Их повенчала смерть. Первую любовь Ларисы душманы казнили на её глазах
Родилась Лариса после седьмой беременности мамы, которой вообще нельзя было рожать из-за болезни сердца. Отец, профессиональный военный моряк, мечтал о сыне, но был рад и дочери, узнав от врачей, что после второго ребёнка может стать вдовцом.
Мама воспитывала дочь, как Наташу Ростову, которая просто обязана была встретить своего Андрея Болконского. Только отец как старый морской волк заставлял Ларису драить полы и постигать азы морской службы.
Брата Ларисе заменил друг детства Рихард Зандерс, с которым она строила песчаные замки в Юрмале, а чуть позже они бродили по улочкам старой Риги. И он её по-братски утешал, когда Лариса не добрала один бал при поступлении в Смоленский мединститут.
Вскоре она осталась без названного брата. Рихард, став военным журналистом, уехал в первую командировку в Кабул, не успев написать ни строки, и погиб на Салаиге, попав в засаду. В день смерти друга у Ларисы впервые кольнуло в сердце.
Пошлите меня в Афган
Девчонку словно подменили, она долго металась по Риге, а на следующий день пришла в Горком ВЛКСМ и почти кулаком стукнула по столу комсомольского лидера Риги:
– У меня погиб брат на войне! Хочу отомстить! Пошлите меня в Афган!
Она что-то говорила комсомольскому вожаку про Павку Корчагина и Александра Матросова, шла напролом, обещала уничтожить всех душманов, прекратить войну в Афганистане, вернуть наших ребят домой и вообще стать Рембо. Вежливый по-латвийски отказ охладил её пыл:
– Приходите завтра!
И Лариса пришла, получив комсомольскую путёвку на войну в Афганистан. Четыре месяца на ускоренных курсах по подготовке военно-полевых медсестёр прошли как один день. Затем армейская учебка в Бельбеке, 36 прыжков с парашютом и неуёмная страсть к подвигам.
С местом службы в Афганистане ей повезло. Она стала санинструктором разведроты, знаменитой ещё в Великой Отечественной войне — 56 отдельной гвардейской, десантно-штурмовой Краснознамённой, орденов Кутузова и Отечественной войны бригады.
В гардезе, где стояла бригада, её поразила и ошарашила фронтовая рутина. Насупив брови, она лечила поносы, синяки и ссадины у бойцов, чувствуя на себе пристальные взгляды армейских самцов в камуфляже.
Простая жизнь в армейской палатке, словно в общаге — один сортир на всех и умывальник, нет никаких привилегий, а чёртова тушёнка на вторую неделю просто не лезет в горло… Обычный афганский фронтовой эконом-стандарт. Она в душе возмущалась, что её не берут в разведку, но виду не показывала. Ночами ревела в подушку от обиды и утром опять лечила солдатские прыщи.
— В первом бою моя романтическая спесь рухнула к чёрту, — вспоминает Лариса. — Когда рядом пискнула пуля, сердце сжалось в комочек. Только крик раненых отрезвил меня. Рядом со мною упал один боец, другой… Крики, стоны! Я их перевязываю, говорю ласковые слова, глушу солдатскую боль. А парнишка, вроде живой, вдруг откинул назад голову, а глаза — в небо, дернувшись, застыл. И не нужна ему моя помощь. А пули «гавкают», но солдатскими телами! Мальчишки, за что вас так? Страх забирается под тельняшку мерзким холодком.
Опять пошла в атаку рота...
Дожить не каждому дано...
Литая тяжесть... в сердце... это —
На гимнастёрке алое пятно...
И всё... и нет бойца отныне...
Погибшим — слава!
Нет! Постой!
На удивленье медицине,
Встаёт убитый снова в строй.
И не приврёшь, не приукрасишь.
Не скажешь: «Просто повезло».
Он шёл в атаку с сердцем настежь.
И это жизнь ему спасло...
Меня тоже могут убить, а потом такую красивую упакуют в цинк. На 5-м или 10-м боевом выходе я поняла, что, возможно, наши мальчишки прикрывали меня, хватая грудью «мои» осколки и пули. И это чувство не проходило все 19 моих боевых задач за 9 месяцев службы. Много это или мало — не знаю. Я не хотела быть бантиком на прикладах их автоматов. Стыдно! И сыну Егору говорю — войну делают только мужчины!
Саша, Сашенька, Сашуля!
Моя первая и единственная любовь, мой Сашенька Изотов появился весной, как горный подснежник, с огромными глазами, в которых я утонула. Только незадолго до его смерти я узнала, что Саша родом из Славянской на Донбассе, русский парень с дворянским очарованием. Словно моя девичья мечта! Мы обменивались робкими взглядами, вздохами, улыбками. Он меня даже пальцем не тронул. Однажды подарил скукоженный от дикой жары цветок. Шикарнее букета в жизни у меня не было. Мы так и не поцеловались и даже не держались за руки. Этакая пионерско-фронтовая любовь. А циничных соперников Саша «убивал» одним взглядом.
Иногда я давала читать ему свои стихи, а он вкладывал в тетрадь маленькие записки — робкие, мальчишеские, но очень ласковые. Может, я свою любовь придумала? Иногда, спустя 30 лет, я вижу по ночам его глаза — чистые-чистые, родные.
Последний бой, или, как мы говорили, «ходка», пришёлся на Покров день — 14 октября 1984 года. Боевую задачу мы выполнили и как-то особенно быстро торопились на базу, в бригаду. А топать по горам — о-го-го, километров 30. Уже в сумерках под скалой сделали привал, подкрепились холодной, но особенно вкусной тушёнкой.
Первый луч солнца скользнул по вершинам гор, сорвал с них свинцовый шквал, разорвав тишину грохотом гранатомётов. Мы не знали, что наших ребят в охранении душманы ночью вырезали. Духи атаковали со всех сторон, человек по шесть на каждого из 15 разведчиков. Поначалу наши спины прикрывали скалы, потом мы рассыпались по камням-валунам. Продержались четыре часа. Я всё бегала от камня к камню, перевязывала раненых, но духи их добили всех. Остались только мы с Сашей. Его зацепил осколок гранаты по лицу, кровь заливала Сашины глаза, а я всё перевязывала и перевязывала: Саша из-под моей руки отстреливался. Кончились гранаты, патроны, Саша слабел, а я, словно кошка, защищая его, отмахивалась ножом, последнее, что видела, — душманы хохотали. Затем меня ударили прикладом автомата в спину... Рёбра затрещали, и я провалилась в темноту.
Очнулась на вонючей чабанской стоянке. Возле двух глиняных халабуд, вроде загонов для скота. Пытаюсь подняться на ноги, а боль бьёт по рёбрам. Ещё один удар прикладом, и я пикирую в грязь. Вокруг сидят наши солдаты и офицеры, захваченные в плен. Видимо, в других боях.
От удара с головы слетал платок, простая медицинская треуголка, косынка и моя коса разлетались по спине. Я забыла сказать, что коса толщиной в четыре пальца стала гордостью в роте, и мальчишки запретили её обрезать, отдавая для помывки всё своё мыло.
Духи опешили — баба не в парандже. Один бородач схватил за косу и поволок за камень. От озверевшего самца шёл такой смрад, что я почти потеряла сознание. Откуда у Саши взялись силы — он бухнул душману в «дыню», тот шлёпнулся на задницу. Дух вскочил, озверело мотая головой, что-то кричал и показал на железные штыри, вбитые в землю, словно два наших турника. Это только потом я поняла, что на железках душманы свежевали баранов.
Вот Сашу за руки и за ноги к железкам привязали, точнее, распяли. Вокруг бегали черные овчарки... Бородач сорвал с Саши «песочку» — куртку, и я вижу его сильное тело с рельефными мышцами. А бандиты начали срезать с тела Саши куски мяса и бросать собакам. Собаки ели человечину отлично. Я до сих пор иногда словно слышу их чавканье.
Меня же бросили к его ногам — значит, я следующая. Сижу между чавкающих собак, молю Бога, смотрю в Сашины еще живые глаза — в них нечеловеческая боль, а Саша мне улыбается и что-то шепчет.
Саша, Сашенька, Сашуля...
Не могу забыть тебя.
Не убила тебя пуля,
Жив ты вечно для меня.
Ты, родной, мне часто снишься,
Улыбаясь вдалеке.
Словно лучик золотистый
Проскользнёт мне по щеке...
Словно нежность поцелуя
Даришь мне на склоне дня.
Если б знал ты, как люблю я,
В сердце образ твой храня...
На прощанье мне киваешь,
Растворяясь в мгле ночной...
Душу болью заполняешь,
Я молю: вернись живой!
Ты всегда живой, я знаю,
Мы бессмертны, дорогой.
Бог таких, как ты, спасает,
Связь прочна у нас с тобой...
Ну а если так случилось,
Что в живых осталась я —
Буду жить за нас обоих,
Время встречи торопя...
И тут забухтели родные вертушки, родные МИ-8. Но почему они опоздали? «Сашу, Сашу спасите!» .А рядом овчарки рвут ноги уже мёртвого Саши. И я догадалась: вертушки прилетели именно за ним. Однажды спецназовцы ГРУ подарили ему маленький радиомаячок. Вот он и сработал. Когда Саша успел его включить, я не знаю. Я сижу у его мёртвых ног и жду своей смерти.
Вертушки сделали круг, ударили по нам. Конечно, ребята били по душманам, но попали и в нас. За моей спиной раздался взрыв, удар по голове... Очнулась вроде — боль адская, а потом наступил кайф... Словно иду по тёмному коридору и слышу, как поёт детский хор, а впереди что-то светлое и красивое — шикарный сад, витая золотая ограда. Вдалеке, на тропе, — вроде божество— мужчина, из сердца которого к моим ногам стекает благодатный огонь.
Рядом женщина в васильковом хитоне грустно мне говорит: «Девочка, тебе ещё сюда рано». Я куда-то лечу, и мне страшно больно.
Больше Лариса ничего не помнит. Не помнит, как её везли в Кабул, а затем в Москву. После того боя в голове медсестры Ларисы осталась вмятина, а хирург вынул из-под левой её лопатки осколок от реактивного снаряда весом 20 граммов. Осколок всего-то не дошёл до сердца 2 миллиметра.
Осколок лежит между нами, и кажется, что спустя 30 лет он ещё пахнет войной. У Ларисы нет дембельского фотоальбома, осталась только одна фотография, высланная маме. И то в гражданской одежде — иначе армейская цензура просто не пропускала. Она не успела собрать домашние адреса фронтовых друзей, оставляя всё на потом. За тридцать лет, прошедших с афганской войны, Лариса ни с кем не общалась. Просто закрыла в жизни эту страницу.
В гражданскую жизнь входила трудно — драила полы, работала ночным сторожем. Выстояла, выдержала, родила сына, защитила кандидатскую диссертацию по экономике. Сейчас на её руках престарелые родители. Долго не могла переступить через первую любовь, замуж вышла поздно. Иногда во сне она видит Сашу, делится с ним своими бедами и читает ему стихи.
P.S. Орден Красной Звезды Ларисе «подогнали» буднично, в госпитале. Она ещё не могла даже сидеть. Пришёл главврач, положил на тумбочку красную коробочку и сказал:
– Это тебе!
– Спасибо! — прошептала Лариса.