Еще про нас с дочерью. Продолжение-2
Игорь еще меньше меня годился в воспитатели для маленькой девочки. Он был склонен к депрессии, он не мог принять этот мир таким, каков он есть, считал, что в этом мире жить невозможно, да и не стоит. Все годы, что я с ним прожила, я 24 часа в сутки занималась психотерапией, доказывала, что в этом мире можно не только жить, но и быть счастливым, но убедить мне его не удалось. У него не было попыток суицида и даже суицидальных мыслей, но в любой момент, если бы его спросили, что он хочет – продолжать жить или уйти, он сказал бы, что хочет уйти. Мы все это видели и понимали, что если человек не хочет жить, то он долго не проживет. При этом Игорь любил и меня, и Лену, и мою маму – и мы его любили. Мы с Леной убеждали его, говорили ему: «Побудь с нами, мы тебя любим, ты нам нужен». Он говорил: «Вы разрываете мне сердце», – но продолжал стремиться к гибели. Мне кажется, это чисто русское национальное качество. Блок писал:
Тайно сердце просит гибели.
Сердце легкое, скользи...
Вот меня из жизни вывели
Снежным серебром стези...
...
И в какой иной обители
Мне влачиться суждено,
Если сердце хочет гибели,
Тайно просится на дно?
Вот и сердце Игоря тайно просило гибели. Он видел этот мир в черном свете, и я считаю, что это и стало причиной его инфаркта. Первый инфаркт у него был, когда Лена была на первом курсе, в 1975 году. За первым инфарктом последовал второй. Вот, казалось бы, Игорь жил в атмосфере любви: само любил и его любили. И может ли быть что-нибудь лучше этого? И все равно, несмотря на это, ему не жилось. А Лена ведь была типичная Тареева, она ничего не унаследовала от меня. И я очень боялась, как бы она не заразилась папиным отношением к жизни. Так что влияние бабушки было спасением.
Мама относилась с доверием к жизни и к людям. В 1959 году зимой она с Леной приехала в Москву и один день жила у нас в Зарядье. Соседи у нас за стенкой занимались каким-то кустарным промыслом. Александра Ивановна говорила, что они делают шапки. Во всяком случае, из-за стены раздавался стук молотка. Мама с Леной спали у этой стенки, и Лена спросила у бабушки, что это за стук, а бабушка сказала: «Они стучат: стук да стук, я ваш друг». Александра Ивановна была очень удивлена, она не любила этих соседей, хотя не была с ними знакома, и ей было совершенно не понятно, как можно сказать, что они друзья.
Мама с Леной у нас прожили только один день, потому что, я уже говорила, что в нашей сырой темной квартире жить было вредно, а потом они переехали к другу маминой комсомольской юности Исааку Шафрану. Это был совершенно замечательный человек, и когда-нибудь я о нем напишу целый большой пост. (А может быть, я о нем уже писала, я не помню.) Он, как и весь круг маминых друзей, был репрессирован. Но его репрессировали раньше других, до начала Большого террора. Его арестовали в 1934 году, когда он был студентом, закончил третий курс геологического факультета МГУ. Но поскольку его арестовали до начала Большого террора, то он получил не десять лет без права переписки, а гораздо меньший срок и вышел на свободу. Но, когда начался Большой террор, его опять репрессировали – и тут уж он отсидел полных двадцать лет и вышел уже после доклада Хрущева, когда реабилитировали всех жертв незаконных сталинских репрессий. Когда он вышел из тюрьмы, он получил маленькую комнату в 9 кв. м в коммунальной квартире на Арбате в Плотниковом переулке. Комнатка была маленькой, но зато в центре Москвы. В этой комнате он поставил большую роскошную двуспальную кровать, которая занимала значительную часть комнаты. На кровати были шелковые стеганые одеяла, а над кроватью висел пушистый розовый коврик. Он так намаялся двадцать с лишним лет на нарах, что теперь хотел спать с удобствами. Одна из его соседок, молодая женщина, которая ему симпатизировала, заходила к нему и говорила, глядя на эту кровать и коврик: «Спальня одалиски». Вообще, в квартире кроме Шафрана жили еще три семьи. Ближайшая к Шафрану соседка, которая жила у него за стенкой, была очень злая баба, которая скандалила и ссорилась со всеми соседями. Шафрана она называла «тюремная крыса», вторая соседка была вот эта молодая женщина, о которой я только что рассказала, с мужем и мальчиком трех лет. А в четвертой комнате жили две сестры: одна из них была врачом, а вторая – пианисткой. Вот на пианистке Шафран в конце концов женился, но это произошло намного позже.
Мама с Леной жили у Шафрана, он им уступил свою кровать, и я была совершенно счастлива. Я с утра приходила к Шафрану, проводила целый день с мамой и с Леной, уходила домой только ночевать, и Игорь с работы приходил к Шафрану. Таким образом, в течение всей зимы в комнате жил не Шафран, который был там прописан, а еще четыре человека. И никто из соседей против этого не возражал. Вот такие тогда были люди, коммунальные соседи.
Как раз в этом году в Москве случилась черная оспа, может быть, вы об этом знаете. Ее привез какой-то человек из Индии. Он заразил всех пассажиров самолета, в котором он летел, всех пассажиров автобуса, который вез его из аэродрома, и всех соседей. Заразился даже почтальон, который принес ему телеграмму. Почтальон даже не переступал порога комнаты, но тем не менее черной оспой заболел. Тогда всем москвичам сделали прививку оспы, и так как своей вакцины у нас не было, как-то оспы не ждали и не готовились к ней, то вакцину нам дали в Великобритании. Но вакцина оказалась не очень качественной. Оспу она привила, но кроме того у всех привитых сильно распухла рука, на которую ее привили. Но несмотря на оспу и на прививку, распухшие руки, я бесконечно наслаждалась тем, что могу каждый день видеть свою дочь. Это была счастливая зима. Но зима кончилась, мама с Леной уехали в Станислав, и опять началась моя кочевая жизнь, в которой меня спрашивали друзья, где я живу, в Москве или Станиславе, а я отвечала, что живу в поезде Москва-Станислав и Станислав-Москва.
Продолжение следует.