Ловля сыскарей в Грузии
— Вы здесь все, что хочешь, делай, да, — говорил мне Автандил, директор черноморского молодежного лагеря ЦК ВЛКСМ, — сациви — кушай, саперави — пей, девчонка — люби, лодка — греби. Но только, я тебя умоляю, из окошка не падай, ладна? Танцы-жманцы ночью? Пажалуйста! Экскурсий-жмурсий? На здоровья! Парашют-марашут? Сколько нада! Но только, дарагой, сильно прошу, не падай из окошка, будь человек!
За этим немножко смешным монологом директора лучшей тогда молодежной базы страны стояла горькая правда жизни. Все дело в поручнях балконов многоэтажного корпуса, в котором жили парни и девушки со всех концов Союза. Эти самые поручни почему-то сделали очень низкими, и два-три раза за сезон посланец какого-нибудь московского, тамбовского или якутского комсомола, перебрав коварного грузинского вина, перекувыркивался через них и летел вниз, ломая сучья стройных кипарисов и магнолий. Заодно ломал что-нибудь и себе. Но, видимо, благодаря пышной кавказской зелени, каким-то чудом эти полеты обходились без летальных исходов. Автандил понимал, что «исход» рано или поздно может произойти, и тогда его, отца пятерых детей, попрут с «козырного» места. Потому боролся с летунами как мог. Натягивал сетки, заколачивал балконы решетками, развешивал всюду плакаты угрожающего содержания, но тщетно — сетки рвались, решетки ломались, на плакатах появлялись скабрезные надписи, а комсомольцы продолжали падать с одуряющей периодичностью. Поэтому со всяким вновь прибывшим Автандил вел долгую пронзительную беседу, приводя дикие подробности каждого отдельного падения.
— Прошлый смена девушка — красивый, умный — сначала чача пиль, потом коньяк пиль, потом хванчкара пиль, на балкон выходил, свой друг целовал-любил, головка кружился и падал. Ну ладно, ну случился беда, упал и лежи, как человек. Так ведь нет: она голый упал! Мильтон-шмильтон приехал, стоит, смотрит. Я говорю: «Вай ме! Грузи скорей машина — больница везти», а он: «Падажди, дай сначала полюбоваться!» Тут с верхний этаж эта друг кричит: «Катя, ты свой трусик забыл! Лови!»
Излишне говорить о том, что все упавшие и причастные к падению люди изгонялись из лагеря, а «телега», которая отправлялась вслед, по месту работы, была даже страшнее самой возможности убиться. Но, несмотря на это, убедительности директора хватало лишь на первые два дня пребывания в солнечном раю. Сиганье с пирса в бирюзовое море, которое ты до этого видел только в фильме «Акваланги на дне», изнуряющие ночи в объятиях крепкогрудых комсомольских богинь, смачные персики пополам с ледяным «Ахашени», стекающий по подбородку сок розового мяса, насмерть пронзенного шампуром, тугая наглая форель из шумной горной речки, футбол с местными на ящик коньяка, сон в жару под вентилятором, обманчиво близкие снежные пики за окном — вся эта лавина счастья опрокидывала в тебе любые опасения и запреты, и ты жил, как за минуту до падения в пропасть.
В комнате, где я обосновался, подобралась великолепная компания. Длинный, как жираф, Олесь, бригадир звена комбайнеров из Белоруссии, и пузатый узбек Рафшан, школьный учитель из Самарканда. Вот мы спим, манкируя завтраком, в позах, в которых застала нас минувшая бурная ночь, и вещи наши разбросаны и развешаны по спинкам стульев и кроватей. В комнату входит уборщица, бабушка Падишат, держа в одной руке ведро с «лентяйкой», в другой — пятилитровую канистру с вином. Она, кряхтя, заталкивает канистру в холодильник, извлекает из первого попавшегося пиджака первый попавшийся бумажник, достает оттуда пять рублей и сует бумажник обратно. Потом начинает прибираться, ворча и звеня пустыми бутылками.
Первым поднимается Рафшан и говорит традиционную утреннюю фразу: «Эй, дехкане, конщай консистусия нарушат, идом завтрак кющат». «Хде взять силов?» — стонет Олесь, треща всеми своими длинными мослами. «Не силов, а сил, бестолочь», — укоряет его Рафшан, соскакивает с кровати и распахивает холодильник. Он наливает вино и подносит прохладный стакан к лицу Олеся. Тот жмурится от удовольствия, перехватывает край стакана губами и в два глотка выпивает его податливое содержимое. В эти мгновения слышно, как внутри Олеся что-то счастливо екает. Через десять минут мы все на ногах, и начинается день, не раздробленный в крошку заточенным словом «режим», а наполненный активным бездельем, от которого бронзовеет кожа и крепнут наши молодые бессовестные мускулы.
Делайте со мной, что хотите: зарежьте, застрелите, утопите в Сутолоке, оставьте в час пик на центральной улице Багдада с плакатом «Да здравствуют США!», мелко расчлените на партийном собрании регионального отделения партии «Лигачев — за демократию!», но и, угасая, как лампочка Ильича во мраке Чубайса, я буду кричать: «Да здравствует Советский Союз, лучшая страна на земном шаре!» И никто меня не убедит в том, что либеральные ценности типа свободной торговли китайскими колготками на территории бывшей швейной фабрики лучше, чем возможность получить орден Дружбы народов за уборку урожая и по бесплатной путевке поехать в молодежный лагерь ЦК ВЛКСМ.
Сегодня у Олеся день рождения. По этому случаю он достает из шкафа моднючий по тем временам белый пиджак, к которому прилагаются не менее моднючие белые брюки — все безупречного болгарского пошива. На пиджаке сдержанно звенят ордена и медали в количестве, достаточном, чтобы отметить трудовые заслуги небольшого колхоза-миллионера.
— Ты не щеловек, — в восхищении произносит Рафшан, глядя на вертящегося перед зеркалом Олеся, — ты ВДНХ ходящий!
— Страна щедро награждает своих героев, — скромно отвечает Олесь и из внутреннего кармана пиджака достает среднюю пачку сторублевок, перетянутую черной аптечной резинкой.
— Это тоже страна? — спрашиваю я, сглатывая слюну.
— Трошки — мои, трошки — батькины, — поясняет Олесь, пересчитывая наличность, — он у меня пасечник… Ну что, на сегодня должно хватить. Айда, браты, зараз на рынок!
Парная телятина, словно сбрызнутый росой сулугуни, снопы душистой зелени, по-африкански черные баклажаны, помидоры, ткемали, виноград, горы другой снеди, названия которой я так и не выучил, все это за изнурительных два часа мы перетаскали с рынка в пляжное кафе, где предполагался званый банкет. Картину завершали несчетное количество вина в плетеных бутылках и два ящика коллекционного грузинского коньяка из личных запасов Автандила. Польщенный приглашением на именины, директор ласково пел нам свою вечную песню:
— Мукузани — пей, сациви — кющай, лодка — люби, девчонка — греби, только с балкон не падай, ладна?
— Автандил Георгиевич, — в тон отвечал ему Олесь, держа под мышками ящики с коньяком, — вы уж поварам скажите, чтобы ужин сегодня не готовили. Чего зря продуктам пропадать…
День рождения удался на славу. Дальний конец длинного ряда столов, ножки которых утопали в горячем послеполуденном песке, терялся в сумраке сладкой грузинской ночи. Олесь, обвешанный орденами и девчонками, возвышался над застольем, как фаросский маяк. После тридцатого по счету тоста, когда мерцающий Алголь рассыпался на пять звездочек с этикетки и пересек небесный экватор, а именинник назвал советских пограничников славными позвоночниками, оставшиеся на ногах гости принялись разбредаться по палатам.
Мы покидали праздничный корабль последними. Несгибаемый Олесь левой рукой поддерживал меня, держащегося из последних сил, а на правом плече нес сладко сопящего Рафшана. В палате посланник солнечного Узбекистана вдруг очнулся и потребовал продолжения банкета. Обещания завтра начать все сначала и угрозы дать телеграмму дедушке в Самарканд результатов не принесли. Рафшан выскочил на балкон и в знак протеста стал обильно цитировать Омара Хайяма, все ближе приближаясь к опасно низким поручням.
— Перед смертью батыр пригубляет винцо, выходя на высокое смерти крыльцо, перед смертью батыр обнимается с девой, сохраняя тем самым лицо и яйцо! — вещал Рафшан, уже раскачиваясь над бездной. Под балконом еще не уснувшие любители восточной поэзии рукоплескали каждому рубаи.
— Олесь, он же упадет! — заорал я, трезвея, как в уфимском вытрезвителе.
— Я здесь! — воскликнул мой белорусский друг и прошел сквозь широкое балконное стекло. Звон разлетевшихся осколков гармонично совпал с треском рубашки Рафшана, за которую Олесь схватил его в момент падения…
Через час приехала быстрая грузинская милиция. Дебоширов погрузили в тесный воронок, где для нас с Рафшаном осталось место только между коленями Олеся, и отвезли в отделение.
«Начальнику РОВД В.М. Габуния, — писали мы с Олесем еще час спустя. — Объяснительная. Уважаемый Вартан Михайлович! Я, знатный белорусский комбайнер, кавалер орденов Дружбы народов, Знак Почета, Красного Знамени и медалей, воин-афганец, член ЦК ЛКСМ Белоруссии, депутат Верховного Совета БССР, и я, Айрат Еникеев, инвалид умственного труда и посланник славного башкирского комсомола, докладываем, что сего дня сего года на дне рождения одного из нас персонально съели и выпили каждый:
1) коньяка «Эльбрус» грузинского производства — 3 бутылки;
2) водки «Посольская» производства г. Москва — 2 бутылки;
3) вина грузинского в ассортименте и в количестве, не поддающемся счету, а также потребили продуктов питания, сколько приняла душа и наша комсомольская совесть.
Глубоко сожалеем о случившемся и обязуемся вставить стекло в балкон и в очки вашему нечаянно подвернувшемуся сотруднику за свой счет. В чем и подписуемся». Фамилии, адреса — неразборчиво.
Майора Габунию документ потряс. Он офонарел не от количества нами выпитого, не от нашей бесшабашности и звона героических регалий на Олесиной груди. Божечки мой! Впервые в его богатой милицейской практике задержанные гости не называли его непотребными словами, не гасили тапочкой лампочки в камере, не доказывали свою кристальную трезвость, а письменно признавались в содеянном.
Растроганный Габуния на глазах у нас порвал объяснительную и приказал своим орлам отвезти дорогих гостей обратно. В палате сержанты уложили нас на кровати и подоткнули одеяла. Браты! Может ли кто-нибудь из вас похвастать, что «хмелеуборочный» мент отвозил вас домой, укладывал спать и подтыкал одеяло? Жду писем…
Поздним утром мы с Олесем, прихватив баллон вина бабушки Падишат, пришли в отделение за Рафшаном. На вопрос, почему вчера нашего товарища не выпустили из зиндана, Габуния сказал:
— Эта русский экстремист меня плохими словами называл, тапощкой лампощка гасил, трезвый претворялся. Знащит, пусь три сутка сидит, — отрезал майор и достал из сейфа сыр и зелень.
Уже никогда не будет в моей жизни такого, чтобы обожженного самаркандским солнцем узбека обожженный кахетинским солнцем грузин называл русским экстремистом. И кажется мне, что мы, жители бывшего Советского Союза, когда-то споткнулись о чересчур низкие поручни и падаем вниз в надежде, что останемся живыми.