Даниэль Баренбойм сыграл в Москве Бетховена в память о Дмитрии Башкирове
Бетховен появился в программе не случайно. Весь период изоляции во время пандемии Даниэль Баренбойм провел за роялем, заметив, что за последние пятьдесят лет у него никогда не было столько времени для игры на инструменте. Одним из результатом этих занятий стала новая запись полного цикла 32-х сонат Бетховена и вариаций Диабелии, сделанная в зале Булеза в Берлине на Deutsche Grammophon к 250-летию композитора. Бокс с тринадцатью дисками вышел осенью 2020 года.
Сам этот факт неординарный, поскольку за двести с лишним лет было не так много пианистов, исполнявших все 32 сонаты Бетховена - начиная с Ганса фон Бюлова. Он, к слову, считал сонаты Бетховена своего рода музыкальным "Новым заветом", сопоставимым по масштабу с Хорошо темперированным клавиром Баха. Для Баренбойма же эта музыка - абсолютное отражение чувств, сердца, мыслей, трепета души Бетховена, его дневник жизни, его непростая повседневность, испытания, внутренние конфликты, мятежность и страшная тишина глухоты, в которой Бетховен оказался в апогее своего творчества.
Баренбойм не случайно выбрал для московского концерта последние три сонаты, где не только пронзительно обнажен бетховенский нерв, но, словно открывается ретроспектива его, бетховенской, и, в целом - человеческой жизни, ее философской сути. И если все бетховенские сонаты могут, как дневник, провести по судьбе композитора, его вдохновению и творческим движениям, экспериментам, константам, то именно последние его сочинения в этом жанре оказываются абсолютным концентратом его субъективного мира, его погружения в собственную память, как и в память любого человека, который в конце своего пути оборачивается назад и понимает всю быстротечность, неласковость и нежность уходящей жизни. Так трактует эти сонаты Даниэль Баренбойм. Его игру в техническом смысле сегодня трудно назвать совершенной, но этот параметр оказывается совершенно блекнущим перед той огромной бездной и хрупким, живым, полным конфликтности и какой-то неожиданно меланхолической красоты бетховенским миром, открывающимся в звуках его рояля. Три сонаты звучат у него как три монолога.
30-я соната ми мажор (1820-21) - бесконечно взволнованный монолог, сыгранный почти целиком в сдержанной динамике, ноктюрн любви ("песня под звездным небом"), философски заглядывающий в небеса и утверждающий абсолютную красоту, которая объективно присутствует в мире. 31-ю сонату ля-бемоль мажор (1821) Баренбойм играет как размышление, на которое набегают трели, пассажи, аккордовая фактура и которое неожиданно заканчивается каменными, литыми аккордами. Во второй части баренбоймовские артикуляции напоминают мелькающие образы шумановского "карнавала", а в третьей - тяжелые аккорды подобны у него мрачным дантовским ландшафтам, сквозь которые пробивается печальная и прекрасная мелодия - меланхолия души, ее одиночество, ее уязвимость, ее вечная разлука. Совершенно потрясающий эффект, когда Баренбойм начинает строить в этой части фугу - словно классический ордер на твердом "органном" фундаменте, и внутрь этой фактуры впускает, как луч, сокровенную ламентацию, но не "жалобную", как написано у Бетховена, а отчаянную. Аккорды нарастают нерушимой стеной, по которой стекает "каплями" тема фуги, постепенно заполняя всю клавиатуру своими голосами, подобно огромному хору, обращенному не к мраку, а к свету.
Тайна последней сонаты Бетховена - 32-й до минор (1822), считывается в исполнении Баренбойма в аналогии с реквиемом, где патетическая первая часть звучит с катастрофическими контрастами, напоминающими даже не бурные конфликтные сюжеты бетховенской музыки, но апокалиптизм Dies irae - с его жесткими рельефами октав и аккордов и потоками пассажей, а вторая часть, с ее мучительной красотой ариетты, начинается у Баренбойма как траурный хорал. Пять вариаций он представляет, как разные ипостаси уже не имеющих связи с реальностью образов, включая знаменитый бетховенский свинг, на сотню лет опередивший появление джаза, или струящиеся трели, звучащие у него подчеркнуто пронзительно, возносящиеся все выше и выше, пока не перешли в почти свистящий звук. Пронзительная красота ариетты находится в его интерпретации в постоянном зыбком, высоком напряжении, внезапно обрываясь коротким тихим звуком - последним звуком бетховенских сонат, смертельной точкой этой музыкальной исповеди. Бисы Даниэль Баренбойм играть не стал, пояснив публике на русском, что после 32-й сонаты играть уже ничего невозможно.
Кстати
В первый свой приезд в СССР в январе-феврале 1965 года Даниэль Баренбойм выступил с сольными концертами в Москве, Ленинграде, Вильнюсе, Ялте и других городах. Он исполнял Третий и Пятый фортепианные концерты Бетховена, Первый концерт Брамса, сочинения Бетховена, Шумана, Шуберта, Брамса, Шопена.