Театр в эпоху «культуры отмены»

Итак, «культура отмены». Немного истории.

В древних Афинах существовал институт под названием «остракизм». Вот что пишет о предмете Плутарх: «Остракизм не был наказанием за какой-нибудь низкий проступок, благопристойности ради он назывался «усмирением и обузданием гордыни и чрезмерного могущества». Ничего не напоминает? По сути дела, «остракизм оказывался средством утишить ненависть, и средством довольно милосердным».

В чем заключался остракизм, мы помним: в результате тайного голосования сограждан человек изгонялся из Афин на какое-то количество лет. Почему Плутарх говорит «милосердным», ясно: Сократ, как известно, не был подвергнут «милосердному остракизму», а был предан суду и выпил яду.

Со временем институт остракизма в Афинах, согласно Плутарху, претерпел процесс мутаций и трансформаций, «и свелся к сведению счетов политических и личных». Тоже, по-моему, очень знакомо.

Дальше мы можем вспомнить всю историю европейской цивилизации с ее стайными расправами над художниками и учеными — в Средние века, в Новое время, в эпоху Возрождения, в XIX веке. Новая волна этой культуры — конечно же, XX век, тоталитарные государства, кампании унижений и покаяния. Можем вспомнить примеры и фашистской Германии, и социалистического Китая эпохи «культурной революции» и хунвейбинов с требованиями покаяния от университетской профессуры, и наш любимый СССР с творческими союзами, с их пленумами и прилюдными унижениями наших великих композиторов, поэтов, писателей и художников, выдиранием страниц из энциклопедий и сожжением книг. Это практически классика «культуры отмены» ХХ века: что может быть радикальнее, чем выдрать страницу о человеке из энциклопедии? Или жечь пластинки «Битлз» в США после неосторожной фразы Леннона?

Но что, мне кажется, должно в ней пугать — так это какая-то особая непримиримость. Казалось бы, странно — в эпоху всеобщего приятия, приветствия в различиях, тщательно лелеемого diversity, торжества либеральной идеологии, внедрившей в умы тезис «все может иметь место и любая мысль имеет право быть высказана», мы вдруг сталкиваемся с ситуацией, когда не только не все может быть сказано, но и совсем не все сказанное будет безнаказанным.

Как итог: с одной стороны, «культура отмены» практически смыкается с книжными аутодафе в Мюнхене 1938 года, а с другой, в своем яростном требовании покаяний — с нынешней очень популярной «культурой оскорбленных».

Тут нам, вероятно, не обойтись без разбора пары кейсов, но перед этим стоит иметь в виду следующую цепочку порождаемых предметом вопросов. Как «культура отмены» соотносится со свободой слова, которая еще совсем недавно нам казалась — и некоторым из нас, этаким «реликтовым животным посткоммунизма», до сих пор кажется — наивысшей ценностью? Со свободой мысли — потому что на самом деле «культура отмены» требует не просто покаяния в словах, она требует отказа от своих мыслей. Как это переходит в страх высказывания и далее — в страх мыслить? Какую цену «культура отмены» заставляет платить за наше базовое человеческое право говорить и мыслить?

Буквально последние месяцы, даже недели, выдали нам два феноменальных кейса в двух направлениях обсуждаемого явления.

«Культура отмены» в прямом действии — кейс Джоан Роулинг. И кампания #cancelJCRowling (2019), и #RIPJCRowling (2020), в частности, выдвигали среди прочего требования и отказа от экранизации ее книг, и отказа издательств сотрудничать с ней, и пр. И она, будем справедливы, не называла чернокожих обезьянами. Только женщин — женщинами.

Она посмела в своем твиттере удивиться, что возникло некое новое человеческое существо — menstruating person, и спросила — а не называлось ли это существо раньше «женщиной»? После чего возникло всемирное движение по отмене Джоан Роулинг. И как нам быть со свободой слова и со свободой мысли, если всего лишь заданный вопрос вызвал взрыв негодующей агрессии?

Но второй кейс, еще более удивительный, мне кажется: буквально на днях, после смерти Михаила Михайловича Жванецкого, в соцсетях, в сообществе яростных феминисток, появилась целая серия агрессивных постов вроде следующих: «Минус один патриархальный инфлюэнсэр. Скорей бы все туда же», «Мне абсолютно не жаль, что такие люди перестают коптить небо и разливать вокруг себя мизогинию в виде шутеек» и т.д.

Характерно, что совсем недавно в США примерно такие же тексты от «оскорбленных групп» раздавались в адрес ушедшего из жизни феноменального американского стенд-ап автора Джорджа Карлина.

И это еще более опасный феномен — «культура отмены» обратного действия. Мне кажется, что эта битва с прошлым буквально в ближайшее время выдаст нам очень странные, парадоксальные результаты.

Дело в том, что этос очень быстро трансформируется, очень быстро меняется. И очень спорно и опасно, когда пытаются переписывать историю, когда хотят переделать тексты ушедших авторов, живших в другом этосе. Мы это видели много раз. Мало того, в самом механизме «отмены» есть важнейший вопрос, который связан, собственно, с культурой, с искусством и с театром. Звучит он так: вы уверены, что у зрителя, читателя, слушателя, потребителя вашего контента есть право требовать от вас самоцензуры? Вы уверены, что люди, к которым вы обращаетесь с вашими вопросами и размышлениями, имеют право требовать от вас, чтобы вы мыслили исключительно в соответствии с их представлениями? Тогда почему мы обижаемся на различных «фундаменталистов»? Они делают ровно то же самое. Потому что наш этос не совпадает с их этосом. И мне кажется, что это очень опасная развилка. Мне кажется, что битва с прошлым буквально в ближайшее время выдаст нам очень странные и парадоксальные результаты.

Итак, что происходит с театром в эпоху «культуры отмены»?

Театр — это искусство прямого действия, искусство прямого контакта, прямого вопрошания: театр со сцены напрямую обращается к сегодняшнему человеку, к своему собеседнику. И изначальная, корневая функция театра для меня — задавать сложные вопросы, вопросы, на которые нет еще ответа, на которые ответ только предстоит найти, и которые скорее должны вызывать дискуссию, общественный диспут. Мало того, эти вопросы очень часто еще и опережают саму готовность общества спорить, говорить, думать на эти темы.

Но что будет происходить, если мы примем этот запрет на задавание вопросов и на дискуссию, если мы будем обязаны соответствовать одному только новому идеологическому стандарту? На самом деле мы, советские люди, это уже проходили, и мне кажется, что «культура отмены» фактически отменяет, простите за тавтологию, эту самую базовую функцию искусства, в частности, театра.

Но при этом

Уже общее место: что делать с «Хижиной дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу? Или огромная скандальная история с голливудскими мультфильмами эпохи Диснея, возникшая совсем недавно — досталось даже абстрактной и любимой всеми «Фантазии». Очевидно, Уильям Шекспир идет под нож практически целиком: у него что ни пьеса, то либо торжество патриархальной культуры, либо разгул неполиткорректности. «Отелло» — типичный случай «блэкфейса». И только что было отменено сразу несколько проектов съемок сериалов и фильмов в связи с тем, что в них предполагался блэк либо какой-то иной фейс. Вопрос, что дальше? Я помню, для меня, молодого режиссера, в 80-е годы было шоком узнать, что Джордж Гершвин запретил исполнять оперу «Порги и Бесс» кому-либо, кроме чернокожих актеров. Я безумно люблю эту музыку, я мечтаю ее поставить, и для меня настоящая профессиональная драма, что Джордж Гершвин так «опередил» свое время, как будто знал, что когда-нибудь начнется борьба с блэкфейсом и уже как бы застраховался. И теперь его никто не может обвинить, он чист перед историей. А мир фактически лишен великого театрального произведения.

Давайте возьмем «наше все» — «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина. «Каменный гость»: токсичная маскулинность и неприкрытая мизогиния. «Скупой рыцарь» — апология рабовладения и пещерный антисемитизм. «Моцарт и Сальери» — латентная гомофобия плюс очевидный расизм, что это за «черный человек»?! Можно горько смеяться, но в опере «Волшебная флейта» Моцарта комический злодей Моностатос, именуемый Moor, schwarze Mann — ныне огромная проблема в европейских театрах. И теперь его играют исключительно выбеленные люди, чтобы никто не мог «оскорбиться».

Целый ютьюб-канал посвящен разбору голливудской классики от «золотого века Голливуда» вплоть до последних премьер, согласно которому голливудская классика целиком объявляется токсичной маскулинностью. Все это и есть «культура отмены» обратного действия.

Мы остаемся без корпуса текстов. Мы боимся этих высказываний.

Но дальше происходит еще одна любопытная трансформация, потому что «культура отмены» переходит в «культуру присвоения». И самые разные группы, требующие «отмены» то по тому, то по другому поводу, начинают присваивать эти тексты, причисляя их как бы к иным дискурсам. Яркий пример — фигура Петра Ильича Чайковского, попавшего в самую сердцевину тихой войны «отмен» и «оскорбленностей». Один из главных символов того самого токсичного мизогинного проклятого мира для одних. И он же для других — еще одно картонное «наше все», только от музыки. При этом в большинстве сетевых битв собственно о божественной музыке композитора, ее природе, ее понимании — практически ни слова. И вот уже прекрасные оперы «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», в которых, как выясняется в последних многочисленных спектаклях, — спектакли Баварской и Амстердамской оперы, к примеру, Зальцбургского фестиваля — главная проблема — это несостоявшаяся любовь Онегина и Ленского либо Германа и Елецкого — свершившийся факт смены нарратива. Под свист и улюлюканье другого лагеря.

А дальше — начинается деградация и исчезновение этих текстов и этих творцов. Попробуйте ввести в поиск Гугла запрос «письма Петра Ильича Чайковского брату Модесту». Вот что выдал поисковик мне: «цитаты из писем Чайковского», «монограммы Чайковского в письмах», «купюры в письмах Чайковского о его гомосексуализме», «правда о Чайковском», «так кого же любил композитор Чайковский…». И отчаяние в том, что даже на сотой странице поисковика вы не найдете самих текстов писем Чайковского брату. В год юбилея великого композитора, празднуемого всем миром, выясняется, что Петр Ильич Чайковский на своей Родине не обладает эпистолярным наследием. В русскоязычной Сети вообще нет полноценного собрания переписки Чайковского. Письма русского классика есть только на паре англоязычных сайтов, которые нужно еще суметь найти. Все остальное — вышеприведенный мусор. Что это, как не «культура отмены», на глазах переходящая в «культуру присвоения» и далее — в «культуру исчезновения»?

Но уже очевидно: у многих творцов и профессионалов включается механизм самосохранения. Казалось, мы забыли об этом страхе перед партийным собранием, но нет: на наших глазах возникает их реинкарнация, когда ты понимаешь: если ты своего условного «Доктора Живаго» опубликуешь, работы и нормальной жизни тебе больше не видать.

У меня отменились подряд два проекта, когда я сказал: «Нет, я буду говорить в спектакле о том, что считаю нужным и важным». Те, кто проекты продюсировал, ответили: «Мы не готовы». Потому что — «культура отмены», причем на самых разных уровнях, самого разного толка. И самоцензура, уже связанная не с государственными запретами, а со страхом хейтерства, поселилась в художниках и продюсерах.

Я никогда не был большим сторонником «покоряться пращам и стрелам», мне всегда казалось, что интереснее идти против тренда, в этой сшибке ты всегда высекаешь какие-то новые искры. Когда ты идешь с трендом, ты, наверное, заработаешь больше денег и больше спокойствия, но в сшибке с трендом ты найдешь что-то существенное, неожиданное, мне кажется.

Я не вижу ничего интересного и плодоносного в «культуре отмены», я не вижу ничего, что бы давало мне витамины для размышлений и для творчества, для создания чего-то нового, нет.

И еще. Если средневековые люди понимали, что, например, у испанской инквизиции есть хоть какой-то свод правил, то что будет в следующую секунду объявлено объектом оскорбленности и предметом отмены сегодня, неведомо никому. Я думаю, что Джоан Роулинг в страшном сне не могла помыслить, что ее невинный пост вызовет такие последствия. В итоге она встала на колени, сказала: «Да, я целиком виновата». Ее сломали, она покаялась. В этом унижении выдающегося человека, мне кажется, есть что-то пугающее. Как в самой трагичной сцене из «Мюнхгаузена» Марка Захарова/Григория Горина: «Все должно быть в форме официального документа. Письменно сочиняли — письменно и отрекайтесь». И дальше сцена общественной казни. Нам сегодня кажется, что это что-то такое очень новое, свежее, «ветер перемен». А на самом деле это все та же старая добрая инквизиция аkа гражданская казнь.

Наверное, это свойство любого тренда: пока он не дойдет до своей крайности и не обрушит себя и не превратится в свою противоположность, он не может остановиться. Потому что когда он начинался в виде политкорректности, пока это было на уровне языковых нововведений, оно было предметом игры. Но, как и всякая волна, она захватывала все новые и новые территории, все новые и новые силы, и в какой-то момент люди обнаружили, что это действенный и удобный способ расправы над «иными», «инакими». И «инакие» теперь — мы все.

То, с чем мы имеем дело сейчас, конечно же, является частью гораздо большего глобального феномена, первого в истории периода под названием «массовое общество публикаторов». Потому что если XX век был массовым обществом потребителей, то сейчас, особенно с появлением соцсетей, все стали публикаторами, авторами. И если прежде автор годами, десятилетиями добивался права на высказывание, то сейчас право на высказывание — это ваш поход в ближайший магазин связи и покупка смартфона. Вам не надо быть Оскаром Уайльдом, бросать вызов обществу, отсидеть в Рэдингской тюрьме, чтобы доказать свое право обратиться к «городу и миру». Вам даже никакой профессии особо не надо учиться. Вы покупаете смартфон, загружаете соцсеть и становитесь автором. Легкость доступа к высказыванию оборачивается такой же легкостью доступа к участию в гражданской казни. Мало того, соцсети еще и построены по принципу «слипания в стаи». Политологи это называют «жизнь в информационном пузыре». Каждый создает вокруг себя свой информационный пузырь. Вам кажется, что все думают, как вы, но на самом деле — вы просто френдите только тех, кто думает, как вы. Вы никогда не френдите людей из другого лагеря. А дальше начинается эффект Преображенского полка на мосту, когда все маршируют в такт, и начинается колебание, которое мост разрушает. Потому что вы друг друга накачиваете: «Ты читал? Этот подонок написал…», «Срочный перепост!», «Перепостить всем сразу!». Самовоспроизводящаяся массовая истерия. И тут же возникают какие-то люди или центры, которые присваивают право судить. Потому что прокурором, судьей быть безопасно и приятно. Адвокатом только что-то никто не хочет быть. Мне кажется, любой человек в какой-то момент своей жизни вынужден встать перед выбором: готов ли я отстаивать свое право на мысли и слова?

Я готов платить цену за свое высказывание. Будут ли готовы платить какую-то цену за свои высказывания приходящие на смену? Мы увидим это в ближайшее время, даже в ближайшие месяцы.

Георгий Исаакян,
художественный руководитель театра им. Наталии Сац