Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 7 марта 2002 года
От чувихи до бизнесвумен
Прекрасная половина
Нет, я имею в виду не женщин. Кто знал их, тот не верит в миф о какой-то там прекрасности. Я говорю о второй половине XX века — относительно прекрасной по сравнению с первой. Сплошная оттепель, потом относительно комфортный застой, потом перестройка… Правда, когда я думаю о женщинах второй половины века, мне почему-то совсем не нравятся те доминирующие женские типы, которыми отмечены шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые… Видимо, дело в том, что я не люблю типичных представительниц. Они всегда глупы, и у них средний — или массовый — вкус. Постоянно делая то, что модно, говоря о том, что можно, и выбирая тех, кого престижно,— они постепенно утрачивают всякую индивидуальность, а я этого, грех сказать, не люблю.
Так что время, прямо скажем, было приличное. А вот женщины (говорю, правда, только о советских) — разные. Те, кто следовал интеллектуальной, одёжной, парфюмерной и прочей моде,— всегда были не лучшей частью общества. И однако, теперь эти моды — уже факт культуры, а потому пройдёмся по ним без брезгливости, с лёгкой ностальгической печалью.
Шестидесятые: а ля Жаклин
Типаж Марианны Вертинской. Не знает, чего хочет. Среди обычного шумного разговора вдруг вскакивает, говорит: «Господи, как же вы все — ничего, ничего не понимаете!», хватает пальто и выбегает. Многое от «Демонической женщины», описанной Тэффи,— но в упрощённом, ширпотребном советском варианте. Любит польские журналы и польское кино, непременно курит, стрижётся коротко, а ля Жаклин Кеннеди (высокая причёска вызывает стойкие ассоциации с кукурузой и остаётся достоянием плебса).
Женщина шестидесятых годов любит силу, богатство, власть и славу, как всякая женщина, но старательно маскирует это, делая вид, что она любит Непонятно Что. Мучает кавалера без всяких на то оснований: сегодня — само очарование, завтра — сама капризность, послезавтра вообще трубку не берет. На самом деле в ней есть подлинная трагедия, потому что она действительно не знает, чего хочет, и действительно никого не любит.
Как всякая женщина, она умней, или, во всяком случае, чутче своих сверстников-мальчиков. Мальчики эти, розовые, прямые, наивные, все ещё верят, что живут в золотом веке, в самом лучшем городе и в самой лучшей стране. И дети их будут летать в космос, как мы ездим встречать рассвет на Ленинские горы. Поди поживи с такими мальчиками, попробуй с ними поговорить на их языке, когда сама животом чувствуешь, что всё уже треснуло, поехало, что скоро эти же мальчики начнут спиваться, сходить с ума, уезжать в Израиль и там опять же спиваться…
Женщины в шестидесятые годы всё уже поняли. Лариса Шепитько, Наталья Рязанцева, Людмила Петрушевская, Кира Муратова, Новелла Матвеева первыми порвали с шестидесятнической «радостью» и начали делать настоящие вещи. Петрушевскую перестают печатать, Рязанцева и Шепитько работают, преодолевая чудовищные препоны, Матвееву «закрыли» на шесть лет, Муратова становится полочным режиссёром. Умные и капризные девочки шестидесятых с их модным демонизмом и врождённым чувством катастрофы дорого заплатили за свой молодой успех.
У этого поколения — самая счастливая молодость и самая несчастная зрелость.
Семидесятые: стенка югославская, люстра чешская
По справедливому замечанию Сорокина, время настало женское, поскольку быть мужчиной в семидесятые негде, да и незачем. Империя увядает. Тип женщины — «умняга» (выражение Аллы Демидовой, ставшей главным выразителем этого типа и этой эпохи). Ей лет тридцать. Интеллектуалка, никаких иллюзий, умнее любого мужчины, а потому вынужденно живёт жизнью «синего чулка»: никто её попросту не тянет. Деловая. Успешная. Затянутая в узкое, чёрное, дорогое. Естественно, курит. Конформистка: на рожон не прёт, умеет очаровать начальство. Стенка югославская, люстра чешская. Регулярно отдыхает в Болгарии на Золотых песках. Соблюдает разнообразные диеты, делает бесчисленные дыхательные гимнастики, изготавливает питательные маски для лица. Нечто среднее между Фрейндлих («Служебный роман») и Алентовой («Москва слезам не верит»), но умнее и тоньше их. Восходит к типу комиссарши двадцатых годов. Иногда действительно влюбляется в водопроводчика, но это редкость: чаще становится жертвой скучного, невыносимого, болезненного романа с талантливым полуподпольным художником, режиссёром или писателем. Роман тянется годами. Вся Россия поёт песню Окуджавы «Затянулся наш роман».
А девушек в семидесятых не было — разумею, конечно, не физиологический и даже не возрастной, но психологический аспект. Так и рождались женщинами, с унаследованным опытом приспособленчества, разочарований и усталости. В десятом классе они уже знали о жизни всё и были старше ровесников во много-много раз. Время было такое — старость страны, период между зрелостью и распадом. И распад был, но рамки приличия ещё соблюдались. В семидесятые годы молодых людей не наблюдалось — все рождались сорокалетними, писали литературу сорокалетних и снимали кино сорокалетних. Ничего особенного: сейчас, например, всем по пять, много по десять лет,— и ничего, живём. Но об этом ниже.
Восьмидесятые: «Живаго» читала
Тут уже намечается некое разнообразие, поскольку и жизнь перестаёт быть такой невыносимо однообразной — появляются варианты судьбы. Девушка восьмидесятых в массе своей — надеющаяся, весёлая, страшно активная. Перед ней вдруг распахнулись гигантские возможности. Странствует по стране, ночует на флэтах, слушает грязных музыкантов, играющих на гитарах и флейтах. Естественно, курят (траву). К сексу равнодушны, поскольку объелись в пятнадцатилетнем возрасте: отдаются легко и снисходительно — тебе это нужно, а мне нетрудно. Уверены, что быть молодым нелегко, что им всегда врали и у них теперь есть какие-то особые права,— но это всё на словах, как и требование перемен. Перемен требуют наши глаза! Между тем перемены налицо, и девушки восьмидесятых вовсе не считают борьбу своей главной задачей. Всё делается само, каждый день падает новый бастион, и быть молодым в это время легко и приятно, если не слишком много колоться.
Девушки восьмидесятых путешествуют за границу автостопом. Заводят за границей многочисленных друзей. Иногда остаются там, но чаще возвращаются. Посещают все концерты БГ и Кинчева, знают всё о ведущих программы «Взгляд», с родителями не ссорятся, а так же легко и снисходительно их игнорируют. Дома почти не бывают. Читают мало (жить гораздо интереснее), но «Доктора Живаго» прочли и ничего не поняли. Моды как таковой нет: в свободные времена всем чихать, как вы одеты. Есть, правда, моды интеллектуальные: надо любить либерализм и ненавидеть государство. Частные ценности человека — выше всего. Такие девочки охотно ездили навещать своих мальчиков в армию, относясь к этому, как к долгу. К концу восьмидесятых очень многие из них соскучились и разочаровались, поскольку вместо прекрасного Неизвестно Чего наступила очередная скука.
Девяностые: чёрные ногти, с колечком пупок
Самое гнилое и наименее свободное время. Триумф спекуляций и спекулянтов, всеобщее вранье — куда более наглое и циничное, чем в семидесятых. Девушка девяностых работает либо редактором в телеигре, либо агентом в турфирме, либо рекламщицей, либо пиарщицей,— то есть либо ничего не делает, либо, по толстовскому выражению, «делает ничего». В культуре — пир домовых: те, кто вышли из подполья, становятся законодателями мод и третируют всех, кроме своих друзей. Интеллектуальная жизнь перемещается в ночные клубы. Люди, делающие ничего, собираются там и говорят ни о чём, выкладывая огромные деньги за крошечные стопочки плохой водки. Девушки имеют черные ногти, проколотый пупок (язык) и книгу Зюскинда в рюкзачке. Любопытно, что главный и безусловно лучший писатель девяностых — Пелевин — не создал ни одного запоминающегося женского образа, поскольку таких образов просто нет. Правда, есть Новодворская, выродившийся тип пламенной революционерки, и Хакамада, выродившийся тип деловой умняги семидесятых. Единственную более или менее правдивую книгу об этом поколении написала (а точней, изблевала из себя) Анастасия Гостева, умная девочка со множеством дредов — это мода была такая, косички носить.
Девушка девяностых обязательно ест кислоту, слушает психоделическую музыку и смотрит стильное кино, причём стильным кино считается обычно самый заурядный трэш-мусор, в котором встречаются изредка цитаты из трэша тридцатых годов.
Девушка девяностых тусуется в Киноцентре. Иногда она увлекается политикой — и тогда ходит всю жизнь в одном и том же свитере, ненавидит Власть (с представителями которой, однако, держит тесный контакт), легко впадает в истерику, тайно влюблена в начальника — абсолютного диктатора,— и проводит все дни в беготне по пресс-конференциям.
Что происходит с типом стильной девочки, когда она взрослеет,— я пока не знаю. Большая часть таких девочек до сих пор не повзрослела. Остальные куда-то деваются, и больше я их нигде не встречал. Наверное, они превращаются во что-то совершенно неузнаваемое — но поверить, что становятся нормальными хорошими матерями и жёнами, как-то выше моих сил. Правда, разврат девяностых был не такой, за который платят жизнью. Он был халявный, как и всё это позорное время. Так что, может, из иных действительно получились верные супруги и добродетельные матери, а другие ушли в «умняги» — этот тип, судя по временам, востребован опять.
2002: простые песни
О женщинах первого десятилетия XXI века говорить пока рано. Думаю, чудовищная примитивизация, которой мы все подверглись, скажется на них довольно жестоко. Мы живём в очень простое время: слушаем простые песни, читаем и принимаем всерьёз простейшие и пустейшие книги вроде Мураками, забываем простейшие правила и отказываемся даже от простейших моральных ограничений. Всё забыто. Такое чувство, что не было ни богатых и сложных семидесятых, ни счастливых и трагических шестидесятых. Русская жизнь после десяти лет гниения, распада и торговли всем, чем можно, в который уже раз началась с чистого листа.
Мне скучно с такими простыми девушками. Поэтому я ничего о них не знаю. Но поскольку упрощение затрагивает и меня — нельзя же жить в обществе и совсем от него не зависеть,— когда-нибудь мне тоже станет десять лет, и те, кого зовут сегодня поэтами, станут мне казаться поэтами, а то, что я делаю сейчас, станет мне казаться избыточным и ненужным. Такое возможно.
Тогда я расскажу вам о них всё.
Нет, я имею в виду не женщин. Кто знал их, тот не верит в миф о какой-то там прекрасности. Я говорю о второй половине XX века — относительно прекрасной по сравнению с первой. Сплошная оттепель, потом относительно комфортный застой, потом перестройка… Правда, когда я думаю о женщинах второй половины века, мне почему-то совсем не нравятся те доминирующие женские типы, которыми отмечены шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые… Видимо, дело в том, что я не люблю типичных представительниц. Они всегда глупы, и у них средний — или массовый — вкус. Постоянно делая то, что модно, говоря о том, что можно, и выбирая тех, кого престижно,— они постепенно утрачивают всякую индивидуальность, а я этого, грех сказать, не люблю.
Так что время, прямо скажем, было приличное. А вот женщины (говорю, правда, только о советских) — разные. Те, кто следовал интеллектуальной, одёжной, парфюмерной и прочей моде,— всегда были не лучшей частью общества. И однако, теперь эти моды — уже факт культуры, а потому пройдёмся по ним без брезгливости, с лёгкой ностальгической печалью.
Шестидесятые: а ля Жаклин
Типаж Марианны Вертинской. Не знает, чего хочет. Среди обычного шумного разговора вдруг вскакивает, говорит: «Господи, как же вы все — ничего, ничего не понимаете!», хватает пальто и выбегает. Многое от «Демонической женщины», описанной Тэффи,— но в упрощённом, ширпотребном советском варианте. Любит польские журналы и польское кино, непременно курит, стрижётся коротко, а ля Жаклин Кеннеди (высокая причёска вызывает стойкие ассоциации с кукурузой и остаётся достоянием плебса).
Женщина шестидесятых годов любит силу, богатство, власть и славу, как всякая женщина, но старательно маскирует это, делая вид, что она любит Непонятно Что. Мучает кавалера без всяких на то оснований: сегодня — само очарование, завтра — сама капризность, послезавтра вообще трубку не берет. На самом деле в ней есть подлинная трагедия, потому что она действительно не знает, чего хочет, и действительно никого не любит.
Как всякая женщина, она умней, или, во всяком случае, чутче своих сверстников-мальчиков. Мальчики эти, розовые, прямые, наивные, все ещё верят, что живут в золотом веке, в самом лучшем городе и в самой лучшей стране. И дети их будут летать в космос, как мы ездим встречать рассвет на Ленинские горы. Поди поживи с такими мальчиками, попробуй с ними поговорить на их языке, когда сама животом чувствуешь, что всё уже треснуло, поехало, что скоро эти же мальчики начнут спиваться, сходить с ума, уезжать в Израиль и там опять же спиваться…
Женщины в шестидесятые годы всё уже поняли. Лариса Шепитько, Наталья Рязанцева, Людмила Петрушевская, Кира Муратова, Новелла Матвеева первыми порвали с шестидесятнической «радостью» и начали делать настоящие вещи. Петрушевскую перестают печатать, Рязанцева и Шепитько работают, преодолевая чудовищные препоны, Матвееву «закрыли» на шесть лет, Муратова становится полочным режиссёром. Умные и капризные девочки шестидесятых с их модным демонизмом и врождённым чувством катастрофы дорого заплатили за свой молодой успех.
У этого поколения — самая счастливая молодость и самая несчастная зрелость.
Семидесятые: стенка югославская, люстра чешская
По справедливому замечанию Сорокина, время настало женское, поскольку быть мужчиной в семидесятые негде, да и незачем. Империя увядает. Тип женщины — «умняга» (выражение Аллы Демидовой, ставшей главным выразителем этого типа и этой эпохи). Ей лет тридцать. Интеллектуалка, никаких иллюзий, умнее любого мужчины, а потому вынужденно живёт жизнью «синего чулка»: никто её попросту не тянет. Деловая. Успешная. Затянутая в узкое, чёрное, дорогое. Естественно, курит. Конформистка: на рожон не прёт, умеет очаровать начальство. Стенка югославская, люстра чешская. Регулярно отдыхает в Болгарии на Золотых песках. Соблюдает разнообразные диеты, делает бесчисленные дыхательные гимнастики, изготавливает питательные маски для лица. Нечто среднее между Фрейндлих («Служебный роман») и Алентовой («Москва слезам не верит»), но умнее и тоньше их. Восходит к типу комиссарши двадцатых годов. Иногда действительно влюбляется в водопроводчика, но это редкость: чаще становится жертвой скучного, невыносимого, болезненного романа с талантливым полуподпольным художником, режиссёром или писателем. Роман тянется годами. Вся Россия поёт песню Окуджавы «Затянулся наш роман».
А девушек в семидесятых не было — разумею, конечно, не физиологический и даже не возрастной, но психологический аспект. Так и рождались женщинами, с унаследованным опытом приспособленчества, разочарований и усталости. В десятом классе они уже знали о жизни всё и были старше ровесников во много-много раз. Время было такое — старость страны, период между зрелостью и распадом. И распад был, но рамки приличия ещё соблюдались. В семидесятые годы молодых людей не наблюдалось — все рождались сорокалетними, писали литературу сорокалетних и снимали кино сорокалетних. Ничего особенного: сейчас, например, всем по пять, много по десять лет,— и ничего, живём. Но об этом ниже.
Восьмидесятые: «Живаго» читала
Тут уже намечается некое разнообразие, поскольку и жизнь перестаёт быть такой невыносимо однообразной — появляются варианты судьбы. Девушка восьмидесятых в массе своей — надеющаяся, весёлая, страшно активная. Перед ней вдруг распахнулись гигантские возможности. Странствует по стране, ночует на флэтах, слушает грязных музыкантов, играющих на гитарах и флейтах. Естественно, курят (траву). К сексу равнодушны, поскольку объелись в пятнадцатилетнем возрасте: отдаются легко и снисходительно — тебе это нужно, а мне нетрудно. Уверены, что быть молодым нелегко, что им всегда врали и у них теперь есть какие-то особые права,— но это всё на словах, как и требование перемен. Перемен требуют наши глаза! Между тем перемены налицо, и девушки восьмидесятых вовсе не считают борьбу своей главной задачей. Всё делается само, каждый день падает новый бастион, и быть молодым в это время легко и приятно, если не слишком много колоться.
Девушки восьмидесятых путешествуют за границу автостопом. Заводят за границей многочисленных друзей. Иногда остаются там, но чаще возвращаются. Посещают все концерты БГ и Кинчева, знают всё о ведущих программы «Взгляд», с родителями не ссорятся, а так же легко и снисходительно их игнорируют. Дома почти не бывают. Читают мало (жить гораздо интереснее), но «Доктора Живаго» прочли и ничего не поняли. Моды как таковой нет: в свободные времена всем чихать, как вы одеты. Есть, правда, моды интеллектуальные: надо любить либерализм и ненавидеть государство. Частные ценности человека — выше всего. Такие девочки охотно ездили навещать своих мальчиков в армию, относясь к этому, как к долгу. К концу восьмидесятых очень многие из них соскучились и разочаровались, поскольку вместо прекрасного Неизвестно Чего наступила очередная скука.
Девяностые: чёрные ногти, с колечком пупок
Самое гнилое и наименее свободное время. Триумф спекуляций и спекулянтов, всеобщее вранье — куда более наглое и циничное, чем в семидесятых. Девушка девяностых работает либо редактором в телеигре, либо агентом в турфирме, либо рекламщицей, либо пиарщицей,— то есть либо ничего не делает, либо, по толстовскому выражению, «делает ничего». В культуре — пир домовых: те, кто вышли из подполья, становятся законодателями мод и третируют всех, кроме своих друзей. Интеллектуальная жизнь перемещается в ночные клубы. Люди, делающие ничего, собираются там и говорят ни о чём, выкладывая огромные деньги за крошечные стопочки плохой водки. Девушки имеют черные ногти, проколотый пупок (язык) и книгу Зюскинда в рюкзачке. Любопытно, что главный и безусловно лучший писатель девяностых — Пелевин — не создал ни одного запоминающегося женского образа, поскольку таких образов просто нет. Правда, есть Новодворская, выродившийся тип пламенной революционерки, и Хакамада, выродившийся тип деловой умняги семидесятых. Единственную более или менее правдивую книгу об этом поколении написала (а точней, изблевала из себя) Анастасия Гостева, умная девочка со множеством дредов — это мода была такая, косички носить.
Девушка девяностых обязательно ест кислоту, слушает психоделическую музыку и смотрит стильное кино, причём стильным кино считается обычно самый заурядный трэш-мусор, в котором встречаются изредка цитаты из трэша тридцатых годов.
Девушка девяностых тусуется в Киноцентре. Иногда она увлекается политикой — и тогда ходит всю жизнь в одном и том же свитере, ненавидит Власть (с представителями которой, однако, держит тесный контакт), легко впадает в истерику, тайно влюблена в начальника — абсолютного диктатора,— и проводит все дни в беготне по пресс-конференциям.
Что происходит с типом стильной девочки, когда она взрослеет,— я пока не знаю. Большая часть таких девочек до сих пор не повзрослела. Остальные куда-то деваются, и больше я их нигде не встречал. Наверное, они превращаются во что-то совершенно неузнаваемое — но поверить, что становятся нормальными хорошими матерями и жёнами, как-то выше моих сил. Правда, разврат девяностых был не такой, за который платят жизнью. Он был халявный, как и всё это позорное время. Так что, может, из иных действительно получились верные супруги и добродетельные матери, а другие ушли в «умняги» — этот тип, судя по временам, востребован опять.
2002: простые песни
О женщинах первого десятилетия XXI века говорить пока рано. Думаю, чудовищная примитивизация, которой мы все подверглись, скажется на них довольно жестоко. Мы живём в очень простое время: слушаем простые песни, читаем и принимаем всерьёз простейшие и пустейшие книги вроде Мураками, забываем простейшие правила и отказываемся даже от простейших моральных ограничений. Всё забыто. Такое чувство, что не было ни богатых и сложных семидесятых, ни счастливых и трагических шестидесятых. Русская жизнь после десяти лет гниения, распада и торговли всем, чем можно, в который уже раз началась с чистого листа.
Мне скучно с такими простыми девушками. Поэтому я ничего о них не знаю. Но поскольку упрощение затрагивает и меня — нельзя же жить в обществе и совсем от него не зависеть,— когда-нибудь мне тоже станет десять лет, и те, кого зовут сегодня поэтами, станут мне казаться поэтами, а то, что я делаю сейчас, станет мне казаться избыточным и ненужным. Такое возможно.
Тогда я расскажу вам о них всё.