Ирина Ермакова: "Звезданёт – и сбудется. Всё и всем..."

Ермакова последовательна в своем стремлении сближать дальнее и противоположное, в её стихах подробная житейская деталь, предельно точно прописанная, сопряжена с мощной всеобъемлющей метафорой Сергей Алиханов Ирина Ермакова родилась под Керчью. Окончила Российский университет транспорта. Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Вестник Европы», «Дружба народов», «Знамя», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Рубеж», во многих Сетевых изданиях. Автор поэтических сборников: «Провинция», «Виноградник», «Стеклянный шарик», «Колыбельная для Одиссея», «Улей», «В ожидании праздника», «Рубеж», «Ninna-nanna per Odisseo e altre poesie» (в переводе на итальянский), «Алой тушью по чёрному шелку», «Седьмая». Творчество отмечено премиями: «Улов», «Венец», Международной Волошинской премией, премиями журналов «Арион» и «Октябрь», «Anthologia», «LericiPea» (Италия), «Московский счёт». Стихи переведены на английский, итальянский, каталонский, китайский, латышский, македонский, немецкий, польский, португальский, французский языки. Вела литературную студию в ДК «Красный Октябрь». Проводит поэтические мастер-классы, постоянно входит в жюри литературных премий. Член Союза писателей Москвы, русского ПЕН-клуба. Совершенно новая, небывалая форма нашего сегодняшнего бытования - с множеством информационных и социальных инноваций и нововведений, которые пока еще далеко не полностью сопряжены с внутренними и мотивационными переживаниями и поступками людей - противоречит исконным, неторопливым традициям народной жизни. В большинстве случаев жизнь остается прежней, особенно не торопясь, и потому, не поспевая за прогрессом. И это эсхатологическое противоречие является поэтическим ареалом Ирины Ермаковой. Что в современном мире побуждает людей к действию, что порождает эмоции, что воздействует на чувства, воображение и волю, и что в конечном итоге - становится судьбой - основная тема ее творчества. Ирина Ермакова вовсе не чурается действительности, но и не идеализирует её- в том числе и на языковом уровне. Интенсивно внедряемые рекламно-коммерческие новшества и новаторства довлеют над массовым сознанием, но поэт противопоставляет и себя, и свое творчество нешуточной узурпации сознания, помня пушкинский завет: «За новизной бежать смиренно народ бессмысленный привык». Стилистика Ермаковой самодостаточна. Но она чутко реагирует на действительные существенные изменения, адаптируя поэтическое творчество, с возможной минимизацией духовных потерь. В творчестве отсутствует нарочито модернизированный язык, да и, собственно, мимикрирующие под новации стилистические приемы. Мне неоднократно - на фестивалях и творческих вечерах - доводилось слушать проникновенное, трогательное авторское чтение стихов Ирины Ермаковой - об этом прекрасно написал поэт и критик Василий Бородин: «...когда Ермакова сама читает свои стихи, по спине и башке бегают пресловутые мурашки — может быть, так бывает, когда поэт принимает вызов самого небытия, не отворачивается от него и атаку отражает просто-напросто тем, что слова не «красиво расположены», а расположены жить как разговор о прямо-сейчас, каждую мимолётность провожающий не в никуда, а в продолжающийся, принявший её мир, жить как память о людях, которых уже нет на свете...». Вот видео одного из таких замечательных выступлений: https://www.youtube.com/watch?v=nDS2WtAVCRc Поэт и критик Даниил Чкония делится своим восхищением: «Удивительна способность поэта — с радостной чистотой оплакать, вернуть в сияние жизни утраченное, приземлить ушедшее в небеса... Сквозная тема потому и пронизывает своей нотой читательскую душу, что возвращение к ней у поэта возникает не от недовысказанности в предыдущем стихотворении, а — благодаря повороту призмы, сквозь которую тема высвечивается иначе... Ермакова последовательна в своем стремлении сближать дальнее и противоположное, в её стихах подробная житейская деталь, предельно точно прописанная, сопряжена с мощной всеобъемлющей метафорой...». Ирине Ермаковой свойственна глубокая, может быть, даже бездонная лиричность: «всех собрать обнять за стол усадить подливать и слушать и говорить и следить как плывет над садом живая остывающий воздух в речь извивая паутинки дымчатой медная нить как блестит она зависая криво родовой сети короткий обрывок среди веток наспех растущих дней...» Александр Карпенко поэт и прозаик, на примере творчества Ирина Ермаковой, размышляет о развитии всего общества: «В поэтике Ермаковой сюжеты как будто «побивают» мастерство пишущего. Ирина Ермакова ставит знак тождества между «любить» и «жалеть». Прозрения Ирины Ермаковой порой жестоки. Рай, например, у нее забит до отказа, как зал для бесплатного фуршета. Новоприбывшие оказываются в роли опоздавших и, потолкавшись немного, вынуждены отправиться восвояси не солоно хлебавши. Все места уже заняты...». И вот замечательные стихи: Барнаул Сугроб ревел всю ночь. До самой крыши засыпал сон, и синий свет в дому откапывали утренней лопатой с полоской жести на боку квадрата: ворочался в окне кудлатый слон, огромный, деревянный, настоящий, подкованный гвоздём, таким блестящим, что свет, скрипя, менялся слой за слоем, за взмахом взмах — густое, голубое, глухое — Божий мир смежён, теплее, гибче — свет уже трепещет в ресницах клейких, проступают вещи по клеткам комнат — шах! — топочет слон, и первый луч раскалывает сон. Там свет ещё, там снег ещё валит, там ходит деревянная лопата, зарыт в сугробе ферзь, блистает гвоздь, раскопки продолжаются, нас ищут, свет переменчив, но всегда светло, и с валенок у печки натекло, и к варежке салазки примерзают, язык — к железу — шах! — и свет в слезах, и солнечные мальчики в глазах. *** А качели прибиты в дверном проёме, потому что — горло, вечный мороз, потому что жизнь происходит в доме, угольком отмечается зимний рост от последней прогулки до первой прогулки в неизбежном пуховом платке крест-накрест, мимо трёх собак в Страстном переулке, в край посёлка, по кромке хрусткого наста, где встречает нас молочница Настя и хлопочет, обухом вышибая голубую глыбу со дна ведра, где она сама на свет — голубая в гуще снега и млечных осколках двора, где мычащий пар из щелей сарая… — Ты идёшь? — Сейчас! — Ну, идём. Идём. Напрямик. Домой. Молочным путём. Синий лёд в авоське. Тепло, легко тянет за руку бабушка, рассекая в небесах замёрзшее молоко. Свидетель шух-шух — ветер шурует в травах пыльные стебли путая переплетая делит по ним идущих на правых и правых делит лежащих под ними на атомы рая в реках подземных гудит корневая медь и распрямляясь трава начинает звенеть так пустота в пустоте играет зазывно чистый звук из ничего извлекая вёрткий репей прыгает припевая мелкий сухой свидетель Большого взрыва *** Продираешь глаз: ну и ночка была! Как же я долго спала — так, что успела прорасти насквозь. В поле — тела, тела крепко прошиты травами ржавострела. Солнце всплывает. Ворон взлетает. От мёртвой воды ломит весёлые кости. Близкий ручей размыленный сор несёт, в розовой пене — вести, вето́шки, грозди. Солнце зависло. Ворон кружит ещё с алюминиевой солдатской кружкой в клюве. От живой воды больно и горячо. А говорил — никто никого не любит. Вечно врёт, а краснеют — щёки рябин. Грузных, предзимних, в частой поклёвке с граем. Собираешься с миром. Уходишь — один. Возвращаешься, а мир неузнаваем. Тесен между столетиями проход. Вроде и лица те же, а всё иначе. Солнцем сентябрьским подначен, шиповник цветёт, белый, как первый день после мёртвой ночи. Белый день Жизнь не движется стоит себе в одной точке переминается с ноги на ногу чешет репу а кругом господитвояволя птички-листочки так и чиркают-чирикают по зелёному небу А она ёжится озирается словно первый раз на свете живёт и впрямь сробела как сиделец кровный выпущенный условно в этот день белый из смерти осточертелой За спиной вечная вечность и всё что было впереди вечная вечность и всё что будет сквозь неё время со временной своей силой а внутри неё море-море и люди-люди Люди добрые! добрые люди? переживая эту жизнь как ужас или привычку к чуду или как всегда как лучшую здесь минуту это я в зелёном небе стою живая и машу — беги! и я тебя! не забуду! Герметика Это лифт на небо — в мокрые провода. Есть у нас всякие сердобольные средства: ржавый левый гвоздь в груди (именины сердца) и слова, слова, слова, например: никогда. Вниз летят города, лица, лета, детали, вспоминай скорей, что там ещё осталось, есть слова крылатые, например — сандалии. Есть слова забытые, типа — жалость зацветает Нил по жилам плывёт жара и бензин радужный кольцами и запястье жадно тикает золотой шар и гора Есть же ещё слова, например — счастье. Выше, выше, чужая уже голова, бело-халатный Гермес в госпитальном лифте, клацнет дверь, и сразу вспомнятся все слова. Я всегда была счастливее всех в Египте. *** Не надо знатного ума чтоб начитать абзац есть свет и свет как тьма и тьма птицеголовый чтец Над лодкой полая луна и от неё круги гляди пернатые со дна вскипают огоньки Идут петляя и темня они тебе родня? я здесь на линии огня не проворонь меня Здесь в этом клюве световом сойдётся наконец весь сущий свет в тебе одном со всею тьмой мудрец Египетский световорот вдоль лодки за корму и лунный луч как огнемёт распарывает тьму Меня в луче почти что нет но сорок тысяч лет я вчитываюсь в этот свет не видный никому *** «Жаль земного поселенца!» Баратынский Лёгкий друг мой, залётный друг, маленький веселящий дух, ранний свет вокруг трепыхающий, дух, захватывающий дух хрустом в горле, сверлом в виске, хитрой скрипочкой вдалеке, дай, пока не трубят: пора, надышаться тобой с утра. Над попавшею в сеть землёй сквозь ячейки-узлы вестей бранный вихрь, ураганный сбой отряхает листву людей, солнце катится на восток, эхо — долгое, как в горах, о, позволь мне хоть раз, браток, поболтать с тобой просто так. Уморительный дух живой, зажигательный вестовой крутит огненную восьмёрку над развинченной головой — золотая моя юла, дай мне тихо сказать: ура, что б там ни было впереди, не печалься — лети. Пролётом Не хотелось прыгуну улетать на небо, Нравилось ему на земле, где ульи, дом, жена и дети. Из духовных стихов Царю небесный, спаси Своих прыгунов, Торопыг Своих, пока распевают бело Песню взлёта, и выскакивают из слов, И родимый улей славят, где всяк готов Оторваться, радея страстно, — шаг из тела, Из окна, памяти, времени, Боже сил, Ты же видишь, как всё им здесь осточертело. Ясен перец, что не Царское это дело, И всё же сжалься, ведь каждый из нас любил. И терял. И бился с воздушным флотом, Расшибал грудью бетон воздушных стропил, Руки вскидывал, вспрыгивал, как шизокрыл, — Все мы тут из пустоты в пустоту пролётом. А ночи Твои светом обильны, что дни, А травы Твои дымом крепки и мёдом, И виннотёмные волны Твои йодом, Кораблями, стронцием, чудами красны. Разжимая боль, лучится земная сила. Гравитация отстёгивает ремни. В ближнем кругу зажгла бортовые огни Любовь, что движет солнце и светила. Август Тяжелеет яблоко прогибает ветку Черенок напрягается похрустывает в листве Занимаются травы пламя бежит по ветру И гудит гудит в зеленой твоей голове В поределых кронах кричат незримые птицы Перезрелые звезды с погон твоих осыпаются Разбегаются тени стволов перед закатом Твой медовый воздух отрывным напоен ядом Угорелое лето взвивается дымом с плаца В расписных подпалинах пни маршируют следом На пунцовом солнце полки облаков толпятся Полыхай государь гори командуй парадом Высоко гори — охряно багряно властно Ясно-ясно гори август чтоб не погасло Это царское время — отрыва паденья раската На плацу под яблоней — диковинные гранаты На плацу парадном в ясно горящих травах В груде веток павших между корней двуглавых Так — катается так — пшикает величаво Так волчком крутится обугленная держава Словно в лето красное чает опять вернуться Наливным яблочком по золотому блюдцу Праздник Как темно на белом свете темно А на набережной праздник огни Порассыпались подружки-дружки А на набережной красный салют Улетел в Канаду легкий Витек А на набережной му-зыч-ка Толик Иволгин исчез в никуда А на набережной песни поют Юлька скурвилась Аленка спилась Стас — в бандиты Свистопляс — на иглу А на набережной пушки палят А над набережной в небе дыра А Иван под Грозным голову сложил Кругло стриженную голову А на набережной крики ура Веселится и гуляет весь народ Веселится и гуляет весь народ Хочешь вой Царевна хочешь — пляши Ни души на свете нет ни души Дождь Памяти Чедо Якимовского. Дождь снова идет долговязой походкою цапли Вдоль сна с черно-белою сетью — проснешься во сне — Над морем капелла — стеклянные полые капли Клекочущей стаей слетают на веки ко мне Бредут рыбари и дрожащее облако пены По сонному берегу тянут в соленых сетях Чернеют ручьи от дождя набухая как вены И белая пальма качает твой сон на руках Проснешься — над морем двуцветное небо а снизу Промокшее солнце попалось в блестящую сеть На тонких ногах дождь идет в тишине по карнизу Как старый художник с холодной оглядкой на смерть Проснуться заснуть и проснуться — а в комнате осень Размытые звезды в окне сквозь решетку дождя И женщина медленно волны волос перебросит За влажную спину в предутренний сон твой входя СУМЕРКИ «Вот и ... выход в небо...» И. Бунин «Венеция», 1913 Не была лет сто я в Коктебеле Из маршрутки выйдешь — всё на месте От морского воздуха пьянеешь Справа профиль, слева мыс, — все так же Выгибают черепок залива Легкий блеск дрожит у горизонта Надо всем кружит штурвалом солнце Сентября тринадцатого года И колотится у горла сердце Но — остановиться-оглядеться Головой тряхнешь — и все другое Очертанья, запахи, наречья И погода, и страна другая Мир другой. А ты чего хотела? Я хотела кофе чашку или Рюмку коньяку. Тепла немного Золотую радость узнаванья Барышни в купальниках и пестрых Густо радостных татуировках А джигиты в бабочках и белых Фартуках бегут, а попугаи Вслед на чистом суржике смеются И траву прохожим предлагают Тропка асфальтированной змейкой Меж лотков-ларьков-столов-палаток Все гудит-орет-торгует-кличет Варварская музыка клокочет Чайка барражирует с сосиской В клюве перекошенном лиловой Мир иной Но горы, бухты, камни Сумерки сгущаются, спускаясь Мелкий дождь горит под фонарями Крики, смех, глухие фотовспышки Б родят бородатые поэты Тот рычит, ведя с собой беседу Тот мутузит и трясет коллегу Слышно — за украденную строчку И катается по гальке эхо На веранде господин нездешний В белой паре, в довоенной шляпе Подливающий в бокал столетний Девочке, по виду итальянке Драгоценное вино, бормочет Тот, кто молод, Знает, что он любит. Мы ж не знаем — Целый мир мы любим... Молодость груба, жадна, ревнива, Молодость не знает счастья — видеть Слезы на ресницах Дездемоны, Любящей другого... Вот и светлый Выход в небо Господин, на Бунина похожий Приподнялся над плетеным креслом И завис, качаясь, и растаял В воздухе уже преображенном Вот он, воздух сольный, дымный, винный Не татарский и не караимский И не русский и не украинский Колыбельный воздух коктебельный Что разносчик фокусов прозрачных Шариков светящихся на нитке Или плоских камешков летящих По волне упругими скачками На хорей похожий пятистопный Так дыши. Сиди себе на пляже И смотрись в невидимое море В черную взволнованную воду Набегающую неизменно Так же, как сто лет назад и так же Как через сто лет сидеть тут будешь В той же красной майке, мокрых кедах Что нам до того, что нас на свете Нет давным-давно — да вот, он, воздух Блеск ночной, невидимые горы Мерный гул, распахнутая воля Значит, мы сидим с тобой на гальке Над осенней мглой, бегущей с моря Смотрим в воду черную живую Навсегда обнявшись. Навсегда * * * На границе традиции и авангарда из затоптанной почвы взошла роза лепества дыбом винтом рожа семь шипов веером сквозь ограду Распустилась красно торчит гордо тянет корни наглые в обе зоны в глуховом бурьяне в репьях по горло а кругом кустятся еще бутоны Огород ушлый недоумевая с двух сторон пялится на самозванку на горящий стебель ее кивая на смешно классическую осанку То ли дело нарцисс увитой фасолью да лопух окладистый с гладкой репой а под ней земля с пересохшей солью а над ней небо и только небо * * * «Вот пуля пролетела и — ага» КИНО Вишня в окошко — торк! Тянется к белым губам: вишенный вышел срок, кисло, поди, голубкам. Спелую косточку в ствол, небо — легкая цель, весь в лепестках стол, вся в лепестках постель. Вольный июль, стрелок, шерри мой дорогой, будто бы не присох, будто и свет другой, будто не вяжет плод — мякоть, наливка, душа. Дух выжигает плоть. Падает пыж, кружа. Каплет вишневый сок в жесткий сырой песок. Вот и — ага — пора в стреляном небе жить, молча глядеться в огонь до утра, черную вишню варить. Тот Не надо знатного ума чтоб начитать абзац есть свет и свет как тьма и тьма птицеголовый чтец Над лодкой полая луна и от нее круги гляди — пернатые со дна вскипают огоньки Идут петляя и темня они тебе — родня? я здесь — на линии огня не проворонь меня Здесь в этом клюве световом сойдется наконец весь сущий свет в тебе одном со всею тьмой мудрец Египетский световорот вдоль лодки за корму и лунный луч как огнемет распарывает тьму Меня в луче почти что нет но сорок тысяч лет я вчитываюсь в этот свет не видный никому * * * всех собрать обнять за стол усадить подливать и слушать и говорить и следить как плывет над садом живая остывающий воздух в речь извивая паутинки дымчатой медная нить как блестит она зависая криво родовой сети короткий обрывок среди веток наспех растущих дней слушая близкий гул корней имена яблок по донцу сада молодых наливных под глухой листвой две Конкордии Ниночка Александра как вечернее: по-го-во-ри со мной вот мы люди Твоя Твоя люди эхо яблочных главных озимых слов что тут будет когда ничего не будет что от нас останется? только любовь * * * В самый купол вздернул солнечный перст золотую пыльную нить все слова сказаны — только жест может что-нибудь изменить И ворвись во храм опрокинь столы покати горящим шарбом распахни все настежь — забей пером слухом духом огнем углы Никаких голубей скопцов писцов сколько можно — кончили век пусть хоронят сами своих мертвецов ты еще живой человек Подними голову — как гремуч расщепленный одним кивком семихвостый острый радужный луч в амбразуре под потолком Как теснится в нем ошалелый пух как перо в лучевой пыли вскинув клюв спокойно обводит круг вышибая купол земли * * * Погадай мне цыганка погадай на победу на имя на время да на красную жизнь в нашем Риме на метельный отеческий рай Век по крыше крадется как враг в новогоднюю вьюгу обутый погадай мне по свисту минуты на весну в москворецких дворах На врага загадай на врага было-было наври будет-будет бес рассудит — сойдемся на чуде рассыпается пухом пурга пробивается солнца фольга вся ты речь-руда и вся недолга сколько ярости ушло в провода сколько крови утекло навсегда Говори заговаривай кровь там краснеют еще под снегами отметеленными сторожами семь гусей семь великих холмов Ай цыганка затяни разговор растрави заболтай все на свете вот закатится солнце во двор и закончится тысячелетье * * * Летяга молится без слов срываясь в темноту и легионы огоньков теряют высоту Но занимается трава пережигая страх и все забытые слова пылают на полях И только тьму перемахни как жалость ярость стыд и за тобой — огни огни вся жизнь твоя летит Дрожит и светится ладонь сшибая наугад слепой от радости огонь в горящий Божий сад Евангелисты Лука лукав, литературен, Матфей мастит, суров и рьян, Марк изначален в квадратуре, но всех тревожней Иоанн. Дух осязаем, тают швы, сминая времени пространство — четырехмерность христианства, путь к сердцу мимо головы. * * * Мне сегодня 33 года. Я вошла в Ершалаим. Был скандал небольшой у входа, И краснела верба над ним. И растерянных провожатых разомкнулся притихший круг, золотой, липучий, кудлатый трепыхался на солнце пух. Мне в лицо уставились храмы, и росли в толпе до угла жаркий гул, перезвон охраны: — Что за дура ведет осла? И когда в одной из излучин улиц я начала говорить, стало ясно — хоть путь изучен, все равно меня будут бить. * * * Распушилась верба холмы белеют Слух повязан солнцем дымком и пухом Ветер утреннее разносит ржанье Треплет наречья Вниз пылят по тропам ручьи овечьи Колокольцы медные всласть фальшивят Катит запах пота волненья шерсти К Южным воротам Голубь меченый взвинчивает небо Блещут бляхи стражников шпили башен Полон меда яда блаженной глины Улей Господень Никаких долгов никаких иллюзий За плечами жар — позвоночник тает И душа как есть налегке вступает В праздничный Город * * * Угольный ветер, угольный ветер с Юга! Это не мрак, Гермесом клянусь, не мрак, что ты, мой ангел, перекосился так, это всего лишь воздушный магический уголь. Угольный Наг – нагатинский ветер местный! Страха не бойся, просто глаза закрой, это тебе не ад, а город-герой: ветер муштрует над крышами полк потешный. Блеск кромешный. Сиятельный антрацит. Черная рать отточий реет во тьме. Плюхает баржа, катер кричит, кричит, реку волнуя – уголь везут к зиме. Ушлые угли, красные изнутри. Угольный крап в голый зрачок – мелко, колко. Чирк! Чирк! Вспышка! Гори-гори, полночь московская, час между волком и волком. Уголь зрения – вид на жизнь из окна. Пепел стряхни, и так прожег одеяло. Ветер меняется. Дай-ка еще огня! Я вообще не курю С кем попало. * * * А пойдем мы на восток солнца в желтой джонке на восток солнца вверх по черной речке-окияну – берега ночные в огненных кольцах А споем мы – елоу сабмарина пригибаясь в такт – сабмарина елоу-елоу и пулями брызги весла веером и мокрые спины А возьмем мы с собой моя отрада электрическую кисть винограда будем косточки плевать за борт и вода засветится как надо Растекайся алый ток виноградный как на майке на моей желтой пятна а что с берега по нам стреляли – мы – ни духом – мы не слышали – ладно? * * * Перья чинить. Колдовать над составом чернил, стопкой бумаги, белеющей, точно кость. Мало ли кто чего уже говорил – дальше жить – все променять на кисть. Допотопную южную влажную кисть Изабеллы: в черной ягоде – солнечные пробелы, клочья беличьей шерсти слиплись в горячей пене, над косым горизонтом знойно поют сирены, свет, как парус, набух, стопка – вдребезги, пальцы в вине. Жить в потоп – как живут в огне, как живут на воле, как живут на уровне моря, – пока волна крутит лист, виноградный лист, знакомый до соли – мелочь красной жизни в зеленые времена. Исполнение желаний Выдыхаю дым. Обращаюсь в дух. За спиной ползет по насыпи скорый. Сигаретка. Обзор желаний. Юг. Темнота звенит, забиваясь в поры, Под ногами галька бомбит слух. Тормознул четырнадцатый. Прошел. Отбежит волна и опять окатит. Простучал кабульский, качая мол. Я стою под небом в прилипшем платье, Голова гудит, как медный котел. Вскину руку – искры несутся в твердь, Облепили купол, пробились в звезды И дрожат, готовые улететь, И шипят: никогда ничего не поздно. Просвистел девяносто пятый грозный, Волны рвут о сваи пустую сеть. Сорок первый тянет горящий хвост, Скрежет гальки тонет в цикадном хоре, Вот последний лязгнул и всех увез, Я стою одна по колено в море, Черный свод желаний опух от звезд. Оторвется мелкая – в никуда, Крутанет восьмерку, пальнет для пробы: Пшик! – а тоже – глядишь – звезда, И плывет слепящее хорошо бы В горизонт сквозь красные провода, Где уже искрят, расщепляя темь, Обгоняя ночь в небесах железных, Эшелоны семнадцать и тридцать семь. Загремят за край, накренится бездна, Звезданёт – и сбудется. Всё и всем. * * * Японский болванчик уродец пригожий качнулся взволнованный внутренней дрожью Глаза его сузились от блаженства он чает гармонии и совершенства Он чует по жилам горячку погони качаясь в улыбке своей посторонней Он взвинчен азартом угаром невольным и гонит и гонит горячие волны Прозрачно пульсирует медная кожа он все теперь знает он все теперь может Уже не уняться не остановиться за счастье – сорваться – на счастье разбиться Прокручены все невозможности жизни до взрыва победного Божьей пружины