Русский Ольшанский на морозе
Но было одно большевистское дело, которое до сих пор с нами, которое длится и длится, и освободиться от его последствий родина так и не смогла.
Дело в том, что Советская власть не просто убила энное количество людей – она сломала сам механизм социального конструирования человека.
Все великие общества и империи прошлого – в их числе и Россия – управлялись когда-то тесным аристократическим кругом военачальников и землевладельцев, представителями той особой породы, что буквально выводилась столетиями, как нынешние дорогущие псы с медалями.
Потом их время прошло. Но не совсем.
Ведь они – постепенно уступая свои места, свою славу, свои шашки, усадьбы, регалии выходцам из народа, – передавали им ту культуру, тот этикет, стиль, если угодно, устав, – что и создавал из них гвардию позавчерашних государств.
Западный мир так живёт до сих пор.
Там, казалось бы, страшно намешаны расы, классы и языки, там, казалось бы, жизнь как демонстративный Ноев ковчег, – но только присмотришься, и уже видишь, как в глубине каждого из этих обществ плавают древние, вымершие уже вроде бы рыбы: судьи ссылаются на допотопные прецеденты, во дворцах, где не протолкнуться среди туристов, до сих пор живут потомки средневековых фамилий, и даже какая-нибудь пивная на углу гордится пятью столетиями под одной вывеской и зашедшим когда-то на полчаса королём.
Бурная, пёстрая, пошловатая современность – стоит на плечах прошлого, и только благодаря его хитрому влиянию она оказывается благороднее, чем могла бы быть без него.
Именно этого мы и лишились.
Большевики отняли у России этот волшебный эффект медленного приспособления, аккуратного прикрепления будущего – к былому, когда человек не просто широко шагает к успеху, становясь сильным, богатым, влиятельным, но и кое-что в обязательном порядке усваивает на этом пути. Он узнает то, что меняет его, и усложняет его, и делает уже не тем, кем он был, когда он только явился с мороза.
Русский человек – карьерный, денежный, могущественный человек – с середины двадцатого века, достигнув всего, так и остаётся на морозе, потому что у нас нет больше той среды, того общества, того приличия и вкуса, который обязан был бы дойти до начальника вместе с должностью и капиталом.
Эти условности возникают, когда большой русский человек приезжает на Запад
.Там-то и выясняется, что одного кошелька – мало.
Что нужно быть принятым там-то и у тех-то, а для этого – вести себя так-то, и детей отдать тамошней профессуре, и особняк, купленный во Франции, ремонтировать в строгих рамках законов о сохранении памятников, и это дерево нельзя срубить, а того наглого типа не получится наказать паяльником и закопать в лесу, и надо заняться благотворительностью, и надо быть милым, открытым и прогрессивным, и ещё сто тысяч неписаных правил
И все они там, а не тут.
Ведь господа все в Париже, не так ли?
Так и выходит, что только в Париже из нашего материала и делают настоящих господ, ну а на родине – можно и так.
Здесь можно вообще как угодно.
Чтобы это грустное, но всё же расплывчатое рассуждение стало яснее, я приведу всего один пример.
Судьбу нашей старой архитектуры.
Той самой, которую приходится беречь, кряхтя и тратясь, но это если ты покинул Россию.
А если пока что остался – круши-ломай.
Зверское – иначе не скажешь – отношение свежих собственников и щедро прикормленных ими чиновников к особнякам и усадьбам, краснокирпичным фабрикам и деревянным дачам, к чему угодно, что можно снести бульдозером за одно утро, а потом выстроить на том же месте много-много этажей безобразных коробок, – это отношение всем известно.
И слёз, пролитых над погибающей национальной памятью, хватило бы на Тихий океан.
А причина одна: все хозяева – эти бесконечные и анонимные ЗАО, ОАО, – это дикие люди с мороза, которые там же, на морозе, и остаются со своим миллионом и своим бульдозером.
Ведь вокруг все чужие и всё чужое: нет того мира, где на каждом шагу то фамильная собственность, то чьи-то родственники, связи во многих поколениях, и проходящие сквозь время вывески, вещи, фотографии, да хоть бы и пивные, – того мира, где надо действовать осторожно, и лучше всего попытаться сойти за своего, не ломать особняк, а терпеливо его приспособить.
Его убила Советская власть, этот мир, – и теперь, уже после её собственной смерти, мы не можем его восстановить, не можем усилием воли взять, да и поженить власть и деньги – с культурой и вкусом.
Они больше не женятся.
Исторический дом, где играли такую свадьбу – снесён.
Что же нам остаётся?
Разве что подбирать какие-то крошки.
Источник: Октагон, Русский человек на морозе