуразного Кандата!

 

«Придешь, на будущий год снова явишься», — вспомнил разговор, услышанный в дрёме. Ишь, мудрец, разболтался старикан за тысячи-то лет… Не выйдет. Сказано — хватит… А что, пока я с ним из-за язей сражался, столько узнал про себя самого!.. Нет, все равно — хватит! Закрываю комариный, бездарно мелкий Кандат отныне и… на три лета вперед. К тому времени отвыкну. Такой-то ценой я на добрую харюзовую рыбалку могу попасть! Вот увидишь!..

 

«Посмотрим, посмотрим. От себя и на самолете не улетишь. Романтик несчастный…»

 

Альманах "Рыболов-спортсмен"