Рецензия на оперу "Богема"

Журналист Ольга Комок пыталась разобраться, почему никто не обливался слезами на премьере оперы "Богема" в Михайловском театре. Скошенная поверхность сцены засыпана снегом, сливается с синеватым заиндевевшим задником. Посреди холодного пустого пространства оттаявший прямоугольник. Это мансарда богемных артистов, которые поют и пьют, топят буржуйку рукописями, едят исключительно в кровати и ходят в заляпанных обносках. Та же бравая компания уже тусовалась в похожей комнате без стен на крыше Парижа — и на сцене Михайловского театра — года четыре назад. Постановщика тогдашней "Богемы" Арно Бернара уличили в плагиате, театр изящно загладил конфуз, выкупив лицензию на оригинал. Так спектакль знаменитого канадца Роберта Карсена для Фламандской оперы переехал из Антверпена в Петербург. Понятно, почему француз скопировал канадца: "Богема" Роберта Карсена подкупает чистым и точным сценическим решением. Первый холодный сине–серый акт заставляет ежиться от озноба отнюдь не только артистов — те как раз мерзнут так бодро и оживленно, что не страшно даже за здоровье чахоточной белошвейки Мими, по собственному хотению закрутившей роман с юным поэтом (мы–то видели, она сама выкинула ключ под кровать Рудольфа, чтобы романтично искать его потом вдвоем при свете луны). Второй — красно–желтый — акт всенародной попойки в Латинском квартале вырастает в буквальном смысле слова из–под земли. Из сценических люков за секунды поднимается дюжина клонов богемной мансарды. Среди неубранных кроватей, разбитых пианино и колченогих стульев бродят толпы оборванцев, шайки детей–попрошаек, тут же разыгрывается сцена любви и ревности между художником и кокоткой. Обольстительная ария Мюзетты становится спусковым крючком для массовой оргии. В воздух летят отнюдь не чепчики, артисты миманса сплетаются в роденовских позах… Не торопитесь уводить детей от экрана, то есть из зала, все новейшие законы об оскорблении разнообразных чувств в театре соблюдены: ни пяди недозволенной наготы (столь почитаемой, вообще–то, Робертом Карсеном), никаких опасных связей и ассоциаций в Михайловском нет. А легкий оттенок пошлости под законы не попадает. Третий акт — сине–черный с ярко–желтым окном кабачка. Это — завершение банкета, следовательно, вместо молочниц и прочего трудового утреннего люда хоровые переклички устраивают усталые пьянчужки. Герои заняты винными бутылками едва ли не больше, чем любовными разборками. И правда: кто же в трезвом уме расстанется с любимой девушкой из–за того, что она смертельно больна? Но дело сделано, и действие возвращается в прямоугольник мансарды, которую обрамляет желтый ковер опавших листьев (у приснопамятного Арно Бернара вместо листьев были красные розы). Посеревшая Мими умирает на тощем матрасе, все рыдают. Впрочем, финальная сцена, которую Пуччини дописывал, сам обливаясь слезами, каких–то особых всхлипываний в зале не вызвала. В респектабельных солистах, облаченных во вневременные лохмотья, зрителям не удалось разглядеть самих себя. Расчетливая чистота режиссуры обернулась холодом отстраненности, остудившим даже оркестрово–вокальные страсти. Ни тебе вспомнить богемную молодость, ни всплакнуть над судьбой нынешних двадцатилетних, живущих, любящих, а подчас и умирающих так же нелепо и ужасно, как 150 лет назад. Есть опасение, что русская пословица "Бог троицу любит" сбывается в российском сюжете режиссера Роберта Карсена. В 2012–м канадский мэтр ставил в Мариинке мюзикл "Моя прекрасная леди" — да не поборол технической и моральной тяжеловесности большого репертуарного театра. В 2014–м в Большом театре прошла премьера его "Риголетто", но покорить Москву тоже не удалось. В Михайловском театре Карсен вовсе не появлялся — переносом "Богемы" управляла его постановочная команда во главе с Франсом Виллемом де Хаасом. Что смутило режиссера — скандальное начало истории с театром или предчувствие очередного неуспеха? Теперь уже не узнать, но если предчувствие — то оно не обмануло, кажется.