Переехал в Крым — и не нашёл ни одного мигранта. Что здесь происходит? Здесь не пристают к девушкам. Просто потому что некому

Переезд в Крым произошёл у меня внезапно. Как-то так: зима, квартира в Москве надоела, соседи сверху разводят хороводы, а снизу вечно кто-то сверлит. Я, как водится, человек не молодой, но впечатлительный. Особенно когда молотком по батарее.

Уехал. Снял скромную двушку в Ялте. Открыл окно. Вдохнул. Вышел — и не понял.

Что-то не так. Пыль вроде есть, шум есть, ларьки с шаурмой тоже. Но... ощущения, будто попал в Советский Союз, только без пионеров и киосков "Союзпечати". Никто не орёт на таджикском, никто не стоит в кроссовках сорок шестого размера на чужих плечах, никто не предлагает такси до Севастополя "дёшево, брат".

На третий день пошёл в ближайшую «Пятёрочку» — из ностальгии. Подхожу к холодильнику за мороженым. А там — женщина лет пятидесяти, в переднике, с круглым лицом и речью из Тулы. «Молодой человек, пломбирчика хотите? Вот этот — хороший, мой любимый». Я чуть не разрыдался от неожиданной безопасности.

На кассе пробивала покупателя девушка с буквой "о", которая звучала как "о", а не как "у" или "ы". Я, как бывший филолог, это особенно ценю.

Так, думаю, надо разбираться. Прогуглил. Оказалось, мигрантам здесь работать нельзя. Не совсем везде, но почти. Нельзя в торговле. Нельзя в такси. Нельзя в общепите. Даже в туризме нельзя. Только стройка, и то — с оговорками. Мне даже стало неловко. Не от того, что жалко — а от того, что непривычно.

Познакомился с дворником. Зовут Гриша. Шея как шина от КамАЗа. Каждое утро метёт двор с такой целеустремлённостью, будто участвует в каком-то мета-турнире по чистоте. Говорит:

— Я, брат, раньше на пилораме был. Потом вот сюда. Тут, говорит, работать дают своим.

— А мигранты?

— А мигранты, — вздыхает Гриша, — теперь только в бетон и на крышу. Ну, или домой. Если совсем уж не втерлись.

В такси меня возил Эмиль. Чисто говорит, в машине пахнет мятой. Проехали мимо набережной, он показывает:

— Вот там раньше мигранты жили. А теперь — санаторий. С детьми приходят, никого не боятся.

— И что, — спрашиваю, — никому не жалко?

— Жалко было бы, если бы грязь началась. А так — порядок. Говорят, Аксёнов сам подписал. Сказал: «Приехали — поработали — до свидания».

Вечером сижу на балконе. Курю. Смотрю на пустынную улицу. Внизу играют дети. Без надзора. Без бабушек, без матерей, без крика: «Отойди от того! Не трогай это!» И тишина такая, что слышно, как листья шелестят. А я уже и забыл, что у них есть звук.

В этот момент подумал: а может, всё это не потому, что запретили, а потому, что кто-то просто не побоялся взять ответственность. Кто-то сказал: хватит. Кто-то сказал: у нас здесь будет так. Не анклав, не базар, не гастролёры из анонимной Азии — а регион.

Конечно, можно спорить. Всегда можно. Но по факту — я хожу по чистым улицам, ем пирожки, где повар не путает соль с сахаром, и в автобусе никто не дышит мне в шею чужим алфавитом.

И вы знаете — вот за всю жизнь я впервые подумал, что государство может что-то сделать правильно. Не потому что гуманно. А потому что работает. Чётко. Жёстко. И без лишних извинений.

Такой вот Крым. Без сюжета. Зато с порядком.

Если нужно добавить вывод, заголовки или визуальные образы, — могу продолжить.

И всё бы хорошо. Только тишина тоже иногда звенит — особенно, когда слишком непривычна. Я ведь не за идеологией сюда ехал. Не за границами, не за фильтрацией, а просто — пожить. Но почему-то именно здесь, на южном берегу с его скучноватыми закатами и чайками с лицами завхозов, я впервые почувствовал, что меня... уважают. Просто так — за паспорт, за произношение, за тот факт, что я не уехал, когда все уезжали.

В Москве мне говорили: «Ты стал злой, нетерпимый, раздражённый». А может, я просто устал уступать всем, кто ничего не уступает в ответ? Устал извиняться за то, что я в своей стране хочу слышать родную речь. Это ведь не национализм, а усталость. Усталость быть гостем у себя дома.

Так что пусть это будет скандал. Пусть меня назовут ретроградом, ксенофобом или, не дай бог, консерватором. Только вот скажу напоследок — вечером, когда я иду по ялтинской набережной, и мне не надо уворачиваться от луж, огрызков, непонимания и навязчивых взглядов, я чувствую себя не просто гражданином, а человеком. А это, знаете ли, редкость.