Ерёма – безумный станишник

К читателю. Лет 15 назад из Дальнего Зарубежья мне была прислана редкая книга. Сказать точнее – сканированные страницы книги по электронной почте. Однако ж обложки не было, – по всей вероятности та обложка была из плотной бумаги, т. е. в мягком переплёте, и зачиталась, истрепалась где-то за полвека. Потому и не увидел её цифрового изображения. Подзаголовочные данные остались неизвестны мне, как не удалось получить информацию с задней обложки и заднего форзаца (back cover, inside back cover) – по причине их давнишнего отсутствия. Книга довольно большая; на последней странице у меня стоит колонцифра 308. ? Как называется? Вопрос интересный. В предисловии автор просто пишет о своей книге «в Записках». ...

Ерёма – безумный станишник К читателю. Лет 15 назад из Дальнего Зарубежья мне была прислана редкая книга. Сказать точнее – сканированные страницы книги по электронной почте. Однако ж обложки не было, – по всей вероятности та обложка была из плотной бумаги, т. е. в мягком переплёте, и зачиталась, истрепалась где-то за полвека. Потому и не увидел её цифрового изображения. Подзаголовочные данные остались неизвестны мне, как не удалось получить информацию с задней обложки и заднего форзаца (back cover, inside back cover) – по причине их давнишнего отсутствия. Книга довольно большая; на последней странице у меня стоит колонцифра 308. ? Как называется? Вопрос интересный. В предисловии автор просто пишет о своей книге «в Записках». Книга раритет, притом малотиражная, да и вряд ли у нас вообще кто знает о существовании такой. Один рассказ меня невероятно поразил. Очень. Я перечитал то издание спустя время, после этого под впечатлением вдруг да перепечатал себе «в черновики» извлечение – авось пригодится где. Об авторе я узнал много позже. Автором той книги указан был Михаил Соловьёв. На самом же деле у него настоящая фамилия «Голубовский». Его родной брат – советский генерал-лейтенант В. С. Голубовский. Сам же Михаил, автор двух книг, человек с «пёстрой биографией», оттого в нашей стране книга почти «единственная» в своём роде, исключительная. Итак. Военный корреспондент Михаил Голубовский одно время преподавал в Военной академии РККА (с 1925 года – имени М. В. Фрунзе) в генеральской группе, затем участник ещё Зимней войны, с 1941 года воевал под Москвой и в лесах Белоруссии… Теперь, вот, наткнулся в папке во всякой всячине и даю не слишком подробную перепечатку нескольких страниц указанной книги, написанной где-то в начале пятидесятых годах. Книгу воспоминаний очевидца, бывшего военного корреспондента. Я и озаглавил страничку воспоминаний так: Publico. Случай в станице, происшедший между двумя войнами. Автобиографичная страничка военного корреспондента М. С. Голубовского (Соловьёва). <…> Чистая случайность сделала из меня в 1932 году военным корреспондентом одной из двух самых больших советских газет – "Известий". Незадолго до этого введено было новое правило, по которому военные корреспонденты могли быть, кроме "Красной звезды", армейского официоза, – только в ТАССе – Телеграфном Агенстве Советского Союза, в газете "Правда" и в нашей. Все другие газеты и журналы страны лишались права иметь специальных корреспондентов по армии и флоту и должны были черпать военную информацию из сообщений ТАССа. Расскажу об одной служебной командировке в район Армавира. <...> К моему удивлению, я не застал на месте кавалерийскую дивизию, которой командовал тогда Белов (во Второй мировой войне он с блеском водил рейдовый кавалерийский корпус и долго держал под угрозой Смоленск, занятый немцами). Интендантство, склады, мастерские на месте, а полков нет: ушли. Выяснив, что полки взяли курс на Брюховецкую, помчался я вслед, пользуясь где только можно моим мандатом… К станице Брюховецкой [1] мы подъехали перед вечером. Солнце опускалось в стороне и, как часто бывает в степях, казалось оно огромным, на кузнечном горне раскалённым шаром, грозящим упасть вниз. От такого пыльно-красного, не режущего глаз солнца людям становится не по себе и заползает в них тревога. Я знал, что на Дону и Кубани произошёл разгром казачества, пытавшегося было сопротивляться коллективизации, а теперь мне предстояло видеть вблизи казачью станицу, на которую обрушилась карающая рука советской власти. Улица, по которой я шёл, представляла собою ничто иное, как джунгли, никогда до этого мною невиданное. Бурьян рос выше человеческого роста. Из-за него не видно было домов. К ним надо было пробираться сквозь эти заросли. Казачьи жилища были безлюдными и мёртвыми. Они смотрели на то, что когда-то было улицей, провалами выбитых окон. В домах пыль и запустение, брошенные тряпки, битая посуда. В одном доме была прикреплена к потолку детская "колыска" (люлька). В другом, валялась кошка, превратившаяся в комок шерсти и даже смрада уже не издающая. В третьем, четвёртом, шестом доме – всё та же картина. Я завернул ещё в один дом, но, войдя в него, быстро вышел наружу, изгнанный зловонием. В те полминуты, что я провёл в нём, увидел я два человеческих трупа. На полу сидела старуха, опустив на грудь седую, взлохмаченную голову. Она привалилась спиной к лежанке, широко раскинула ноги. Мёртвые её руки были скрещены на груди. Знать так она, не расцепив рук, отдала Богу душу. С лежанки свешивалась жёлтая старческая рука, опустившаяся на седую голову женщины. На лежанке виднелось тело старика в холстинной рубахе и в холстинных же штанах. Босые ступни ног высовывались за край лежанки и видно было, что много походили по земле эти старые ноги. Лица старика я не мог рассмотреть, повёрнуто оно было к стенке. К стыду своему, я должен признаться, что не на шутку напугался. Почему-то меня особенно потрясла рука, лежащая на мёртвой голове старухи. Может быть последним усилием, опустил старик руку на голову мёртвой подруги и так они оба застыли. Когда они умерли – неделю, две недели назад? С тех пор, как карательные отряды подавили в станице попытку восстания, прошло три четверти года. Оставшиеся в живых – женщины, дети, инвалиды, – были погружены в эшелоны и увезены в дальние края. А эти старики как-то остались. Умерли они в родной хате, захлёстнутой бурьянными джунглями по самую крышу. Решив не заходить больше в дома, а поскорее добраться до живых людей, я углубился в джунгли, сквозь которые была протоптана тропинка. Я шёл по ней, а с обоих сторон вздымались стены из буйной поросли сорняка. Изредка, где бурьян рос реже, можно было видеть дома, стоящие по сторонам улицы – пустые и безмолвные. Потом бурьянные стены скрывали всё и начинало казаться, что во всём мире есть только этот бурьян, разросшийся с силой невиданной. Иллюзия, что нахожусь я в джунглях, настолько завладела мною, что когда в стороне послышались крадущиеся лёгкие шаги и бурьян заколыхался, я остановился с замершим сердцем. Не тигр ли? На тропинку выскочила кошка. Самая обыкновенная серая кошка из тех, что в городах именуются Мурками, а в сёлах Кисами. Я обрадовался, что хоть какое-то живое существо повстречалось. Извлекши из кармана бутерброд, я предложил его кошке. Она не подходила. Я отступил на несколько шагов назад, оставив бутерброд на месте. В один прыжок кошка достигла его и молниеносно пожрала. Считая, что основа для знакомства создана, я направился к кошке, ласково зовя её. Кошка грозно шипела, но с места не трогалась. Когда я протянул руку, чтобы погладить её, она вдруг вздыбила шерсть на спине. Яростно куснула меня в ладонь и прыгнула в заросли. Ладонь оказалась прокушенной довольно основательно. Кое-как перевязав руку носовым платком, двинулся я дальше. Но не успел сделать и двух десятков шагов, как со стороны донёсся разъярённый крик, шипенье, удары. Крик определённо принадлежал человеческому существу. И в то же время он был страшным, замораживающим кровь. Я стал ломиться через заросли. Шум раздавался совсем рядом, но я ещё ничего не видел. Наконец, я раздвинул последний вал бурьяна и застыл в оцепенении. Увиденное мною было чудовищно и неправдоподобно; словно какая-то неведомая сила отбросила меня в доисторическую эпоху. Среди бурьянных джунглей росло здесь одинокое дерево: акация. Вокруг дерева бегал совершенно голый человек. Взлохмаченная копна грязных волос шевелилась при каждом его движении. Длинная растрёпанная борода падала на волосатую грудь. Предо мною был пещерный человек в том виде, в каком мы привыкли видеть его на рисунках в школьных учебниках. Он делал то, что и положено делать пещерному человеку: гнался за хищниками. С десяток разномастных кошек метались вокруг дерева, под которым валялся мёртвый голубь. Человек отбивал для себя пищу. В правой руке он держал увесистую дубину. Валялись две кошки с разбитыми головами. Человек кричал, но, слов было не разобрать. Потрясённый виденным, бежал я через бурьянные джунгли, пока не столкнулся лицом к лицу с Козликовым. Обеспокоенный моим долгим отсутствием, он отправился на поиски. С десяток красноармейцев сопровождало его, все широкоскулые и косоглазые. Татары. Мы вернулись назад к акации, но там уже было пусто. Голый человек и яростно нападавшие на него кошки исчезли в бурьянных джунглях. Татарин, командир взвода, отбросил ногой мёртвых кошек. Это Ерема их убила, – сказал он, с трудом справляясь с русской речью. – Такая безумная человека тут живёт. Другая часть станицы была заселена людьми. Бурьянных зарослей там не было. По приказу Кагановича, переведён в Брюховецкую колхоз из соседней области, однако же огромная казачья станица оказалась слишком просторной для небольшого колхоза, потому и стоят нетронутыми бурьянные джунгли на одной её половине. Один только живой человек обитает там – безумный Ерёма. Последний обитатель станицы, имевшей до коллективизации двадцать тысяч жителей. На постое в Брюховецкой стояли два эскадрона из беловской дивизии и отряд внутренних войск ГПУ – полусотня человек. В то время чисто национальных формирований уже не было. Гамарник [тогда первый заместитель наркома по военным и морским делам СССР Ворошилова], колдующий над созданием межнациональной войсковой смеси, добился их разжижжения инородным элементом, – поэтому эскадроны из четырёх взводов каждый, имели по три татарских взвода и по одному, укомплектованному русскими. Командовал кавдивизионом (тогда ещё существовали кое-где кавдивизионы, соответствующие пехотным батальонам) молодцеватого вида командир, если не ошибаюсь, его фамилия была Тетерин. Хотя, может быть, Глухарёв или ещё что-нибудь в этом птичьем роде. Мне всегда было трудно запоминать имена и даты. Тетерин (условимся его так называть) встретил меня укоризненным покачиванием головы. Из его слов я понял, что совершил почти недопустимую вольность, пройдя через бурьянные джунгли. Он боялся ответственности за меня, случись со мной беда. Я успокоил его, сказав, что ответственность за малозначительного корреспондента не была бы слишком тяжёлой. Отрядом ГПУ командовал какой-то Перепетуй, как сообщил мне Тетерин. Он предупредил меня, что Перепетуй обязательно пожелает меня видеть. Действительно, не прошло и получаса, а за мной уже явился белобрысый молодец в фуражке с зелёным околышем. Часто шмыгая носом, он сообщил, что Перепетуй приказывает товарищу, прибывшему в станицу, немедленно явиться к нему. [Тут опускаем подробности их встречи, разговора и описания гостевания]. …Надо было ехать дальше, вдогонку за дивизией Белова, но со мной всю мою жизнь бывало так, что приковывался я к месту, где что-то поражало моё воображение. В Брюховецкой я всё время ощущал близость Ерёмы, доисторического человека, занесённого в ХХ век. Станица была полна рассказами о нём. Ерёма до коллективизации состоял председателем стансовета, был коммунистом, а когда началась коллективизация, порвал он партийный билет на виду у станичников и примкнул к тем, что решили оружием свои дома от советской власти защитить. Большинство их погибло в стычке с отрядом Перепетуя и с войсками, обложившими восставшую станицу, но Ерёме удалось скрыться в малярийных трущобах, откуда каждый год налетают на Кубань тучи комаров. Как он перезимовал – никто не знал. В середине лета появился он среди бурьянных зарослей. К дому тянуло его. Но в доме уже никого из близких Ерёме не было, а поселились переселенцы. Однажды ночью поджёг Ерёма бывший свой дом и пока люди спасали из огня имущество, он прыгал невдалеке и издавал радостный вопль. При приближении Перепетуя с его людьми Ерёма исчез в бурьянных джунглях и сколько его не искали там – не нашли. Отряд Перепетуя и солдаты Тетерина регулярно "прочёсывали" бурьянные джунгли. Пробовали было косить их, да только земля снова с силой страшенной рожала сорняки и гнала их к небу. Выкосят одну улицу, переходят в другую, и пока косят эту, первая опять заросла. Надо было бы огнём сжечь, но тогда сгорят все пустующие дома. Да и другую часть станицы, где люди живут, нелегко было бы от огня спасти. Потому-то и ограничивались "прочёсыванием" джунглей. Однако, так как вражда существовала не только между командирами, но и между бойцами, то операция "прочёсывания" производилась не соединёнными силами, а по отдельности. Тетеринские красноармейцы при одном виде Перепетуевских молодцов приходили в ярость. И было от чего. Отряд Перепетуя состоял из бывших уголовников, а вы знаете, что значит, когда уголовнику дают оружие и приказывают: действуй!? До самого Ростова доходили слухи о недоброй лихости Перепетуевского отряда. Целым взводом нападали перепетуевцы на редкие дома уцелевших казаков, грабили, насиловали женщин. Люди бежали к Тетерину, посылал тот своих татар и русских, чтоб утихомирить разбушевавшихся урок, но те вовремя смывались. Писал Тетерин рапорты, а Перепетуй отписывал по начальству: "Клевета и вылазка классового врага". Тетеринский дивизион и Перепетуевский отряд представляли два разных и непримиримых мира. В эскадронах были крестьянские сыны, хоть и не одной крови, но одинаковыми нитями к земле привязанные и потому болезненно пережившие насильственную коллективизацию. Картина разорённой Кубани не могла оставить их равнодушными. Их поставили в опустошенной станице, так как власти боялись нового восстания, и они послушно несли охрану. Вероятно, если бы, не дай Бог, случилось восстание, они выполнили бы приказ и подавили его. Сделали бы это не в силу долга, а по чувству необходимости, от которой некуда уйти. Другое дело Перепетуевсий отряд. В него были подобраны парни бывалые, с "мокрым делом" хорошо знакомые. Эти с необычайной лёгкостью переступали грань необходимого, чужая жизнь, да и своя, для них – "копейка". Им совершенно наплевать, какой общественный смысл имеет их жестокая деятельность, важно, что у них в руках оружие. Для них эта жизнь – сплошная "лафа". Весь мир этой уголовной шпане представляется враждебным и потому она, спаянная профессиональной круговой порукой, с наслаждением пользовалась данным ей оружием. Как могли примириться эти два мира, один, вырастающий из глубинных народных корней, и другой – ржавчина, разъедающая металл? В один из дней моего пребывания в станице Перепетуй предпринял очередное "прочёсывание" джунглей. Он послал к Тетерину своего помощника с требованием пройти через заросли второй линией. Это не имело большого смысла, но, всё равно, люди томились бездельем и Тетерин дал согласие, отрядив один эскадрон в пешем строю. Перепетуевский отряд рассыпался цепью и двинулся в заросли. Нельзя сказать, что при этом специальной целью ставилась поимка Ерёмы, главным был страх, что по этим бурьянным джунглям подойдут повстанцы: их много в степи бродило тогда. Но и поимка Ерёмы входила в круг задач, особенно с тех пор, когда перепившийся Перепетуй поклялся "бородой Маркса и бородавкой Энгельса" (была ли у Энгельса бородавка?), что он Ерёму поймает и в землю гвоздём вгонит. Вслед за Перепетуевским отрядом двинулись бойцы Тетерина, с которым отправился и я. Впереди, в паре сотен метров, раздавались крики и частые выстрелы. Это перепетуевцы забавлялись, стреляя по одичавшим кошкам, расплодившимся здесь во множестве. Продираться через джунгли было трудно. Грязнозелёные, толщиной в перепетуевскую руку, стебли бурьяна росли густо, к тому же между ними ползучий сорняк как бы сетку сплёл из крепких своих стеблей. Солдаты взмахивали сапёрными лопаточками, подрубая бурьян, плечом рвали сетку ползуна. Каждый шаг требовал усилия. Непривычный к передвижению в этом зелёном чертополохе, я отстал. Слышал совсем близко от себя голоса бойцов – татар, но угнаться уже не мог. Вдруг голоса смолкли, что-то случилось. Вместо них послышался впереди хрип, словно стадо запалённых бегом буйволов с шумом переводило дыхание. Донесся приглушённый вскрик, скорее звериный, чем человечий. Я изо всей силы заработал локтями, ногами, плечами, чтобы протиснуться вперёд и рвался я с таким самозабвением, что, не заметив, споткнулся о растянувшегося в траве молодого татарина. – Ш-ш-ш, – зашикал он, призывая меня к тишине. Я опустился на землю рядом с ним. Внизу, у корней, бурьян не так сплёлся и стало видно, что вправо и влево от нас лежат бойцы из Тетеринского эскадрона. Их взгляды были прикованы к тому, что происходило впереди. Там из земли торчал большой серый камень. По какому-то странному капризу бурьянная поросль обежала камень и образовала маленькую полянку, шагов тридцать с одного края до другого. Камень оказался в центре полянки, а под ним темнело отверстие ямы. У самой ямы лежал человек в форме ГПУ. По тому, как он лежал, было видно – мёртв: так только мёртвые к земле прижимаются. В десяти шагах от камня, с тяжёлым урчанием, катались голый Ерёма и Перепетуй. Ерёма обхватил Перепетуя своими коричневыми руками. Это объятие было не из лёгких. Перепетуй хрипел, не в силах закричать. В то же время он душил Ерёму за горло, погрузив пальцы в дикую поросль, венчавшую низ Ерёминого лица. Я потерял представление о времени. Думая после о случившемся, я понимал, что вся сцена эта могла занять одну-две, может быть пять минут. Но тогда я был вне времени и мне казалось, что борьба между Ерёмой и Перепетуем началась бесконечно давно. Ерёма издавал не хрип, а какие-то странные звуки. Может быть, такие звуки издавали наши далёкие предки после того, как слезли они с дерева, и с четверенек поднялись на две конечности. Во мне пробудилось какое-то ощущение, которое я не могу передать словами. Не то, что я почувствовал себя обросшим шерстью, но нечто похожее на это. Оно поднималось откуда-то с неведомых глубин моего существа и порождало во мне не страх, а какую-то радость и желание издать победный крик. При этом мне почему-то казалось, что голый Ерёма из моего человеческого рода, а Перепетуй из рода враждебных нам с Ерёмой четвероногих. Перепетуй изловчился и изо всех сил ударил коленкой Ерёму. Взвыв от боли Ерёма расцепил руки и схватился за ноги. Торопливо расстёгивая кобуру пистолета, вслед поднимался Перепетуй. Но извлечь оружие он не успел, так как Ерёма опять набросился на него и с бешеной яростью стал бить в лицо. Они тяжело переступали, рычали. Я не знал, не знаю и поныне, был ли безумным Ерёма, но поступал он разумно. Медленно, шаг за шагом, оттеснял он Перепетуя к камню. Там валялась огромная дубина Ерёмы и он хотел получить её в руки. Вероятно этой дубиной был сражён и тот, что лежал мёртвым у ямы. Перепетуй понял замысел Ерёмы и отчаянно сопротивлялся. И всё-таки они медленно приближались к дубине, которая могла одним ударом решить их спор. Когда до камня оставалось два-три шага, Ерёма, издав торжествующий вопль, освободил Перепетуя, схватил с земли дубину и занёс её над головой, как, вероятно, заносил её над головой доисторический человек. Но Перепетуй успел извлечь пистолет и дважды выстрелил. Ерёма закачался, но дубину всё же на голову Перепетуя обрушил. Тот грохнулся на землю, а рядом с ним медленно осел Ерёма, судорожным движением подтянул голые колени к подбородку, потом распрямил их и затих. Перепетуй был жив. Он повернулся на бок и стал медленно подниматься. Дубина Ерёмы не сразила его на смерть. Ослабили силу удара пули, а может быть череп Перепетуя был повышенной прочности и выдержал удар. Для чекиста нет ничего невозможного. Перепетуй стоял на четвереньках и собирался с силами, чтобы стать на ноги. Он не видел сотен глаз, устремлённых к нему из зарослей. Это были чужие, недобрые глаза. Вероятно и мои глаза были наполнены этим недобрым. Бойцов из перепетуевского отряда не было видно. Они ушли далеко вперёд и пистолетные выстрелы Перепетуя их не могли привлечь. Ещё миг и Перепетуй поднялся бы на ноги, но в это время из зарослей выбежало человек пять бойцов. Я не успел рассмотреть их лиц, но были там татарские лица и русские. И потом среди них был… Или мне только показалось? Бойцы приближались к Перепетую с занесёнными над головами прикладами винтовок. Чекист стоял на четвереньках и разъярённо хрипел навстречу. Я на миг закрыл глаза. Донеслись глухие удары. Когда я снова посмотрел, Перепетуй лежал, корчась в агонии, а в заросли бурьяна убегали бойцы. Командир взвода, тот самый татарин, что вышел ко мне навстречу с Козликовым, привалился к самому моему плечу: — Убила Ерёма Перепетуя, убила! — шептал он мне в ухо. Я посмотрел в его коричневые, напряжённые глаза, увидел в них ожидание, вопрос — и сказал, почему-то тоже шепотом: — Ерёма безумным был, вот и убил Перепетуя. На другой день хоронили Перепетуя и солдата из его отряда, убитых Ерёмой. Самолёт доставил из Ростова краевое начальство, а другой – оркестр. В центре станицы была вырыта могила. Перепетуй лежал в красном гробу, лиловая груша носа была печально поднята к небу. Говорились речи, играл оркестр. Я сфотографировал на память мёртвого Перепетуя. Затесавшись в толпу, я стоял, не вслушиваясь в речи ораторов. Мало говорилось о заслугах Перепетуя, зато угрозы расправиться с классовым врагом сыпались беспрерывно. Это было привычно и не об этом думал я. Рядом со мной оказался Козликов. Его маленькое, с мелкими чертами лицо было на этот раз бледнее обычного. Неужели я не ошибся и Козликов был среди тех, что выбежали на поляну с поднятыми над головами прикладами? Впрочем, об этом не надо думать. Перепетуй убит Ерёмой, это всё, что нужно твёрдо знать. В два ряда в конном строю стояли эскадроны Тетерина. Я окинул взглядом сосредоточенные лица бойцов. Ближе ко мне был тот эскадрон, который был послан Тетериным на "прочёсывание" джунглей. На высоком, поджаром коне комвзвода, смотревший на меня там, в бурьяне, коричневыми, наполненными ожиданием глазами. За ним – ряд солдатских лиц. И ни в одном лице я не вижу волнения. Ерёма убил Перепетуя, что можно тут поделать и о чём думать? И всё-таки я не могу совсем уверовать в то, что Перепетуя убил Ерёма. Я видел это. И я почувствовал в тот миг биение во мне самом коллективной души, приемлющей убийство Перепетуя. Кем оно совершено? Теми пятью, что бежали с поднятыми головами из зарослей и не сделавшими ни одного движения, чтобы остановить убийство? Но не это главное. Главным является: почему убит Перепетуй? Есть ли это политическое убийство? И я твёрдо ответил: нет! Такие люди, как Перепетуй, страшны, а когда они имеют оружие и власть, то они страшны вдвойне. От Перепетуев великое зло на свете происходит. Тетеринские кавалеристы видели это зло. Но могли ли они провести прямую линию от Перепетуя к власти? Вряд ли. Перепетуй оставался для них сам собой, и, ненавидя его всей душой, люди не задумывались над тем, что он – лишь отражённый облик власти. Нет, нет! Об этом не задумывались, как не задумывался тогда и я. В эскадроне было с десяток коммунистов. Вероятно, были и секретные осведомители. Но они, вольно или невольно, стали участниками убийства Перепетуя. Только упрощённое представление о душе человеческой могло бы сделать обязательным привычную картину: после убийства Перепетуя коммунисты сообщают о нём в свои парторганизации, сексоты пишут доносы, начинаются аресты, гибнет Тетёркин, который, ничего и не знал о случившемся, за одного Перепетуя, похожего на бурьян, расстреливают половину эскадрона и – пролетарская справедливость торжествует. Не спорю, бывает и так, часто бывает. Но только в данном случае этого не было. Люди угрюмо молчали. Секретные осведомители, если они были среди бойцов, молчали. Коммунисты молчали. С ними молчал и военный корреспондент, точно запомнивший, что Перепетуя убил безумный Ерёма. …Знаю, многие отнесутся к рассказанному скептически. Ведь так, в действительности, трудно сочетать ХХ век с его автомобилями, атомными бомбами, холодильниками, авто Ерёма – безумный станишник К читателю. Лет 15 назад из Дальнего Зарубежья мне была прислана редкая книга. Сказать точнее – сканированные страницы книги по электронной почте. Однако ж обложки не было, – по всей вероятности та обложка была из плотной бумаги, т. е. в мягком переплёте, и зачиталась, истрепалась где-то за полвека. Потому и не увидел её цифрового изображения. Подзаголовочные данные остались неизвестны мне, как не удалось получить информацию с задней обложки и заднего форзаца (back cover, inside back cover) – по причине их давнишнего отсутствия. Книга довольно большая; на последней странице у меня стоит колонцифра 308. ? Как называется? Вопрос интересный. В предисловии автор просто пишет о своей книге «в Записках». Книга раритет, притом малотиражная, да и вряд ли у нас вообще кто знает о существовании такой. Один рассказ меня невероятно поразил. Очень. Я перечитал то издание спустя время, после этого под впечатлением вдруг да перепечатал себе «в черновики» извлечение – авось пригодится где. Об авторе я узнал много позже. Автором той книги указан был Михаил Соловьёв. На самом же деле у него настоящая фамилия «Голубовский». Его родной брат – советский генерал-лейтенант В. С. Голубовский. Сам же Михаил, автор двух книг, человек с «пёстрой биографией», оттого в нашей стране книга почти «единственная» в своём роде, исключительная. Итак. Военный корреспондент Михаил Голубовский одно время преподавал в Военной академии РККА (с 1925 года – имени М. В. Фрунзе) в генеральской группе, затем участник ещё Зимней войны, с 1941 года воевал под Москвой и в лесах Белоруссии… Теперь, вот, наткнулся в папке во всякой всячине и даю не слишком подробную перепечатку нескольких страниц указанной книги, написанной где-то в начале пятидесятых годах. Книгу воспоминаний очевидца, бывшего военного корреспондента. Я и озаглавил страничку воспоминаний так: Publico. Случай в станице, происшедший между двумя войнами. Автобиографичная страничка военного корреспондента М. С. Голубовского (Соловьёва). <…> Чистая случайность сделала из меня в 1932 году военным корреспондентом одной из двух самых больших советских газет – "Известий". Незадолго до этого введено было новое правило, по которому военные корреспонденты могли быть, кроме "Красной звезды", армейского официоза, – только в ТАССе – Телеграфном Агенстве Советского Союза, в газете "Правда" и в нашей. Все другие газеты и журналы страны лишались права иметь специальных корреспондентов по армии и флоту и должны были черпать военную информацию из сообщений ТАССа. Расскажу об одной служебной командировке в район Армавира. <...> К моему удивлению, я не застал на месте кавалерийскую дивизию, которой командовал тогда Белов (во Второй мировой войне он с блеском водил рейдовый кавалерийский корпус и долго держал под угрозой Смоленск, занятый немцами). Интендантство, склады, мастерские на месте, а полков нет: ушли. Выяснив, что полки взяли курс на Брюховецкую, помчался я вслед, пользуясь где только можно моим мандатом… К станице Брюховецкой [1] мы подъехали перед вечером. Солнце опускалось в стороне и, как часто бывает в степях, казалось оно огромным, на кузнечном горне раскалённым шаром, грозящим упасть вниз. От такого пыльно-красного, не режущего глаз солнца людям становится не по себе и заползает в них тревога. Я знал, что на Дону и Кубани произошёл разгром казачества, пытавшегося было сопротивляться коллективизации, а теперь мне предстояло видеть вблизи казачью станицу, на которую обрушилась карающая рука советской власти. Улица, по которой я шёл, представляла собою ничто иное, как джунгли, никогда до этого мною невиданное. Бурьян рос выше человеческого роста. Из-за него не видно было домов. К ним надо было пробираться сквозь эти заросли. Казачьи жилища были безлюдными и мёртвыми. Они смотрели на то, что когда-то было улицей, провалами выбитых окон. В домах пыль и запустение, брошенные тряпки, битая посуда. В одном доме была прикреплена к потолку детская "колыска" (люлька). В другом, валялась кошка, превратившаяся в комок шерсти и даже смрада уже не издающая. В третьем, четвёртом, шестом доме – всё та же картина. Я завернул ещё в один дом, но, войдя в него, быстро вышел наружу, изгнанный зловонием. В те полминуты, что я провёл в нём, увидел я два человеческих трупа. На полу сидела старуха, опустив на грудь седую, взлохмаченную голову. Она привалилась спиной к лежанке, широко раскинула ноги. Мёртвые её руки были скрещены на груди. Знать так она, не расцепив рук, отдала Богу душу. С лежанки свешивалась жёлтая старческая рука, опустившаяся на седую голову женщины. На лежанке виднелось тело старика в холстинной рубахе и в холстинных же штанах. Босые ступни ног высовывались за край лежанки и видно было, что много походили по земле эти старые ноги. Лица старика я не мог рассмотреть, повёрнуто оно было к стенке. К стыду своему, я должен признаться, что не на шутку напугался. Почему-то меня особенно потрясла рука, лежащая на мёртвой голове старухи. Может быть последним усилием, опустил старик руку на голову мёртвой подруги и так они оба застыли. Когда они умерли – неделю, две недели назад? С тех пор, как карательные отряды подавили в станице попытку восстания, прошло три четверти года. Оставшиеся в живых – женщины, дети, инвалиды, – были погружены в эшелоны и увезены в дальние края. А эти старики как-то остались. Умерли они в родной хате, захлёстнутой бурьянными джунглями по самую крышу. Решив не заходить больше в дома, а поскорее добраться до живых людей, я углубился в джунгли, сквозь которые была протоптана тропинка. Я шёл по ней, а с обоих сторон вздымались стены из буйной поросли сорняка. Изредка, где бурьян рос реже, можно было видеть дома, стоящие по сторонам улицы – пустые и безмолвные. Потом бурьянные стены скрывали всё и начинало казаться, что во всём мире есть только этот бурьян, разросшийся с силой невиданной. Иллюзия, что нахожусь я в джунглях, настолько завладела мною, что когда в стороне послышались крадущиеся лёгкие шаги и бурьян заколыхался, я остановился с замершим сердцем. Не тигр ли? На тропинку выскочила кошка. Самая обыкновенная серая кошка из тех, что в городах именуются Мурками, а в сёлах Кисами. Я обрадовался, что хоть какое-то живое существо повстречалось. Извлекши из кармана бутерброд, я предложил его кошке. Она не подходила. Я отступил на несколько шагов назад, оставив бутерброд на месте. В один прыжок кошка достигла его и молниеносно пожрала. Считая, что основа для знакомства создана, я направился к кошке, ласково зовя её. Кошка грозно шипела, но с места не трогалась. Когда я протянул руку, чтобы погладить её, она вдруг вздыбила шерсть на спине. Яростно куснула меня в ладонь и прыгнула в заросли. Ладонь оказалась прокушенной довольно основательно. Кое-как перевязав руку носовым платком, двинулся я дальше. Но не успел сделать и двух десятков шагов, как со стороны донёсся разъярённый крик, шипенье, удары. Крик определённо принадлежал человеческому существу. И в то же время он был страшным, замораживающим кровь. Я стал ломиться через заросли. Шум раздавался совсем рядом, но я ещё ничего не видел. Наконец, я раздвинул последний вал бурьяна и застыл в оцепенении. Увиденное мною было чудовищно и неправдоподобно; словно какая-то неведомая сила отбросила меня в доисторическую эпоху. Среди бурьянных джунглей росло здесь одинокое дерево: акация. Вокруг дерева бегал совершенно голый человек. Взлохмаченная копна грязных волос шевелилась при каждом его движении. Длинная растрёпанная борода падала на волосатую грудь. Предо мною был пещерный человек в том виде, в каком мы привыкли видеть его на рисунках в школьных учебниках. Он делал то, что и положено делать пещерному человеку: гнался за хищниками. С десяток разномастных кошек метались вокруг дерева, под которым валялся мёртвый голубь. Человек отбивал для себя пищу. В правой руке он держал увесистую дубину. Валялись две кошки с разбитыми головами. Человек кричал, но, слов было не разобрать. Потрясённый виденным, бежал я через бурьянные джунгли, пока не столкнулся лицом к лицу с Козликовым. Обеспокоенный моим долгим отсутствием, он отправился на поиски. С десяток красноармейцев сопровождало его, все широкоскулые и косоглазые. Татары. Мы вернулись назад к акации, но там уже было пусто. Голый человек и яростно нападавшие на него кошки исчезли в бурьянных джунглях. Татарин, командир взвода, отбросил ногой мёртвых кошек. Это Ерема их убила, – сказал он, с трудом справляясь с русской речью. – Такая безумная человека тут живёт. Другая часть станицы была заселена людьми. Бурьянных зарослей там не было. По приказу Кагановича, переведён в Брюховецкую колхоз из соседней области, однако же огромная казачья станица оказалась слишком просторной для небольшого колхоза, потому и стоят нетронутыми бурьянные джунгли на одной её половине. Один только живой человек обитает там – безумный Ерёма. Последний обитатель станицы, имевшей до коллективизации двадцать тысяч жителей. На постое в Брюховецкой стояли два эскадрона из беловской дивизии и отряд внутренних войск ГПУ – полусотня человек. В то время чисто национальных формирований уже не было. Гамарник [тогда первый заместитель наркома по военным и морским делам СССР Ворошилова], колдующий над созданием межнациональной войсковой смеси, добился их разжижжения инородным элементом, – поэтому эскадроны из четырёх взводов каждый, имели по три татарских взвода и по одному, укомплектованному русскими. Командовал кавдивизионом (тогда ещё существовали кое-где кавдивизионы, соответствующие пехотным батальонам) молодцеватого вида командир, если не ошибаюсь, его фамилия была Тетерин. Хотя, может быть, Глухарёв или ещё что-нибудь в этом птичьем роде. Мне всегда было трудно запоминать имена и даты. Тетерин (условимся его так называть) встретил меня укоризненным покачиванием головы. Из его слов я понял, что совершил почти недопустимую вольность, пройдя через бурьянные джунгли. Он боялся ответственности за меня, случись со мной беда. Я успокоил его, сказав, что ответственность за малозначительного корреспондента не была бы слишком тяжёлой. Отрядом ГПУ командовал какой-то Перепетуй, как сообщил мне Тетерин. Он предупредил меня, что Перепетуй обязательно пожелает меня видеть. Действительно, не прошло и получаса, а за мной уже явился белобрысый молодец в фуражке с зелёным околышем. Часто шмыгая носом, он сообщил, что Перепетуй приказывает товарищу, прибывшему в станицу, немедленно явиться к нему. [Тут опускаем подробности их встречи, разговора и описания гостевания]. …Надо было ехать дальше, вдогонку за дивизией Белова, но со мной всю мою жизнь бывало так, что приковывался я к месту, где что-то поражало моё воображение. В Брюховецкой я всё время ощущал близость Ерёмы, доисторического человека, занесённого в ХХ век. Станица была полна рассказами о нём. Ерёма до коллективизации состоял председателем стансовета, был коммунистом, а когда началась коллективизация, порвал он партийный билет на виду у станичников и примкнул к тем, что решили оружием свои дома от советской власти защитить. Большинство их погибло в стычке с отрядом Перепетуя и с войсками, обложившими восставшую станицу, но Ерёме удалось скрыться в малярийных трущобах, откуда каждый год налетают на Кубань тучи комаров. Как он перезимовал – никто не знал. В середине лета появился он среди бурьянных зарослей. К дому тянуло его. Но в доме уже никого из близких Ерёме не было, а поселились переселенцы. Однажды ночью поджёг Ерёма бывший свой дом и пока люди спасали из огня имущество, он прыгал невдалеке и издавал радостный вопль. При приближении Перепетуя с его людьми Ерёма исчез в бурьянных джунглях и сколько его не искали там – не нашли. Отряд Перепетуя и солдаты Тетерина регулярно "прочёсывали" бурьянные джунгли. Пробовали было косить их, да только земля снова с силой страшенной рожала сорняки и гнала их к небу. Выкосят одну улицу, переходят в другую, и пока косят эту, первая опять заросла. Надо было бы огнём сжечь, но тогда сгорят все пустующие дома. Да и другую часть станицы, где люди живут, нелегко было бы от огня спасти. Потому-то и ограничивались "прочёсыванием" джунглей. Однако, так как вражда существовала не только между командирами, но и между бойцами, то операция "прочёсывания" производилась не соединёнными силами, а по отдельности. Тетеринские красноармейцы при одном виде Перепетуевских молодцов приходили в ярость. И было от чего. Отряд Перепетуя состоял из бывших уголовников, а вы знаете, что значит, когда уголовнику дают оружие и приказывают: действуй!? До самого Ростова доходили слухи о недоброй лихости Перепетуевского отряда. Целым взводом нападали перепетуевцы на редкие дома уцелевших казаков, грабили, на?