Ангелы мои, хранители
Геннадий Прытков
Родился в 1948 году в селе Левашово Алексеевского района ТАССР. В 1968 году окончил Казанское театральное училище, после чего был зачислен в труппу Казанского Большого драматического театра имени В.И. Качалова, где служит и сегодня. Народный артист России, народный артист Республики Татарстан, лауреат Государственной премии Республики Татарстан им. Габдуллы Тукая, обладатель Республиканской театральной премии «Тантана» «за честь и достоинство». Пишет эссе и рассказы. Публиковался в журналах «Идель», «Казань», «Аргамак», «Татарстан», «Новый континент» (США – Израиль). Автор книги «Всё просто» (Казань, 2018).
Уж слишком профессионален
Он пришёл ко мне на курс после армии. До этого учился год или два у Юноны (Каревой) и Вадима (Кешнера). Они поздравили меня с талантливым учеником. Я же привык им верить. Но когда он вышел на сцену, я был ошеломлён. Два метра роста, голос, мужское обаяние. Мне рассказывали, что Николай Иванович Якушенко так отличал подлинных молодых героинь и героев на сцене: если вышла молодая героиня на сцену, все мужики в зале должны её обязательно захотеть, а если молодой герой вышел, все женщины просто обязаны сжать коленки. Грубовато, но это оценка гениального артиста. Так вот, Коля был именно такой молодой герой.
Он выходил играть в дипломном спектакле – и всё вокруг замирало. В зале воцарялась тишина обожания. Он раскрывал рот – в зале раздавался тихий женский ропоточек. У него было блестящее актёрское будущее. Но... Приехал, извините, дурак – председатель приёмной комиссии. Это частенько случается, когда залётные председатели рубят студентов налево-направо... Единственная претензия к Николаю была у него (внимание!!!) – «уж больно он у вас ПРОФЕССИОНАЛЕН». И поставил ему «хорошо»...
Всё было напрасно – спорить, убеждать. Председатели своих мнений не меняют... Помню, когда вошёл в аудиторию, где студенты дожидались своей участи, оставил фамилию Уманец в самую последнюю очередь. Оттягивал момент. Пришлось сказать: «Коля, ты меня извини, пожалуйста, но тебе поставили «хорошо» за то, что ты слишком профессионален». Помню, как Колька махнул рукой и произнёс: «Да ладно, фигня всё это». Но оказалось – не фигня. Коля не пошёл в театр, а театр потерял замечательного актёра. И сегодня, когда я вглядываюсь в его военное фото, я твёрдо убеждён, что этот парень внутренне соглашался только с оценкой ОТЛИЧНО и не мог себе позволить «хорошиста». И в этой своей другой жизни, не актёрской, он есть – настоящий!!! – потому как сделал её, свою жизнь, на отлично.
Электрическая Ольга
Давно уж это всё было, в прошлом веке. Чудес было мало. Это сейчас смотришь за работой художника по свету и изумляешься – какие чудеса творит, какая техника! А тогда не было техники. Была Ольга. Звали мы её все электрической Ольгой, и работала она в регуляторной будке, крутила валы, переключала прожектора, вырубала свет до полной темноты и так далее. «Руки устают очень, – жаловалась. – Да и опять же – электричество». Придумал я как-то, ставя спектакль, отобразить чувства героев светоцветовыми переходами, залив сцену всеми цветами радуги. Сложно, конечно, но надо. Не может любовь существовать без яркого взрыва цветового.
Ну, придумал, решив, что художник поможет. А он взял да и отошёл в сторону.
Сижу в зале, слёзы от обиды. Подходит «электрическая Ольга»:
– Ген, ты чё?! Ты мне скажи, чё ты хочешь-то.
Рассказал.
– Трудно, конечно, но попробую... Ты мне только выписку на переходы сделай.
На другой день занялись мы с ней световой репетицией.
– Оль, здесь пусть свет нежно перейдёт из желтоватого в цвет лазури.
Оля, крутя валы, спрашивает:
– Зачем?
Обьясняю.
– Смешной ты, Генка, когда это любовь была цвета лазури? Она скорее цвета всё испепеляющего солнца.
Это был безумно красивый спектакль. Безумно.
Мать и сын
Маленькая комната, считающаяся большой в хрущёвке. Как всегда, в центре большой компании сидит она. Компания шумная. К ней иногда обращаются. Расслышав, она ответит. Нет – так только махнет рукой. Для неё всё не главное. Главное, что сын ушёл туда, откуда не приходят. Временами она поднимает глаза к его портрету и что-то ими говорит. Я перевожу глаза на портрет и чувствую, что он ей что-то отвечает своим застывшим портретным взглядом. Перевожу глаза на неё и вижу, что её взгляд становится точь-в-точь как его. Они одинаково смотрят друг на друга, как будто о чём-то договорились.
Через год и она ушла.
Рафик
Был у меня любимый мною зритель-мальчишка. Ходил на все спектакли, тратил деньги на театр. Я стал брать ему пропуска на спектакли. Потом долго, часа по два, мы обсуждали с ним «ВКонтакте» просмотренное. Он просмотрел весь репертуар театра. И не один раз. И что поразительно – я всегда знал, что он в зале в те дни, когда не просил пропуск. Играя, представлял его глаза: вот он смотрит хмуро, вот улыбается, вот, опустив голову, слушает внимательно... и хорошо-хорошо становилось на душе – я знал, для кого играть.
Но вот мальчишка пропал. Вырос. А я всё жду, что вот-вот услышу его дыхание среди множества дышащих.
Встреча с гением
Давно в Рузе было в этом доме творчества замечательное, очень дымное, очень шумное актёрское кафе «Уголёк». Ничего особенного: кофе и какие-то пачки печенья. Кофе лился рекой, дым стоял столбом. Иногда включалась очень громко музыка, на которую никто не обращал внимания – все были заняты Театром. И вот однажды раздался мощный голос:
– Лёша, ты любишь громкую музыку?
Музыка тут же стихла. Повернувшись, мы увидели того, кому принадлежал этот голос: сухонького маленького человека, который не выпускал из рук сигарет – выкурив одну, тут же принимался за другую. Ефим Давидович Табачников. Легенда Театра. Наши общие друзья представили нас ему – завязались тёплые отношения. По вечерам и ночам мы, между разговорами о Театре, зарывались в их с Идой Феодосиевной номер и играли в карты – преферанс, кинг... Играли до раннего утра, а затем по пожарной лестнице – вход в корпус был закрыт – спускались с третьего этажа на землю и трусцой к своему корпусу. Не любил Ефим Давидович проигрывать жутко – орал, гневался, стучал кулаками по столу.
Это буйство могла прекратить только его дочь, Наташа. И папа брал себя в руки мгновенно – становился тихим и покладистым до следующего проигрыша. Мы тогда и не могли даже представить, что когда-нибудь Ефим Давидович появится в качаловском театре, да не просто появится, а будет им руководить. Руководство было не очень долгим, но наши отношения как-то разладились – злые языки просто-напросто оклеветали нас. Пройдёт время, и Ефим Давидович скажет мне: «Ты уж прости меня, что в сплетни поверил». А через некоторое время он уйдёт из театра и уедет из Казани в Нижний Новгород, оставив нам «Царя Фёдора Иоанновича» с гениальным прочтением заглавной роли Юрием Федотовым. Трагичность времени была во всём – от нежно мерцающего света на сцене до тихого, неуверенного голоса исполнителя роли. Казалось, что в зале зритель боится дышать.
Затем Ефим Давидович ещё раз вернулся в Казань и приступил к работе над «Поминальной молитвой» Григория Горина, взяв меня к себе в ассистенты. Конечно же, сделав это, Ефим Давидович попытался каким-то образом сгладить те конфликтные отношения между нами, что возникли в первый его приезд в наш город, ибо не знал, что я о них даже не помню. Он для меня так и оставался Великим Режиссёром века двадцатого, перед которым я мог только лишь преклоняться.
Он не отпускал меня ни на шаг от себя. Далеко за полночь заканчивались его разговоры о Театре, о Режиссёре, об Актёре... Тогда он писал книгу о Театре (не знаю, издана ли она сегодня).
В театре его звали почтительно – Старик! Великий Старик. Во всём!
Скажите на милость, кто из Великих, достигнув небывалых высот в своей профессии, может слезьми горькими обливаться после просмотра фильма Т. Брасса «Калигулла», приговаривая при этом:
– Гениально! Жизнь прожил, но так и ничего не понял в своей профессии.
Мы молчали – это Он-то не понял.
В пьесе Горина умирает Голда, Тевье остаётся один. Шёл прогон спектакля. На сцене Тевье прощается с Голдой. Я вошёл в зал и не понял, где Ефим Давидович. В зале темно, слабый свет на сцене. Вглядевшись в темноту зала, увидел дымок от сигареты, пошёл на этот дымок. Подошёл к креслу. Ефим Давидович сидел, весь вжавшись в кресло. И плакал. Прощался с жизнью. С Идой Феодосиевной. Актёры на сцене чувствовали эту его Слезу. Играли жёстко, заставляли себя и его преодолевать Неизбежность.
Почувствовав, что я стою рядом, Ефим Давидович повернулся в мою сторону. Я понял, что сейчас начнёт орать. И мгновенно вспомнил Наташу.
– Ефим Давидович, – произнёс я твёрдо, спокойно и тихо, – возьмите себя в руки. Это только лишь спектакль.
Моя кисть руки до сих пор помнит его пожатие. Железное пожатие.