Дмитрий Быков (интервью) // «Эксмо. Журнал», 13 ноября 2018 года

— В вашем новом сборнике «Бремя черных» будет перевод пьесы Мольера «Мизантроп». Собираетесь ли вы перевести еще что-нибудь из наследия классика? И каких новых переводов от вас ждать в ближайшем будущем?

— Это зависит только от заказчиков. Захочет кто-то из театров предложить мне работу над новым переводом Мольера, или Шекспира, или Ростана — я готов за это взяться, потому что вызов интересный, авторы любимые и конкуренты сильные. По собственной инициативе я вряд ли за это возьмусь — все-таки, переводить чужие вещи не так интересно, как сочинять собственные. Эта работа годится на время творческой паузы, когда ты, допустим, придумал большую вещь и еще не понял, как ее написать. Тогда классик вдруг дает неожиданный совет, подсказывает ход или попросту утешает — не бэ, всем трудно! Но как раз сейчас я вроде бы сообразил, как писать новые стихи, и времени впритык хватает на то, чтобы совмещать их и журналистику (ее я не брошу никогда, потому что это уже образ жизни).

— Насколько мне известно, сейчас вы работаете параллельно над двумя романами: один на английском языке, второй на русском. Сложно ли «переключать мозг» с одного языка на другой?

— Это две очень разные книги и два совершенно разных куска жизни. «Истребитель» — последний роман «И-трилогии», подводящий итог моим догадкам о советской истории. Я больше не хочу к ней обращаться, вряд ли я пойму что-то сверх того, о чем догадался в «Иксе», «Июне» и этой последней части. А «Океан» — не только роман принципиально нового для меня типа, но и не совсем роман, и вообще начало нового этапа, связанного не с переездом, а с радикальной сменой материала и проблематики. Так что это два разных состояния, примерно как сон и бодрствование. Я всегда понимал, когда у меня начинается новая жизнь и сползает старая шкура. Вот «Истребитель» — это прощание со всей прежней жизнью и со всем, что меня в ней интересовало. А «Океан» — это совершенно незнакомая планета, это моя жизнь после 50, и я понятия не имею, что у меня там получится. Очень может быть, что я его вообще не закончу, но мне страшно интересно.

— Задам вопрос, который часто слышал от поклонников цикла «Сто лекций». В нем вы не рассказали о «Пушкинском доме» Андрея Битова и «Школе для дураков» Саши Соколова. Почему?

— Сашу Соколова просто не люблю и не считаю значительным писателем, а «Пушкинский дом» стал достоянием массового читателя через 15 лет после написания, и привязать его к конкретному году было бы сложно. В этих лекциях рассказывается о книгах, выразивших свое время, а какую эпоху выражает «Пушкинский дом»? Он вне времени, не советский и не антисоветский, не модернистский и не постмодернистский, книга, взявшаяся словно ниоткуда — Битов вообще в своем поколении одинок, даже более, чем Маканин. Он не шестидесятник, но и не восьмидесятник. Так что при всем почтении к этой книге я предпочел сочинения более показательные — что не отменяет моей симпатии к Битову и Леве.

— Планируете ли вы подобный цикл по русским книгам XXI века? Какие бы произведения в него вошли?

— Пока планирую цикл лекций о нобелевских лауреатах, общим числом 50. А про XXI век расскажу в XXII, если человечество его переживет.

— В книгу «Песнь заполярного огурца. О литературе, любви, будущем» вошли ваши колонки в журнале «Русский пионер», многие из них читаются как фельетоны. Скажите, фельетону как журналистскому жанру грозит вымирание? Или ему придут на смену посты на фейсбуке?

— Пока жива журналистика, будет и фельетон. Что касается фейсбука, сегодня уже очевидно, что профессиональной прессы он не заменит. Те посты, которые в нем выглядят ироническими, отличаются от профессиональных фельетонов многословием, вялостью, а главное — тем, что их темы больше всего интересны автору и его ближайшим друзьям. Так что самая лучшая фотография не вытеснит семейного портрета маслом: у них, как бы сказать, разные функции.

— Продолжая тему фейсбука. Вы опасаетесь превращения общества, выражаясь по-зиновьевски, в «глобальный человейник». Но противостоять соблазнам тех же соцсетей довольно трудно. Присутствовать там уже стало нормой. Многие критики и писатели сформировали вокруг себя целую сеть подписчиков. Что должно прийти на смену «человейнику»?

— Я думаю, «человейник» и есть в некотором смысле финал развития одной ветки человеческой истории. Что может быть больше и бессмертней коллектива, спаянного социальной сетью? Это высшая ступень эволюции человека массового, homo collectivus. Что до человека отдельного, homo separatus, — его эволюция совершенно непредсказуема и отчасти станет темой «Океана». Думаю, прежде всего он научится быть невидимым, исчезать из поля зрения остальных, об этом рассказали и Стругацкие в «Волнах», и, например, Клэр Норт в «Совершенстве» (хуже, но интенция поймана, да она и сама из этих мутантов).

— Вы работаете в школе, а также читаете лекции для детей. Хотелось бы знать ваше мнение о современных школьниках? Похоже ли оно на то гениальное поколение «комиссарских детей», о котором вы так часто говорите в своих выступлениях?

— Похоже, конечно, и если я легко и более-менее на равных общаюсь с 17-18-летними, то с 14-15-летними, которые ходят ко мне на цикл «Быков и дети», мне уже трудно. Я очень боюсь, что они со мной заскучают. Вот Машка Шмелева, ей 14, принесла мне подборку стихов. Она случайно зашла на одну лекцию, и по ее вопросам я понял, что ей самое место в нашем лектории на постоянной основе: «Хватит прятаться, хватит жаться, в гроб вколачивать кол осиновый... Не учите людей защищаться, научите их не насиловать». И такой лирики у нее довольно много. Чему я могу их научить? Точно рифмовать? Боюсь, в этом нет никакой необходимости. Они, как правило, знают ответ прежде, чем я закончу вопрос. Мне с ними очень хорошо — но я порядочно комплексую.

— В прошлом году умер эстонский писатель Энн Ветемаа, автор знаменитого в свое время романа «Монумент», повлиявшего на советских шестидесятников. К сожалению, его смерть осталась у нас практически незамеченной. Но его роман все еще остается актуальным и для нас, и для Прибалтики. Как нам преодолеть пространство «Монумента»?

— Если вы о проблеме конформизма и сотрудничества с властью, которая была в центре «Монумента», так ведь еще непонятно, кто в этой вещи противнее. Лично мне и Тоонельт совсем не нравится. Больное общество, понимаете, больные проблемы, больные развилки и выборы... Тут нет моральных авторитетов, и никто не прав. «Монумент» — достойная книга, но она о том, как уродские условия уродуют всех, без исключения. Россия сегодня, как мне кажется, еще меньше способствует творчеству и свободе, чем в 1964 году, когда Ветемаа писал роман, или в 1978, когда Фокин его ставил в «Современнике».

— Ни в лонг-листе Международного Букера, ни в длинном списке Альтернативной Нобелевской премии не было ни одного автора из России. Хотя потенциальных кандидатов от нашей страны довольно много. Например, Петрушевская или Пелевин. Почему отечественных авторов стараются не замечать за рубежом?

— Потому что Букер рассматривает только англоязычные тексты, а Нобелевский комитет, кстати, только что наградил Алексиевич. Грех жаловаться. Пишите хорошие романы, и вас не смогут не заметить.

— Если вы станете нобелевским лауреатом по литературе, какая формулировка будет у Комитета?

— За восхитительную способность работать без цели, смысла и перспектив.