Как Маркс и Герцен боролись за звание любимой жены Ротшильда (репост)
Эту статью я написал весной, но перевыпускаю ее в рамках дискуссии о сути марксизма.В те давние времена вместо Сороса был Ротшильд и он платил гранты борцам за уничтожение государств и за глобализацию. Два тогдашних эквивалента Навального конкурировали за гранты и ненавидели друг другаКАРЛ МАРКС И АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН:ИСТОРИЯ ОДНОЙ ВРАЖДЫГлава из монографии "Русские и Маркс: выбор или судьба?"Б.С. Итенберг, В.А. ТвардовскаяДолгие годы Карл Маркс и Александр Иванович Герцен прожили в эмиграции - в Лондоне, но так и не вступили в личный контакт, испытывая друг к другу устойчивую непри
Эту статью я написал весной, но перевыпускаю ее в рамках дискуссии о сути марксизма.
В те давние времена вместо Сороса был Ротшильд и он платил гранты борцам за уничтожение государств и за глобализацию. Два тогдашних эквивалента Навального конкурировали за гранты и ненавидели друг друга
КАРЛ МАРКС И АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН:
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ВРАЖДЫ
Глава из монографии "Русские и Маркс: выбор или судьба?"
Б.С. Итенберг, В.А. Твардовская
Долгие годы Карл Маркс и Александр Иванович Герцен прожили в эмиграции - в Лондоне, но так и не вступили в личный контакт, испытывая друг к другу устойчивую неприязнь, переходившую порой в открытую вражду. Основанная Герценом вольная русская пресса являлась одним из источников сведений о положении дел в России для К. Маркса и Ф. Энгельса. Однако Герцен, антисамодержавная и антибуржуазная позиция которого столь ясно выразилась в "Колоколе", не только не попал в число российских "социалистических Лессингов", но и подвергался со стороны вождей пролетариата нападкам столь же злым, сколь и несправедливым. Да и сам Александр Иванович относился к "марксидам", (как он называл своих идейных противников) с недоверием и враждебной настороженностью.
Столь скверные отношения двух замечательных приверженцев социалистической идеи требовали объяснений. Однако в нашей литературе делались попытки скорее определить причины и природу конфликта Маркса и Герцена, нежели их исследовать. Здесь прочно утвердилось мнение, высказанное еще Г.В. Плехановым, о "печальнейших недоразумениях", препятствовавших "сближению с основателем научного социализма того русского публициста, который сам всеми своими силами стремился поставить социализм на научную основу" [1]. К таким недоразумениям относили недостоверность информации, получаемой Марксом и Герценом друг о друге. Но ведь лучшим противоядием от "клеветнических измышлений" должны были бы явиться доступные каждому их собственные выступления в печати, по которым надежнее всего определяется общественная позиция.
И, надо сказать, советские исследователи выявляли все новые доказательства того, что Маркс и Герцен читали друг друга [2]. Однако это почему-то почти не влияло на сложившуюся историографическую концепцию. Появились лишь оговорки, что вождям пролетариата остались неизвестными "Письма об изучении природы", столь близкие диалектическому материализму, что якобы и помешало им всесторонне оценить Герцена.
Но если можно было упрекнуть великого русского мыслителя в том, что, "остановившись перед историческим материализмом", он не сумел понять подлинной роли К. Маркса и Ф. Энгельса [3] то упрек Марксу - в непонимании или нежелании понять оппонента - был попросту невозможен.
С упомянутым мнением о том, что плохие отношения Маркса и Герцена сложились под влиянием "недоразумений", т.е. обстоятельств случайных, странным образом уживалось суждение как раз о принципиальном характере их конфликта, вызванного "противоположностью классовых позиций" [4] Распространенным в советской литературе оказался вывод о том, что народнические взгляды Герцена создали "теоретический барьер между ним и основоположниками марксизма" [5] И даже едва ли не самый вдумчивый исследователь Герцена - А.И. Володин посчитал достаточным объяснить их "обоюдную неприязнь" "глубоким различием между теорией научного социализма Маркса и теорией "русского социализма" Герцена" [6]
Но "противоположность классовых позиций" (а с точки зрения марксизма любая не тождественная ему позиция являлась классово противоположной) не исключила дружеских отношений вождей пролетариата с другими революционерами-разночинцами. "Теоретический барьер" между марксизмом и народничеством не воспрепятствовал в ряде случаев тесным связям и сотрудничеству с теми деятелями российского освободительного движения, в которых Маркс увидел союзников. Думается, что объяснение "обоюдной неприязни" Маркса и Герцена следует искать не только в области идейных разногласий.
Многие исследователи, наверное, это понимали, но предпочли уклониться от углубления в эту тему, чреватую опасностями [7]. Серьезное продвижение в ее изучении неизбежно требовало пересмотра ряда оценок и представлений, которые по неписаным правилам должны были оставаться незыблемыми.
Скованные догмами официальной идеологии, историки оказывались перед неразрешимым противоречием. Признать сколько-нибудь реальные основания в герценовском неприятии марксизма оказывалось невозможным: основоположники научного социализма критике не подлежали.
Но и осудить Герцена за его критику, опять же по неписаным правилам, было нельзя: это значило бы умалить его историческую роль, высоко оцененную В.И. Лениным.
Между тем взаимоотношения Маркса и Герцена представляются важными не только для более глубокого постижения личности каждого из них, но и для понимания происходившего в русском и международном социалистическом движении. Стоит поэтому обратиться к ним как бы заново, не теряя при этом из виду уже достигнутого, но и не связывая себя в ходе анализа априорными представлениями об изначальной правоте марксизма.
ЖИВЫЕ ИСТОЧНИКИ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ ГЕРЦЕНА О МАРКСЕ
Имя Маркса было, что называется, "на слуху" у Герцена с конца 1840-х годов, когда в окружении русского революционера-эмигранта и среди его корреспондентов неизменно оказывались люди, лично знакомые с лидером коммунистов. М.А. Бакунин, П.В. Анненков, Н.И. Сазонов, И.Г. Головин, а также Г. Гервег, М. Гесс, П.-Ж. Прудон, А. Эвербек, Л. Бернайс, Л. Симон - вот далеко не полный перечень тех, кто мог поделиться с Александром Ивановичем личными впечатлениями о Марксе еще в Париже. В Лондоне это могли сделать Э. Джонс, А. Руге, Ф. Фрейлиграт, Л. Блан.
Впечатления эти были не только многообразны и пестры - порой они спорили между собой, опровергая одно или другое, Бездействуя тем самым на Герцена самым противоречивым образом. Если Мойзес Гесс считал Маркса гениальным и рекомендовал читать его труды, то Людвиг Симон уличал пролетарского вождя в разжигании общей вражды мешающей залечить раны, нанесенные демократии в 1848 г. [8].
Анненков и Бакунин уже в середине 1840-х годов усмотрели в Марксе черты диктатора, а для Сазонова он и в 50-е годы оставался "дорогим учителем", единомыслием с которым он гордился.
В скрещении противоборствующих суждений складывалось представление Герцена о личности, начинавшей играть все более значительную роль в международном социалистическом движении, а вскоре - и в судьбах русской интеллигенции.
В приближении к внутреннему миру Маркса для Герцена живые черты этого человека, запечатленные его друзьями и недругами, - теми, кто непосредственно сталкивался с ним в идейной полемике или в гуще общественной борьбы, - имели не меньшую значимость, чем знакомство с трудами идеолога коммунизма. Можно предположить, что свой образ немецкого революционера, на его глазах превращавшегося в вождя международного социалистического движения, Герцен создавал не только на основании этих трудов, но и с помощью свидетельств знавших его людей.
Было что поведать о Марксе немецкому революционеру-демократу Георгу Гервегу, одно время (1847-1849 гг.) весьма близкому к Герцену. Гервег несколько лет был в дружеских отношениях с Марксом, сотрудничал с ним. Именно он встречал чету Марксов в Париже после их свадьбы в 1843 г. Гервеги приютили Женни после высылки Маркса из Парижа, где они постоянно общались. Однако Гервег был человеком неискренним. Симптоматично, что до Маркса дошли некоторые его суждения, чуть было их не поссорившие. Общие знакомые рассказали редактору "Новой Рейнской газеты", что Гервег после встречи с ним недоумевал, чем вызвано слишком доброе расположение редактора. Явно не поверив бескорыстию Маркса, он посчитал, что тому от него что-то нужно [9].
Соратники Маркса Август Эвербек и Мойзес Гесс в конце 1840-х годов прервали свои прежде тесные отношения с лидером коммунистов. Гесс познакомился с Герценом, когда между ним и Марксом уже наметились разногласия и взаимное недовольство. В "Манифесте Коммунистической партии" были грубо раскритикованы "истинные социалисты", к которым причислял себя Гесс.
Вожди коммунистов бичевали их за стремление "подсластить и замазать всякую партийную борьбу" [10]. Гесс преданно сотрудничал с Марксом в годы их брюссельской эмиграции. Но, порывая с прежними соратниками по идейным соображениям, Маркс начисто забывал об их прошлых заслугах. Однако Гесс - как видно из его писем к Герцену - не только сохранил к прежнему наставнику уважение, но и остался поклонником его таланта. Скорее всего, удар, который обрушил Маркс на своих бывших союзников - "истинных социалистов", не прошел мимо внимания Герцена.
Сильное впечатление на него произвела полемика Маркса с К. Гейнценом, также поддержавшим пролетарского вождя в брюссельском изгнании. Отвечая на критику Гейнценом коммунистов, Маркс причислил его работы к "грубиянской литературе", характерной для Германии XVI в. Адресуя обвинения оппоненту в грубости, низости и глупости, Маркс сам оказался далеким от академического спора в характеристике Гейнцена: "При всех его глупостях и низостях, этот святой грубиян может найти себе моральное утешение в том, что глуп и низок он по убеждению, что он, следовательно, действительно цельная натура" [11]. Подобная форма идейной борьбы настолько поразила Герцена, что о взаимной брани Маркса и Гейнцена он вспоминал и несколько лет спустя - в "Былом и думах": "Глаз наш не привык видеть в печати такие выражения, такие обвинения, ничего не пощажено - ни личная честь, ни семейные дела, ни поверенные тайны" [12]. В кружках российской интеллигенции 30-40-х годов, где Александр Иванович начинал свою общественную деятельность, много спорили, порой яростно и резко, но уважение к личности оппонента соблюдалось неукоснительно. Маркс-полемист, стремившийся унизить и оглупить идейного противника, чтобы его сокрушить, заставлял предполагать в нем самом недостаток душевного благородства. Не тогда ли зародились у Герцена первые признаки неприязни к Марксу?
Можно предположить, что к восторженным отзывам о Марксе Николая Ивановича Сазонова, считавшего себя его единомышленником, Герцен должен был отнестись скептически - он не высоко ставил этого русского эмигранта. Сазонов хорошо знал работы Маркса, которые стремился пропагандировать. В мае 1850 г. он сообщал Марксу о Герцене как о возможном союзнике в борьбе за великую идею коммунизма [13]. Однако брошюра "С того берега", упомянутая в письме Сазонова, как раз могла бы показать Марксу, насколько далеко отстоит Герцен от программы коммунистов. Но об этом - впереди.
Характеристика, данная Герцену скорее как человеку "увлечений, чем убеждений", и "воображения, чем науки", думается, не показалась Марксу сомнительной и спорной - он сам был склонен к противопоставлению этих понятий как несовместимых. А определения русского революционера, как "очень преданного и очень способного" вряд ли его заинтересовали: эти качества он ценил только в единомышленниках.
Сазонов приглашал Маркса к сотрудничеству в затевавшемся им журнале: предлагал ему писать о Германии, сообщал, что Герцен напишет о России. По-видимому, Александр Иванович знал о планах Сазонова, но от выступления в одном издании с Марксом не отказался. Маркс же явно посчитал "демократический журнал" слишком пестрым и разношерстным (Герцен, Ф. Пиа, Л. Фрапполи, М.А. Массоль) и своего согласия на участие в нем так и не дал.
О нетерпимости лидера коммунистов Герцен мог знать и от Павла Васильевича Анненкова. Не исключено, что и с письмами Маркса к Анненкову Александр Иванович мог познакомиться: вопросы Анненкова, обращенные к Марксу, сродни тем, что они обсуждали с Герценом в Париже - накануне и во время революции 1848 г.
Человек весьма наблюдательный, с цепким взглядом, с пристальным вниманием к деталям, Анненков и в поздних своих воспоминаниях 1880-х годов сумел передать ряд значительных подробностей о вожде коммунистов. Еще больше их могло оказаться в живом разговоре, возникшем по следам встреч и переписки с Марксом. Можно предположить, что из такого разговора значительно ярче и полнокровнее, чем 35 лет спустя, мог возникнуть образ "демократического диктатора" - с его жесткой нетерпимостью, сконцентрированностью на деле, готовностью отбросить все, что этому делу мешает.
В пестром окружении Герцена, в постоянном многолюдье его дома - в Париже, Ницце, Лондоне, среди разноликих его корреспондентов всегда встречались люди, само знакомство с которыми для Маркса уже могло послужить причиной для зачисления русского революционера в стан противников. Для вождя коммунистов не существовало понятия нейтралитета в борьбе. Он руководствовался девизом: "Кто не с нами, тот против нас". Уже одного сотрудничества с Прудоном или контактов с Бакуниным в разгар борьбы в Интернационале было более чем достаточно, чтобы объяснить нападки на Герцена Маркса и Энгельса, которые иногда кажутся беспричинными, непонятными.
Михаил Александрович Бакунин, сотрудничество которого с Марксом сменилось открытой враждой, мог быть весьма серьезным источником информации о вождях Союза коммунистов, а затем Интернационала. Хорошо знавший произведения Маркса, переводивший на русский язык "Манифест Коммунистической партии" и приступивший к переводу "Капитала", Бакунин был вполне осведомлен и об организационно-практической деятельности Маркса и Энгельса.
Свою пищу для размышления давало и отношение Маркса к Бакунину. В июле 1848 г. "Новая Рейнская газета", редактируемая Марксом, опубликовала письмо своего парижского корреспондента А. Эвербека, заявившего, что Жорж Санд располагает документами, компрометирующими Бакунина как агента царского правительства. Незамедлительно последовал протест Бакунина и опровержение самой Жорж Санд. Все это газета Маркса тоже напечатала. И уже в августе 1848 г. Маркс, по его словам, возобновил с Михаилом Александровичем "тесную дружбу" [14].
Но Герцен в отличие от отходчивого Бакунина был потрясен этой историей. Он и в воспоминаниях возвращался к ней, так и не сумев уразуметь, как же Маркс, "очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона" [15]. Поведение Маркса, усомнившегося в честности того, кого он считал своим другом, Александр Иванович воспринял как предательство.
И когда в 1853 г. вокруг имени Бакунина снова стали распространяться недобрые слухи, Герцен и Головин, защищая русского революционера, напомнили, что начало клевете на него положила в 1848 г. "Новая Рейнская газета".
Маркс был возмущен, считая, что сполна выполнил долг перед Бакуниным, опубликовав опровержение на ту клевету, которую предал гласности в своей газете. Он определил выступление русских эмигрантов как "инсинуацию" с целью "замешать" его в полемику по поводу Бакунина [16]. Он не понимал (или делал вид, что не понимает?), какие могут быть претензии к нему после того, как Бакунину была предоставлена возможность "рассеять выдвигаемые против него подозрения". Тем более что его газета выполняла свой долг, проявив "строгую бдительность по отношению к общественным деятелям".
Это непонимание Маркса всегда разделялось нашей литературой, где - начиная с работы Д.Б. Рязанова - неизменно отдавалось должное редактору "Новой Рейнской газеты" за оперативное опровержение им же напечатанной клеветы. Здесь не возникало вопросов, почему с такой поспешностью Маркс предал гласности непроверенные сведения, почему не запросил Жорж Санд, не обратился к своим русским знакомым, наконец, к самому Бакунину, которого называл другом. Легкость, с какой Маркс отказал в доверии человеку - коего "высоко ценил", и полное отсутствие покаяния в содеянном не могли не повлиять на Герцена, щепетильного в вопросах нравственности. Его устойчивая антипатия к Марксу не была стихийной - она складывалась не без воздействия подобных столкновений.
Но и сам Александр Иванович после защиты Бакунина ощутил "грубую неприязнь" немецких эмигрантов и "гнев Маркса" [17].
Когда Маркс в конце 1850-х годов выступил с разоблачениями К. Фогта как платного агента бонапартизма, Герцен, памятуя историю с Бакуниным, имел основания не верить ему. Высказывалось, правда, мнение, что Герцен вряд ли читал книгу Маркса "Господин Фогт" [18], вышедшую в 1860 г., но оно едва ли правомерно. Книга не прошла незамеченной в европейских научных и политических кругах, а сам объект нападок Маркса был Герцену далеко не безразличен. Карл Фогт помог пережить Александру Ивановичу едва ли не самую тяжелую полосу в его жизни. Он был рядом, когда на Александра Ивановича обрушились одно за другим страшные несчастья - гибель матери и сына Коли, измена и смерть жены. В семью Фогта он определил сына Александра для изучения естественных наук - профессор Фогт был видным естествоиспытателем. "Это не только светлый ум, но и самый светлый нрав, из всех виденных мною", - писал о нем Герцен [19]. А ведь Александр Иванович немало повидал достойных людей и был известен своими высокими требованиями к уму и нравственности.
В упомянутой уже книге о Герцене Н.М. Пирумовой Фогту дается самая похвальная характеристика. При этом, глухо упоминая о "неосведомленности Герцена о некоторых аспектах деятельности своего друга", автор отсылает читателя к статье Н.Ю. Колпинского [20]. Обвиняя Фогта, говорится в этой статье, Маркс опирался не только на слухи, но и на выявление сходства высказываний профессора с идеями бонапартизма. Но, согласимся, что подобным образом можно уличить лишь в приверженности этим идеям, а не доказать продажность. Тем более что письма Фогта к Герцену свидетельствуют о весьма критическом отношении герценовского корреспондента к бонапартизму. Н.Ю. Колпинский заверяет, что "подозрения" Маркса подтвердились находкой венгерского исследователя в государственных архивах Венгрии, однако весьма глухо и неясно сообщает о найденном документе [21]. Ранее советские исследователи столь же прозрачно намекали на документ, уличающий Фогта в продажности, обнаруженный парижскими коммунарами. Однако и тогда никаких конкретных сведений о нем не было приведено [22].
Но ведь у Маркса на руках никаких документальных доказательств продажности Фогта не было, а высказывал он отнюдь не "подозрения", а именно безоговорочное обвинение в том, что Фогт - платный агент бонапартизма. Подобные приемы уничтожения идейного противника были неприемлемы для Герцена. Не случайно поэтому и самого Фогта Герцен отказался поддержать, когда тот обличал Маркса как "орудие австрийской реакции" [23].
Поистине не одни идейные разногласия способствовали отчуждению и взаимной неприязни двух выдающихся деятелей социалистического движения. И вряд ли идейные и политические расхождения были главными при этом по сравнению с морально-этическими.
1848 год; НА РАЗНЫХ БЕРЕГАХ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОТОКА
Первым серьезным идейным противостоянием Маркса и Герцена можно считать их работы о Французской революции 1848 г., создававшиеся почти в одно и то же время - по следам величайшего события в Европе XIX в.и почти одновременно печатавшиеся. Правда, к читателю в Россию они пришли не одновременно. Статьи Маркса, публиковавшиеся в "Новой Рейнской газете" в 1850 г., лишь в 1895 г. вышли отдельным изданием на немецком языке под названием "Классовая борьба во Франции", будучи до этого доступны лишь узкому кругу русских интеллигентов, преимущественно эмигрантов. Книга же Герцена "С того берега", впервые опубликованная в 1850 г. на немецком языке, в 1855 г. вышла в Лондоне на русском. И хотя именно русское издание имелось в библиотеке Маркса и Энгельса, логично предположить, что они ознакомились с этой работой по ее немецкому изданию в том же 1850 г., когда печатались и статьи Маркса. Тем более что именно в 1850 г. Сазонов в письме к Марксу упоминал о брошюре "С того берега", предполагая, что Маркс ее уже читал [24]. Как сообщал московским друзьям Герцен, не склонный к преувеличениям, книга его имела "большой успех". Тогда же, в 1850 г., к статьям в "Новой Рейнской газете" внимание русского революционера привлек Гесс, отметивший их противоположность позиции автора "С того берега". Вряд ли Герцен не последовал совету прочитать марксовы статьи - он высоко оценил критические замечания Гесса о своей работе, заинтересовался его письмами, в которых тот многое излагал "по Марксу", восхищался его анализом революционных событий во Франции [25].
В советской литературе работы Маркса и Герцена о Французской революции сопоставлялись довольно поверхностно - главным образом, чтобы проиллюстрировать разницу в классовом сознании их авторов. Обращалось внимание и на сходство некоторых отдельных оценок событий и политических характеристик деятелей революции - как бы для того, чтобы "отсталость Герцена" от Маркса выглядела не столь явной. Вслед за Лениным "отсталость" эта объяснялась объективными условиями в Европе, когда революционность пролетариата еще не созрела.
Однако две упомянутые работы - немецкого и русского мыслителей - выражают не только два разных взгляда на развитие, уроки и итоги революционных событий во Франции в 1848 г. В них запечатлелись не только разные позиции в общественной жизни, но и расхождения в нечто большем - в том, что называют мировоззрением или мирочувствованием.
Статьи Маркса, составившие впоследствии брошюру "Классовая борьба во Франции", являлись по своему характеру теоретическими, хотя и не свободными от элементов публицистики. Энгельс назвал их "первой попыткой Маркса на основе своего материалистического понимания объяснить определенную полосу истории, исходя из данного экономического положения" [26].
Герцен писал свою книгу, чтобы высказать все, что накопимтесь в уме и сердце после событий, которым он в Париже был очевидцем, а случалось, и участником. Он столько же стремился осмыслить их, постичь их уроки, сколько хотел дать выход обуревавшим его чувствам горечи, боли, разочарования. Его книга почти исповедальна, как предупреждает сам автор, в ней преобладает "элемент лирический". Нет, эмоции здесь не берут верх над анализом. Но сама герценовская мысль, употребляя выражение Ф.М. Достоевского, есть "мысль-чувство", "идея-чувство": мысль не только от чувства неотделимая, но часто и порожденная им, пропущенная сквозь сердце.
В марксовом труде менее всего лирики. Его строгое изложение - итог теоретических размышлений, где особо подчеркивается научная выверенность и объективность выводов. Нельзя сказать, чтобы повествование Маркса было совсем очищено от эмоций. При нарочитой бесстрастности и беспристрастности автор позволяет себе иногда и злую иронию, и едкую насмешку, и всплески гнева и ненависти. Но все это не нарушает стройности изложения, его железной логики, и все в конечном счете подчиняется одной задаче - доказать закономерность революции, неизбежность ее как необходимой формы общественного прогресса.
Статьи Маркса - авторский монолог, повествующий о его открытиях в области общественной жизни, получивших подтверждение для него всем ходом революции 1848 г. У Герцена - сплошные диалоги, споры, опровержение собственных мыслей доводами оппонентов. Та или иная идея как бы проверяется на прочность в этих спорах-размышлениях автора с самим собой и своими собеседниками. Книга Маркса писалась, чтобы подтвердить добытые им новые решения общественных вопросов. Герцен же предупреждал, что готовых решений у него нет - их нет вообще у современного человека. В его книге - раздумья, сомнения, новые надежды и опасения, беспощадный анализ прежних верований, готовность многое пересмотреть.
Одно из наиболее горьких разочарований русского мыслителя - демократия. В оценках ее деятелей Герцен очень близок Марксу. В демократии Герцен увидел лишь "страшную мощь разрушения" и полную неспособность к творчеству: как только примется созидать, теряется в ученических опытах, в политических этюдах. Обвинение демократической стороне в том, что она "везде боялась быть революционной до конца", сродни тому, что предъявлено и Марксом.
Герцен обвинил либералов и демократов в том, что они, получив власть с помощью народа, тут же забыли о его нуждах, оказались неспособными ни предотвратить революционные события, ни воздействовать на них. "Кровь лилась реками", а люди, избранные всеобщей подачей голосов от всей земли французской, "не нашли слова любви, примирения" [27].
Маркса мысль о возможном предотвращении революции не занимала; он как раз утверждал непримиримость интересов труда и капитала, выражением которой могла быть только гражданская война. Но к демократии, которую называл не иначе как буржуазной, лидер коммунистов относился столь же критически. С появлением на исторической сцене пролетариата и вступлением его в борьбу демократия в глазах Маркса превращалась в нечто отжившее, и ее несостоятельность, по его мнению, как раз и подтвердила революция 1848 г. Диктатура пролетариата - вот что, по марксовой мысли, должно прийти на смену слабосильному, неспособному к решению социальных задач парламентаризму.
Герцен как будто тоже не связывал будущее с демократией, с которой воочию познакомился в Европе. Но только потому, что будущее для него - вне политики. "Не будет миру свободы, пока все религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрицанию" [28]. Считая, что "пора человеку потребовать к суду республику, законодательство, представительство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и к государству", он утверждал: "Свобода лица - величайшее дело. На ней, и только на ней, может вырасти действительная воля народа". Вряд ли Герцен имел в виду критику марксистских положений, когда писал книгу "С того берега", хотя, возможно, и учитывал некоторые из них, выраженные в "Манифесте Коммунистической партии" или "Нищете философии". Но книга его во многом получилась антимарксистской по своей направленности, несмотря на то, что содержание ее намного шире и значительнее, чем своеобразное опровержение марксистских истин.
В "Манифесте Коммунистической партии", провозглашая необходимость превращения пролетариата в "господствующий класс", авторы писали о "завоевании демократии". Два года спустя в статьях о Французской революции Маркс уже считал условием превращения пролетариата в "господствующий класс" - завоевание им диктатуры [29].
Рассуждения же Герцена о революции и о послереволюционном развитии, как видим, диаметрально противоположны тому, к чему призывали Маркс и Энгельс. Образ Революции в книге "С того берега" - страшный и трагический. Наблюдавший ее как бы "изнутри" Герцен сохранил в памяти не только величественные и героические, но и зловещие черты Революции: сумрачные лица строящих баррикады, женщицы и дети, помогающие таскать камни, тяжелый звук лафетных колес по мертвым улицам, каменные раны домов, стены которых разбиты ядрами.
В объемистой работе Маркса о событиях 1848 г. и в помине нет подобных примет - автор целиком поглощен анализом хода классовой борьбы, проявлением ее закономерностей. Для Маркса революция - историческая необходимость, объективная реальность, столь же естественная и неизбежная, как явление природы. Революции надо приближать, к ним следует готовиться, приветствуя все, что способствует им. Статьи Маркса и были написаны, чтобы вооружить пролетариат приобретенным в 1848 г. опытом, предостеречь от повторения допущенных ошибок в новых классовых битвах.
Для Герцена война одной части нации против другой - аномалия, общественное потрясение, катастрофа, чреватая неисчислимыми тяжкими последствиями. Он признавался, что страстно любил Париж, но не мог уже по-прежнему относиться к этому городу, где правительственные войска расстреливали баррикады как "неприятельскую позицию".
Символом Революции для русского мыслителя стала "Марсельеза" в исполнении великой трагической актрисы Рашель: звуки скорби сменялись у нее воплями радости и опьянения. А в кличе "К оружию, граждане! Пусть нечистая кровь оросит борозды наших пашен" слышалось "жестокосердие палача". Он звучал для Герцена "зовом на пир и погребальным звоном". Герцен - едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции. Маркса этот вопрос не занимал. Для него революция - это рычаг прогресса, и те жертвы, которые понесет в ней пролетариат (о других жертвах он даже не упоминает), окупятся завоеванием бесклассового общества. Для Герцена издержки революции - не только кровь и потери с обеих сторон, "правых и виноватых", погибшие, раненые и изувеченные. Революция для него - это хаос и истребление нации, выпадение ее на десятки лет из нормального, естественного развития. Революционное насилие страшит его не только своими жертвами - оно неизбежно порождает новое насилие, вызывает новую кровь. Когда русский революционер писал о расстреле французских рабочих, он восклицал: "За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!" [30]. Вот она, цепная реакция насилия, замкнутый круг, из которого столь трудно вырваться стране, охваченной революцией.
Сама победа нового строя путем насильственного переворота способна довести общество "до крайних последствий", до нелепостей, что вызовет вновь протест революционного меньшинства и необходимость "грядущей неизвестной нам революции". В самом вопросе, звучащем в книге "С того берега": "Неужели будущая форма жизни вместо прогресса должна водвориться ночью варварства, должна окупиться утратами?" - слышится несогласие, нежелание принять это за норму.
Признавая, что "мысль о крутом и насильственном перевороте имеет в себе что-то отталкивающее для многих", Герцен и себя относил к этим многим. "Люди, видящие, что перемена необходима, желали бы, чтобы она сделалась исподволь", - утверждается в его книге, и желание это здесь признается естественным и закономерным. Ведь и сама природа перестала прибегать к катаклизмам - "более стройная, покойная метаморфоза свойственна той степени развития природы, в которой она достигла сознания" [31].
Герцен, предчувствуя, что революция 1848 г. -не последняя битва за социальную справедливость, не мог преодолеть отвращения к кровопролитию, он искал иных путей к достижению социальных преобразований, верил в то, что их можно найти.
Маркс же связывал будущее человечества только с пролетарской революцией. Несмотря на поражение пролетариата в 1848 г., он был преисполнен оптимизма. Для него это поражение знаменовало лишь начало нового этапа борьбы, и он стремился, опираясь на опыт революционных боев, раскрыть ее закономерности и логику развития. Маркс доказывал, что в поражениях 1848 г. погибала не революция. По Марксу, "погибали пережитки дореволюционных традиций, результаты общественных отношений, не заострившихся еще до степени резких классовых противоположностей, погибали лица, иллюзии, представления, проекты, от которых революционная партия не была свободна до февральской революции, от которых ее могла освободить не февральская победа, а только целый ряд поражений". Маркс указывал, что революция порождала крепкую контрреволюцию, в борьбе с которой "партия переворота только и вырастала в подлинно революционную партию" [32]. Таково марксово восприятие цепной реакции насилия - противоположное герценовскому.
Тогда же, в марте 1850 г., со страниц "Вуа дю попль" - газеты Прудона, раздался зов Герцена: "Мир нельзя спасать насилием! Мир спасается благой вестью... он спасается словом, носящим в себе зародыш нового мира" [33].
Анализ двумя мыслителями событий 1848 г. выявляет не только расхождение в их понимании и оценках, но и в самом подходе к общественному развитию.
События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы. Все политические группировки и течения действуют в его работе согласно логике этой борьбы, классовых интересов, классовых противоречий. Поведение их в конечном счете сведено к экономическим мотивам, лежащим в основе политики. Именно эти мотивы определили с марксовой точки зрения причины революции, сделали ее неизбежной. Мнящий себя последователем учения Маркса Гесс, критикуя книгу "С того берега", так сформулировал свой главный упрек автору: "Экономическая подоплека Вашей философии еще не осознана Вами" [34].
Это не совсем точное наблюдение. Герцен вовсе не отрицал социально-экономические причины революционных боев 1848 г. Он гневно писал о своекорыстии буржуазии и партий, выражающих ее интересы, о нежелании буржуазии учесть потребности и права трудовых слоев, которые помогли ей добиться господства. В его книге дана широкая панорама общественных страстей и стремлений, в той или иной мере повлиявших на социальный взрыв, и автор не торопился выделить главный фактор, объяснявший генезис революции.
После 1848 г. Герцен был склонен подчеркивать сложность и непредсказуемость общественной жизни, проводя аналогию между нею и природой. Дело, думается, не в "применении Герценом к обществу понятий биологической науки", не в "натурализации исторического процесса", как иногда утверждается в литературе [35]. Речь у Герцена идет не об уподоблении общественного развития биологическому, а именно об аналогии между ними с целью подчеркнуть естественный характер общественного процесса, его непредсказуемость, невозможность свести его к какой-либо формуле.
И опять-таки хочется поспорить с теми, кто видит в этом "недооценку роли общественной теории", недоверие к ней, скептицизм и субъективизм [36]. Здесь, скорее, надо бы говорить об осознании невозможности уложить "живую жизнь" в тесные пределы того или иного учения, понять ее с помощью тех или иных доктрин. Не отказываясь от процесса познания общественной жизни, Герцен предупреждал о трудностях, стоявших на этом пути, о том, что "доля всего совершающегося в истории покорена физиологии, темным влечениям" [37].
Маркс же категорически отрицал всякую "физиологию" в подходе к общественным явлениям. В его анализе той же классовой борьбы нет и попытки учесть социальную психологию. Марксизм всегда считал национальную идею менее существенной, чем классовые противоречия. Вожди пролетариата были уверены, что открытые закономерности развития общества дают возможность не только правильно объяснить его прошлое, но и предвидеть будущее. Отрицая то "строгое предназначение истории", которое проповедовали философы, Герцен все больше задавался вопросом: "Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?" [38] Вопрос как будто прямо обращен к марксистам: именно Маркс утверждал, что эта необходимость заложена в законах общественного бытия, в смене общественных формаций единственно возможным революционным путем.
"Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума", - в этом открытии Герцена А. И. Володин видит прямой его отход от идеализма 40-х годов, обретение более реалистического представления об исторической действительности, и с этим нельзя не согласиться. Нельзя не согласиться и с тем, что больший реализм позиции мыслителя сказался и в его признании роли случайности в истории. Но вряд ли прав исследователь, когда видит в этом сближение Герцена с диалектическим материализмом Маркса и Энгельса [39].
"История имеет свой собственный ход, и сколь бы диалектически этот ход ни совершался, в конечном счете все же диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории" [40]. Эта мысль Энгельса действительно близка Герцену, который все более убеждался, что история "имеет свой собственный ход". Однако он считал, что "ход истории", непредсказуемый и трудно постижимый, не может быть понят и переделан с помощью логических формул. Позиция же сторонников марксизма как раз не совпадала с этим высказыванием Энгельса, оставшимся чисто теоретическим постулатом: оно ничуть не повлияло на их практику. Они-то как раз утверждали, что законы истории им ясны, а сам ход их вполне предсказуем на многие десятилетия вперед. И они вовсе не хотели "дожидаться истории", а всячески торопили, подталкивали ее. Так что Герцен противостоял не только "революционному идеализму" (Ледрю Роллен) и "фанатизму" (Дж. Маццини), но и марксизму с его железным детерминизмом и ?