9 Мая 1945. Из воспоминаний

Борис Григорьевич Федин, послевоенный снимок

Из воспоминаний моего деда, Бориса Григорьевича Федина (1911–1982).

О БОЯХ И ОТХОДЕ 1941 ГОДА
"Подойдя к реке Березино, мы обнаружили деревянный мост длиною около 300-350 метров. Ничего не подозревая, наша рота шла по мосту впереди всего батальона. Как вдруг на середине моста по нам был открыт ураганный пулеметный и минометный огонь: 30% роты было выведено из строя, часть убитыми, большая часть ранеными. А оставшиеся по-пластунски отступили. В этом бою был тяжело ранен в живот мой друг Серёжа Иванов. Когда мы лежали около моста, он стонал и просил меня пристрелить его. Я взглянул, а у него из живота торчат кишки. Я вынул из его кобуры пистолет и подал ему в руку. Он прижал к виску и выстрелил. Так ушёл мой друг, с которым я служил в Латвии. [...]
Медицинской помощи у нас не было. Вся наша медслужба мирного времени была потеряна в первые дни боев. Ранение, особенно тяжёлое, было хуже смерти, так как тяжелораненые оставались на поле боя на милость врага, а враг был жестокий, он тяжелораненых в основном пристреливал или прикалывал штыками. [...]
Мужчин [в деревнях] уже было мало или совсем не было. Женщины, дети выносили нам кто квасу, кто молоко, приговаривая: "на кого же вы нас оставляете!".


Фото 1940 года

О ВЫХОДЕ ИЗ ОКРУЖЕНИЯ
"Выход войск из окружения организовывали в основном два боевых, хорошо знающих военное дело [командира] – начштаба корпуса полковник Пэрн и начполитотдела полковник Журавлёв. Оба были смелые, уверенные в победе. Наш батальон, уже ослабленный до предела, первым прорывал немецкое окружение, за ним шли другие и всё, что оставалось после кровопролитных боёв на реке Днепр.
Бой был жестокий, мы дрались как львы, наша цель [была] – вырваться из окружения. Немцы дрались так же, так как в их задачу входило не выпустить нас из кольца окружения.
Хоть нас оставалось немного, но с нами были все знамёна частей, дивизий и корпуса. Когда из этого ада вышли мы и вынесли все боевые знамёна... стали подсчитывать, сколько нас осталось в живых. Оказалось – ровно 1000 человек. Артиллерии с нами не было, станковых пулемётов не было. Были ещё винтовки, гранаты и ручные пулемёты... Объявили нам, что по распоряжению командующего Западным направлением тов. Ворошилова, наш "корпус" направляется в переформирование в район г. Вязьма. Нас посадили в автомашины и мы направились в назначенный пункт... Там обмыли, побрили и подстригли, выдали бельё, кому нужно было – обмундирование. Тут же начали раздавать подарки от населения с тыла. Мне достался ящик от пионеров из Сибири. В ящике было две четвертинки водки, пряники, печенье, колбаса и другие продукты. Но главное – большое патриотическое письмо фронтовикам от пионерской организации. После пережитого всё казалось сном. Даже не совсем верилось, что мы ещё живы."
"Из полного окружения... выходят только счастливые, так как при выходе из окружения каждый воин пробивает себе путь в огне самостоятельно, без посторонней помощи. При выходе из окружения воин видит перед собой только врага, товарищей рассматривать нет времени, да и помощи ждать не от кого, так как каждый ведёт бой самостоятельно. Выход из окружённого кольца вражеских войск равносилен выходу из огня. Ещё долго после нахождения уже на свободной территории ощущаешь разрыв снарядов, мин, пулемётную трескотню и шум людей. Вроде стоишь у водопада, ничего не слышишь и ничего не видишь."


Во время войны

"ТОВАРИЩИ ОСТАВИЛИ МЕНЯ НА ПОЛЕ БОЯ, СЧИТАЯ ПОГИБШИМ..."
"Немецкая авиация сделала массированный налёт и бомбежку г. Венева. Были убитые, и разрушенные дома. На моих глазах два солдата во время бомбёжки вышли из дома и стояли на улице, глазели, как немецкие самолеты бомбят город. В это время упала одна бомба вблизи их и волной им обоим оторвала ноги. Снаряды, бомбы [разрывались] на поверхности земли, так как земля была уже промёрзшая, твёрдая, воронки образовывались мелкие, поэтому ударная волна была сильнее обычной. Солдатики лежали вверх лицом, глаза были выпучены, а все 4 ноги отделены от туловищ, как будто отрезанные пилой. Я впервые видел такое явление. Хотя за время боёв со старой границы на моих глазах погибли тысячи солдат и офицеров. Сам я был дважды контужен. Первый раз сравнительно легко. Пролежал без сознания всего один час. А вот второй раз тяжело... Товарищи оставили меня на поле боя, считая погибшим, безвозвратно. Но, пролежав около трёх часов, я стал приходить в сознание, поднял голову, а в это время подходила артиллерийская часть. Вблизи меня проходили два солдата. Увидев, что я поднял голову, солдат закричал: "товарищ лейтенант, офицер лежит живой!". Лейтенант, подойдя ко мне, отдал команду: "Сержант Наумов, положите офицера в повозку". Меня подняли, положили в повозку и я, лёжа, постепенно приходил в полное сознание."

О ВСТРЕЧЕ С СЕМЬЕЙ
"5-го августа 1943 года были освобождены города Орёл и Белгород. По приказу главнокомандующего впервые был дан салют в честь [их] освобождения... Наша 50-я армия была передана с Западного фронта в Брянский фронт. По пути я заехал в родное село Герасимово, узнать, живы ли мои родные и родные жены. Но главное – узнать о судьбе старшей дочери Анастасии, которая ребёнком в возрасте 10 лет была оставлена у бабушки Дарьи Маркеловны. Села уже не было, всё было разрушено и сожжено. Но родные жены были живы, жили в бункере, оставленном немецкими войсками. С ними оказалась и моя дочка Ася, но она была тяжело больна. Я не знал, чем она больна. Моей радости не было предела. Я дочку обнимал, целовал, хотя она лежала тяжело больной. У меня был спирт, и она жаловалась на боли в ногах, руках и всего тела. Я немедленно стал её растирать спиртом. После двух процедур она почувствовала облегчение, а я был рад, что оказал ей помощь. Вечером тёща уложила меня спать на полу, настелив соломы и положив шубу... Радость встречи и печаль больной дочери умаяли меня до предела. Я уснул быстро и очнулся, когда рассвело.
После завтрака я опять принялся растирать тело дочки... Настроение у дочки повысилось, она попросила покушать и сказала: "Папа, у меня всё успокоилось, я чувствую себя хорошо". Это меня особенно порадовало, я опять стал дочурку целовать, гладить её по головке, приговаривая: "всё будет, доченька, хорошо, ты быстро поправишься, будешь опять здорова". Распрощавшись с дочерью, с тестем, тёщей и всеми близкими я отправился в штаб фронта. Со мною следовали три солдата и шофёр. Они спали в грузовой автомашине на соломе, это их спасло от той беды, в которую попал я. В селе я узнал, что моего отца Григория Дмитриевича, мачеху Матрёну Сергеевну и братишку Ваню немцы погнали дальше к Брянску, а отцу немецкий солдат ударом по руке сильно повредил три пальца на руке. Чем болела дочка, я так и не узнал, так как на месте не было медперсонала.
Только спустя 8 дней я узнал истину, когда внезапно заболел сыпным тифом. Это была ужасная болезнь. Выжил я только благодаря внимательному отношению врачей и сестёр госпиталя, в котором я находился. Ещё [потому], что сердце у меня было здоровое, даже сильное."


Фото сделано 9 мая 1945 года в городе Кёнигсберг (ныне Калининград). На фото – мой дед майор Красной Армии Борис Григорьевич Федин (слева)
Надпись его рукой на обороте фотографии: "г. Кeнигсберг. В 12-00 9-ое мая 1945 года. День нашей победы".


О ПОБЕДЕ
Из воспоминаний Б. Г. Федина:
"Для нашей 50-й армии взятием г. Кёнигсберга закончилась война, хотя война ещё на центральном направлении, в Чехословакии, Венгрии не закончилась. Только 9-го мая 1945 года до нас поступили сведения, что Германия капитулировала, объявлена победа наших войск. Наступил день победы. Это была великая радость. Мы вышли все на воздух, шла стрельба из всех видов оружия, воины ликовали, радовались этой долгожданной победе. Мы, три майора – Львов Николай Никитович, Гусаков Александр и я, Федин Борис Григорьевич, в этот день сфотографировались на вечную память... Фото этого дня хранится у меня... Когда меня не станет, внуки и правнуки откроют альбом и увидят своего деда и прадеда, который честно отдал всё, что мог, для победы над злейшим врагом человечества – немецким фашизмом, в защиту своей любимой Родины. Мой завет вам, мои дорогие внуки и правнуки, будьте честными, преданными воинами, если вам придётся защищать свою Родину. Любите её, как родную мать, берегите её. Дороже Родины на земле ничего нет. Только родная земля может продолжить жизнь рода человеческого. На родной земле и слабый человек чувствует богатырскую силу. Мы, наше поколение, победило немецкую орду, варваров двадцатого века, только потому, что любили Родину беспредельно, отдавая жизнь с полным убеждением и верой в нашу победу."


В 70-е годы на даче с внуком (автором этого поста)

Из устных воспоминаний моей мамы, Анастасии Борисовны Фединой (записано 8 мая 2011 года).
Война застала её с семьёй в Латвии, где в частях Красной Армии служил её отец. Она рассказывала, что они жили в Риге в "круглом доме" (он, говорят, сохранился и после войны), который принадлежал местному миллионеру, еврею по национальности. После прихода в Латвию в 1939 году советских войск хозяин дома, по рассказам, бежал в Германию. "Хотя там ему было, конечно, не лучше", говорила она. "Круглый дом" был устроен с очень большим комфортом, например, на первом этаже находился ресторан, и можно было заказать обед, положив бумажку с заказом в стенной лифт и спустив его вниз. А потом поднять лифт вверх с уже приготовленным обедом. Маме эта жизнь напомнила какую-то сказку и она говорила, что потом, в тяжёлые военные времена, этот дом ей даже снился.
"Когда 22 июня 1941 года началась война, то объявили первую воздушную тревогу. И все люди вокруг бежали и повторяли: "Тревога! Тревога!". А моя младшая сестра Зоя (ей было тогда 4 года) спросила: "Мама, а у тревоги есть ноги?". То есть: догонит, если от неё убегать? Мы потом часто с улыбкой вспоминали эту её фразу..."
"Перед освобождением Орла я была в нашей родной деревне Герасимовке. В доме дедушки Маркела в Герасимовке квартировали финны. Они относились к семье ещё хуже, чем немцы, которые жили в других домах. Забрали корову, штыком искали спрятанные мешки с зерном, и зерно тоже забрали. Немцы так не делали, по крайней мере в Герасимовке. Они вели себя очень грубо, вульгарно, несмотря на свою "великую арийскую культуру", но коров и зерно не забирали.


Ася Федина, фото 1946 года

Потом всю Герасимовку фашисты сожгли, остались только бункеры, которые фашисты себе построили. Мы вначале обрадовались, стали в этих бункерах после освобождения жить, а оказалось, что фашисты заразили их тифозными вшами. Я тогда заболела тифом и едва не умерла... А в момент освобождения мы сидели несколько дней в окопе. И всё небо вдоль горизонта было огненным, красным, пылало, как пожар. Это сколько же бомб надо было потратить, чтобы так всё горело! Леса горели... С нами в окопе сидел мой дядя Ваня, фашисты всех [взрослых] людей угоняли в Германию, и его тоже хотели угнать. Но он шёл вместе с колонной угнанных, ещё по нашей территории, и воспользовался удачным моментом – он шёл на самом краю колонны, и они проходили мимо глубокого оврага, так он незаметно скатился в этот овраг, а потом вернулся домой, в Герасимовку. Вот он тоже с нами сидел в окопе. Мы сидели, не выходили, только дедушка Маркел каждый день выходил из окопа, шел в деревню, потом возвращался и говорил: "В деревне пока немцы". Один день он вышел, приходит и говорит: "В деревне – никого..." А потом приходит, улыбается во всю свою бороду и говорит: "В деревне наши!". Мы тут же вылезли из окопа и кинулись в деревню – обниматься с нашими... Всё это я помню, как будто это вчера было."


А это уже моя личная заметка на тему Победы.
Как-то, листая альбом семейных фотографий, наткнулся на фотографию своего дедушки, Николая Александровича, в военной форме с "большими звёздами" на погонах, насколько помню — полковника. Меня это немножко удивило, поскольку я знал, что другой мой дедушка, Борис Григорьевич, прошёл всю войну от первых сражений до Кёнигсберга. А вот про военную службу второго деда (который, правда, тоже воевал — но это было ещё в Первую мировую) я впервые узнал из этой фотографии. Мне казалось, что в 40-е годы он был тихим кабинетным учёным, биологом, и полковничьи погоны — это совсем не про него.
Спросил у отца, тот с улыбкой рассказал, что весной 1945-го группу видных учёных разных специальностей отправили в Германию с единственной целью — "посмотреть, что там можно пограбить", как он выразился, на пользу советской науке. А чтобы военные не смотрели на учёных свысока, им дали довольно высокие воинские звания. Вот, так дедушка и стал нежданно-негаданно полковником.
Ещё отец сказал, что дед из любопытства заходил в имперскую рейхсканцелярию, в тот самый знаменитый бункер Гитлера. И там ему попались на каком-то столе лампочки, светившиеся на одной из штабных карт фюрера. Он, недолго думая, взял их себе на память в качестве своеобразного трофея.
И лампочки пригодились. Из них сделали новогоднюю гирлянду, которая несколько десятилетий исправно горела на ёлке каждый Новый год.
— Ещё несколько лет назад мы её вешали, когда ты маленький был, — сказал отец.
Для меня было совершенной новостью узнать, что мои детские новогодние праздники освещала гирлянда лампочек, с помощью которых терпевший поражение Адольф Алоизович, возможно, мрачно следил за отступлением своих армий.
— А теперь? — взволнованно переспросил я. — Где эта гирлянда теперь?
— Наверное, на антресолях валяется... А может, выкинули, зачем она нужна, если новую купили.
Конечно, мигающая разноцветная советская гирлянда 70-х годов была "лучше" той, из рейхсканцелярии. Но в той была история, а в этой — только весёлые огоньки... Старой гирлянды я не нашёл, видимо, её действительно выбросили в мусор, и был этим очень разочарован.
Наверное, люди в СССР смотрели на историю и на советские победы на земле и в космосе как-то иначе, что ли, чем теперь. Они рассуждали так: зачем трепетно беречь память о старых победах, если впереди — новые? Они неизбежны, как и сам технический и иной прогресс, поэтому смотреть надо вперёд, в будущее, а не назад, в прошлое. И конечно, новёхонькая советская гирлянда гораздо лучше, чем та обшарпанная, которой пользовался ещё фюрер...