Предвоенный диптих
Всё больше современных писателей обращается к периоду в истории нашей страны, длившемуся с 1922 года по июнь 1941 года. Вот и два рецензируемых мной произведения, вошедшие в шорт-лист премии «Большая книга», рассматривают этот мирный период (хотя одно из них затрагивает Великую Отечественную войну, а второе – Польский поход Гражданской войны). Но сущность этих двух книг – в тех самых таинственных предвоенных двадцатых и тридцатых годах…
Сергей Беляков. Парижские мальчики в сталинской Москве. Документальный роман. – М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2022. – 668 с.
Сергей Беляков – автор, созданный для научно-популярной гуманитарной литературы на стыке истории и филологии. Трудолюбие, знание архивных материалов, умение работать с ними, внимание к малейшей детали, точность, здравый смысл, живой, простой (но не упрощённый) и увлекательный слог, заинтересованность в предмете исследования – все эти достоинства идеально соответствуют жанру. Даже недостатки Сергея Белякова идут на пользу жанру: мне иногда кажется, что этому автору недостаёт фантазии, но ведь фантазия такому жанру будет только вредить.
Итак, Сергей Беляков берёт судьбу сына Марины Цветаевой Георгия Эфрона (Мура), а также его друга Дмитрия Сеземана и…
В западной исторической науке стала популярной оптика «повседневная жизнь кого-то» (скажем, «повседневная жизнь французского крестьянина XV века» или «повседневная жизнь английского горожанина XVIII века»). Книгу Сергея Белякова хочется назвать «Повседневная жизнь московского юноши 1939–1944 гг.». Из этой книги можно узнать, что читали мальчики-москвичи тех лет, какие мелодии слушали, какие фильмы и спектакли смотрели, в какие рестораны ходили, что ели и пили, какое мороженое покупали, во что были одеты, чему учились, как дружили и как ухаживали за девушками, на каком транспорте ездили, какие магазины и футбольные матчи посещали, о чём мечтали. Всё это знать небесполезно, но почему в качестве живого путеводителя по быту краснознамённой Москвы выбран сын Марины Цветаевой, ненавидевшей слово «быт»? Ведь оптика «повседневной жизни» всегда направлена на обычного человека, но ни Цветаева, ни даже Мур обычными людьми не были.
И тут замечаешь, что Сергея Белякова беспокоит вопрос, не имеющий отношения к «повседневной жизни»; вопрос, можно сказать, идейный. Это вопрос о (само)идентификации Георгия Эфрона. Белякова коробят антирусские нотки в дневнике Мура; Беляков спрашивает себя: «Как же так? Разве Мур не русский? Кто же он тогда?» Ответ автора книги на этот вопрос таков: «Мур – русскоязычный и русскодумающий француз, поскольку национально-культурная идентификация складывается в детстве, а детство Мура прошло во Франции».
Сергей Беляков ошибается лишь раз; и его ошибка – не фактическая (в этом плане всё на пять с плюсом), а концептуальная, что ли. Он считает, что Мур разочаровался в коммунистической идее, – и тут же приводит строки из его дневника, в которых вина за зримые ужасы эвакуации возлагается не на коммунистов, а на Россию, на «русский народ со всеми его привычками» (с. 513). А я добавлю, что в дни, когда уж и все сталинские лауреаты тайно уповали на «новый НЭП», Мур в дневнике всё ещё возмущался антисоветскими анекдотами. Тут же приводя анекдот антирусский.
У Георгия Эфрона была советская идентификация. Не русско-советская, так знакомая нам, а стопроцентно советская, дистиллированно советская. Детство в чужой культурной среде закрепило дистилляцию. Говоря другими словами, Мур воплощал в себе тот психологический тип, который в двадцатые годы и в начале тридцатых годов именовался словом «троцкист». Разумеется, Мур не был идейным троцкистом: к 1939 году не осталось оснований к этому; речь идёт только о психологическом складе ультрареволюционного чистюли-космополита, недовольного русским бытом и укладом.
Говоря о Муре, невозможно не вспоминать Марину Цветаеву. Сын отшатывался от своей матери, но в итоге он повторил её личную трагедию. Суть этой трагедии определю так: «роковая обречённость быть в своей культурной страте».
Причиной самоубийства Марины Цветаевой были беспримерные беды, обрушившиеся на неё. Но что стало последней каплей, когда, казалось бы, всё уладилось, когда было получено разрешение на переезд из Елабуги в Чистополь? Последние сутки жизни Цветаевой хронометрированы почти до минуты. Понятно, что получить в Чистополе рабочее место с правом на хлебные карточки было почти невозможно (в судомойки Цветаеву, разумеется, не взяли бы: она была знаковой фигурой); но есть и вторая сторона правды: никто из эвакуированных в Чистополь (и даже в Елабугу) от голода не умер. Вот и сама Цветаева в последний свой вечер твердила: «Тарелки есть. А что в тарелках? А что в головах?» Она два десятилетия прожила в среде «милых культурных людей, тоскующих по России, которую потеряли» (и никто из этих милейших «русских парижан» не вступился за поэтессу, когда на неё пала тень диффамации и возможного суда, а ведь некоторые из них клялись ей в любви). И вот она увидела, что попала к эвакуированной братии – к точно таким же «милым культурным людям, тоскующим по России, которую потеряли». И представила будущее: ею в Чистополе будут восхищаться, её будут водить по гостям, приговаривая: «Мариночка, душенька, почитай стихи, только не новое, заумное, а попроще – про «любви старинные туманы» или о цыганах», – её с Муром будут подкармливать в гостях. А иного куска хлеба им не предвидится. Другой человек согласился бы с такой долей, но для Марины это был бы ад.
Точно так же Мур, переезжая в СССР, думал, что прибывает в страну стальных волков, владеющих пятью языками, в лёгкой светской беседе обменивающихся каламбурами на инглише о текущей международной обстановке, дабы через полчаса упорхнуть через Северный полюс в Сан-Франциско с лекцией для тамошних докеров. В СССР действительно были и полярники, и пилоты со стальными нервами, и молодые ученики дипломатов, вот только Мура в эти среды не пустили бы на пушечный выстрел. А довольствоваться ему пришлось «русской молодёжью с исканиями», которую он знал по Франции и которая ему осточертела и там (чего стоит единственный елабужский друг Мура, «пытающийся синтезировать Маркса и Ницше», а ведь это не худший герой муровского дневника). И это были единицы худо-бедно интеллигентов; в эвакуационной одиссее Мур откроет для себя мир молодёжи рабоче-крестьянской (а на фронте плюс к тому – и уголовной). В общем, бедный Мур сбежал от эмигрантов внешних, а место ему нашлось лишь в постылой страте «внутренних эмигрантов».
Что было бы, если бы не случилось роковой нацистской бомбы, упавшей с неба в автомобиль, вёзший раненых? Переживи Георгий Эфрон войну, кем бы он стал? Сергей Беляков считает, что он вернулся бы во Францию, как его друг Митька Сеземан. Я не согласен. Если бы он жил долго, он дожил бы до своего времени – до шестидесятых годов. Подружился бы с физиками из Дубны, выучился бы играть на гитаре.
Ведь он был «шестидесятником без шестидесятых».
Афанасий Мамедов. Пароход «Бабелон». – М.: Эксмо, 2021. – 384 с.
Весна 1936 года. Баку. Бывший боевой комиссар, а ныне журналист, сценарист и кинодеятель Ефим Ефимович Милькин проявляет чудеса конспирации; и даже встреча со своей былой любовью, известной кинорежиссёршей Маргаритой Барской, его не только радует, но и слегка пугает. Его пугает всё. Неудивительно: Милькин – троцкист, притом не психологический, а натуральный. В первой главе романа, протекавшей в 1930 году, он плыл на пароходе «Бабелон» в Стамбул – дабы встретиться там с изгнанником Троцким и получить от него поручение. Герой романа Милькин не только троцкист; вы будете смеяться, он ещё и масон. По крайней мере, так его именует автор. Хотя герой не масон, а гурджиевец (это были две разные эзотерические тусовки, не ладившие между собой). Далее действие романа развивается в двух хронотопах – в Баку и Галиции 1921 года. Дело в том, что юный Фима Милькин попал в скверную ситуацию: он зарубил подчинённого – казака-насильника (пытаясь предотвратить столкновение галичан с красноармейцами, а в первую очередь из самозащиты). Затем наш комиссар визитирует в польский замок с ясновельможным паном, зловещим горбуном-управляющим, роковыми красавицами и тайнами. При отступлении Фимина часть попадает под вражеский огонь (кто-то из насельников замка выдал её расположение); Фиму ранят и раненого переносят во флигель к местному доктору Аркадию Белоцерковскому, чудаку, подвижнику и масону (то есть гурджиевцу). Всё это Ефим Милькин частично вспоминает, а частично пересказывает в близком кругу бакинских друзей (попутно влюбляясь в юную Сарочку Новогрудскую). Действие романа движется и очень медленно, и напряжённо: ясно, что за прустианскими рефлексиями героя скрывается какая-то тайна. К финалу эта тайна выявляется: оказывается, Белоцерковский дал поручение Ефиму от лица братьев-гурджиевцев – переправиться за границу под чужим именем, отыскать Гурджиева, получить у него некий страшный компромат на Чопура (то есть на Сталина) и обнародовать его. К Троцкому наш герой плыл для того, чтобы согласовать масонский (то бишь гурджиевский) замысел с планами опального вождя партийной оппозиции.
Я задаюсь вопросами. Какой такой компромат на Сталина, да ещё и от Гурджиева, мог бы произвести решительное воздействие на советскую публику 1930 года? Был ли Гурджиев сколько-нибудь важен для неё? И что он значил для Троцкого? Я знаю, что Гурджиев общался со Сталиным и с Гитлером, но Троцкий? Насколько я представляю себе Троцкого по его текстам, миссия от «чертоискателей» не вызвала бы у него энтузиазма – он был самонадеянным рационалистом. И как славно, что у Афанасия Мамедова хватило вкуса не выписывать противоборство между Ефимом Милькиным и коварными агентами Сталина – совсем уж «рокамболь» вышел бы.
В послесловии от автора выясняется, что роман выстроен на семейной истории. Дед автора, Афанасий Ефимович Милькин, действительно воевал в Галиции и посещал замок тамошнего ясновельможного пана, он был мужем Сары Новогрудской и любовником Маргариты Барской, а та была любовницей Карла Радека. Отец автора родился в Баку, а Афанасия Милькина НКВД взял в Москве (за «контрреволюционную троцкистскую деятельность»; не знаю, была ли она въяве; «треугольник» с Радеком точно не сулил ничего хорошего). Разумеется, и вся сюжетная линия Гурджиева, и таинственные горбуны в замке – всё это было присочинено автором. Точнее, нашим временем, его духом, его способом мировосприятия. Я знаю, что в предвоенном мире были и Бокий, и Барченко. Но я отчего-то сомневаюсь, что Афанасий Ефимович Милькин относился к людям такого склада. Афанасий Исаакович Мамедов – относится. Он живёт в нашем времени.
Этот роман, в общем, радует. Написан он живо и читается с интересом, являя собой пример того, что импортозамещение работает в культурной сфере, что российская земля может рождать «литературу европейской сборки» по типу Умберто Эко – историческую, интеллектуальную и остросюжетную одновременно. Тут не только Эко, тут ещё и Орхан Памук («стамбульский локус», да и «туранский локус», к которому принадлежит Баку). А где «галицийский локус» – там Бабель; не случайно пароход именуется «Бабелоном», и отсылок к «Конармии» немерено, и мамедовские красноармейцы разговаривают языком бабелевских конармейцев.
Хорошая книга. Вот только у Эко иррациональное и рациональное разведены по противоположным полюсам. Исследователи «масонских тайн» из «Маятника Фуко» закончили плохо. Дедовские предания преданиями, но ум лучше держать в хладе.
Кирилл Анкудинов,
г. Майкоп