Margarita Simonyan // «Facebook», 18 апреля 2019 года
* * *Дмитрий Быков ворвался в мою жизнь, когда мне было семнадцать.
Ленка с третьего курса, уже известная 'молодая писательница Кубани', уже цитируемая журналистка и почти звезда, почему-то решила со мной дружить, и первое, чему меня научила — любить Дмитрия Быкова, лучшего, как она говорила, писателя и журналиста страны.
Ленка была бесспорным авторитетом. Она посылала сама себе письма маньяка, вырезая цветные буковки из гламурных журналов, и посвятила мне замороченный и оказавшийся, к сожалению, пророческим акростих, который сверху вниз читался 'маргаритасимонян':
Молитесь, милая.
Август кончился.
Разбито зеркало.
Грубы неточности.
Антракт — и временем
Разрушен образ мой.
Искрится провод от
Трамвайных росчерков.
Абзац. Вступление,
Сражение, развязка. Сон.
Исходит семенем
Мужчина вон.
Он. Или он. Или он.
Ноябрь по-серому.
Январь по-прежнему.
Наверное, был в руку сон.
Наш журфак располагался в здании бывшего детского сада, с уцелевшими каруселями и бетонным писающим мальчиком. Карусели сразу стали нашей курилкой. С утра вместо лекций мы запивали одну на двоих сосиску портвейном 'Анапа' и с придыханием вслух читали новый шедевр Дмитрия Быкова — статью 'Заябукер', расшифровывавшуюся 'Зачем я Букеру', где Быков негодовал, что ему в очередной раз не дали премию 'Букер'.
Потом Ленка призналась, что задружилась со мной не из-за меня, а потому что была влюблена в моего бойфренда — модного диджея с фенечками и хаером.
Через год Ленка погибла. То ли попала на безлюдной дороге под колеса случайной машины, то ли сама под нее бросилась. У нее уже была не одна попытка самоубийства в анамнезе.
Так сбылись ее строчки 'и временем разрушен образ мой'. Ленка ушла, ушла и память о ней. А любовь к Быкову — осталась.
Намного позже, уже в Москве, я слушала его лекцию о поэте Суркове. Алексее Суркове, разумеется — это же Быков. И поймала себя на том, что хотела бы целую вечность вот так сидеть и слушать лекции Быкова о поэтах.
Когда Дмитрий Быков обратил свое язвительное перо в мою сторону, я поняла, что совсем уже взрослая. И даже осмелилась ему ответить: https://m-simonyan.livejournal.com/86341.html
Когда в своей книге 'Календарь' Быков посвятил мне целую отдельную главу, я подумала, что спустя 15 лет меня догнал, наконец, портвейн 'Анапа' и я благостно галлюцинирую.
Среди прочего, были у Быкова вот такие строчки:
‘Вот где у Симоньян настоящая искренность и живая, не литературная боль, подлинная, а не фельетонная хлесткость — так это в описаниях русской провинции, где спивается несчастная шизофреничка Шатап (в ней легко узнается Лариса Арап — как в радиоведущей Кирдык сразу опознается Евгения Альбац, и это хоть и похоже, но неприлично). Эта провинция сера, скучна, нища, невыносима. Это та самая «застенчивая наша бедность», которой готов умиляться Натан Дубовицкий, но в реальности он, конечно, лютой и страстной ненавистью ненавидит все это. Именно адским, жгучим желанием выбраться из этого серого странного места, откуда, кажется, нет выхода, продиктовано все их растиньячество, все желание вписаться в тренд, вся готовность охаивать непатриотичных олигархов, толкать падающих и утверждать патриотические ценности. Они, молодые, яркие, красивые, не хотят больше жить здесь; они хотят в Москву, в Москву! Войти в нее, понравиться ей, ниспровергнуть и растоптать ее, и стать тут первыми, и сделать из России экспортную Рашу Тудей. Ради этой великой задачи стоит жить. Это желание и этот ужас перед серой Россией — смотрят из глаз Тины Канделаки и жовиального ростовчанина Кирилла Серебреникова, потенциального постановщика ‘Околоноля’ в театре Олега Табакова. Точно такой образ России, который нарисован у Симоньян — серая страшная нищая провинциальная снежная пьяная обшарпанная, далее везде,— нарисован им в фильме ‘Юрьев день’, и трудно себе представить что-нибудь более далекое от России реальной. Но на взгляд приезжего южанина она выглядит именно так.
Это и есть то, к чему мы пришли: от ‘Духова дня’ местного (не в географическом, конечно, смысле) превосходного режиссера Сельянова — к ‘Юрьеву дню’ нахватанного, современного, быстрого, но напрочь лишенного внутренней культуры Серебренникова’.
Это и есть то, к чему мы пришли: от ‘Духова дня’ местного (не в географическом, конечно, смысле) превосходного режиссера Сельянова — к ‘Юрьеву дню’ нахватанного, современного, быстрого, но напрочь лишенного внутренней культуры Серебренникова’.
Я желаю Быкову выздороветь и снова писать.
Хотя бы потому, что я так ни разу с ним и не поговорила — а ведь давно пора. Не спросила, изменил ли он мнение о режиссере Серебренникове, и если изменил, то, может, и обо мне изменит со временем, не узнала, откуда у него такая уездная ксенофобия по отношению к 'приезжим южанам', которую в приличном обществе принято скрывать, а он не может удержаться (раз уж быковский текст раз'ясняет нам, что прилично, а что неприлично). Может, смогла бы его переубедить.
Спросить, где у меня он увидел 'серую страшную нищую снежную пьяную обшарпанную' Россию или с кем меня перепутал, когда все, о чем я пишу в своих редких поползновениях на литературу — это сплошной медоносный юг, золотые степи Кубани, цикламеновый Адлер и единственное на Земле обожаемое Черное море — и именно туда рвусь каждый день из снежной Москвы.
Может, еще смогу.
И еще я желаю Быкову поскорее поправиться потому, что Букера ему, кажется, так и не дали. А ведь тоже давно пора. Он ведь и правда один из лучших журналистов и авторов нашей эпохи.