"Его деликатность была оружием против царящей в мире грубости". Павел Беликов о Юрии Рерихе
Все его обширные знания тонули в той душевной теплоте, в той деликатности, с которой он обращался к людям. Он был одинаково внимателен и участлив ко всем, с кем он соприкасался, и для него не имело значения, чем конкретно занимается данный человек, близкой ли к его интересам наукой или нет. В человеке он прежде всего искал человека и именно к нему обращался, ну а всё остальное, как то: образовательный ценз, занятия, национальность, мировоззрение — всё это отодвигалось на второй план.
Если чего и опасался Юрий Николаевич, так это того, как бы незаслуженно не обидеть человека. Таким образом, главным в его обращении с людьми было проявление деликатности. Однако из этого не следует делать вывода о мягкости его характера, о готовности уступать и жертвовать своими убеждениями. Мы привыкли обычно связывать деликатность с мягкотелостью. Между тем качество деликатности скорее указывает на отсутствие грубости в характере человека. Могу подтвердить, что от любого проявления грубости Юрия Николаевича просто коробило.
Непосредственного личного общения с Юрием Николаевичем у меня было не так уж и много. Жил я в Таллинне, а в Москве бывал только «наездами», что не позволяло мне видеться с ним часто. Правда, недостаток личного общения восполнялся перепиской. Однако ключ к разгадке человеческой сущности лежит всё-таки в личном общении. Откровенно говоря, если бы мне не довелось лично повстречаться с Юрием Николаевичем, у меня сложилось бы о нём иное мнение. И сколько бы я ни изучал его жизнь и деятельность по документам, я бы, наверное, не смог почувствовать того, что непередаваемо на бумаге, — удивительного обаяния личности Юрия Николаевича.
В интонации каждого его слова, в каждом жесте его заключалось обаяние, покорявшее собеседника; это обаяние, углубляя смысл слов, придавало особую интимность и доверительность вашему общению. Вероятно, каждый собеседник думал, что такое отношение было проявлено только к нему. Однако это был обычный подход Юрия Николаевича к людям, окружавшим его.
Хотя со дня его кончины прошло более двадцати лет, образ его стоит передо мной как живой. Да и почти такой же период отделял начало моей переписки с ним от того момента, когда в 1957 году, приехав в Москву, я позвонил Юрию Николаевичу. Трубку поднял он сам. Назвав свою фамилию, напоминаю, что я тот, кто высылал ему когда-то советские издания. Однако напоминание оказалось излишним — Юрий Николаевич отличался завидной памятью. Он сразу назвал меня по имени и отчеству, спросил, где я нахожусь и не могу ли сразу к нему подъехать. Дело было к вечеру, я взял такси и через полчаса был возле дома на Ленинском проспекте, где была его квартира.
Юрий Николаевич уже ждал меня. Он открыл дверь на мой звонок, мы поздоровались, и он провёл меня в свой кабинет. В кабинете, заставленном книжными полками, царил полумрак, горела лишь настольная лампа на большом письменном столе. Показав на полки с книгами, Юрий Николаевич сказал: «Чувствуйте себя как среди старых знакомых — среди книг много тех, которые вы посылали мне. Они вернулись на свою родину вместе со мной». Проговорив это, он обнял меня за плечи и усадил на стул.
Тут я впервые почувствовал то обаяние, которое исходило от Юрия Николаевича и от всей окружающей его обстановки и которого, конечно, никогда не познаешь даже при самом тщательном изучении документов о человеке. В тот незабываемый момент сразу исчезли все разделяющие нас перегородки. Мне показалось, что я уже очень давно сижу в этом уютном полумраке кабинета, и без всякого напряжения между нами потекла сердечная беседа давно не видевших друг друга людей.
Разговор начал Юрий Николаевич. Он подробно расспросил меня, как прожил я эти годы, как отозвалась в моей жизни война. Узнав о всех бедах и опасностях, которые мне, как и большинству советских людей, пришлось испытать, Юрий Николаевич сказал: «Если вы остались в живых после всего этого, значит, вы будете ещё нужны. Я считаю, что все, испытавшие на себе с риском для жизни это трудное время, пригодятся ещё для чего-то важного. Надо так сделать, чтобы пригодиться. Жизнь была продлена авансом, а всякий аванс нужно погашать делами».
Затем я расспросил Юрия Николаевича о неизвестных мне деталях из их жизни, и разговор незаметно перешёл на более общие темы. Тут Юрий Николаевич, как радушный хозяин, предложил пройти в столовую выпить чашку чая. Но, признаться, я был так взволнован этой первой нашей встречей, так не хотелось мне разбавлять её чем-то обыденным, что от чая я отказался, объяснив причину своего отказа. Юрий Николаевич понял моё состояние и не настаивал на чаепитии. Он зажёг верхний свет и стал показывать незнакомые мне картины Николая Константиновича.
Особенно сильное впечатление произвело на меня полотно «Гесэр-хан». Эта картина, созданная в 1941 году, была подарена Юрию Николаевичу ко дню рождения его отцом. Мне сразу открылась близость данного сюжета натуре Юрия Николаевича. Как и Гесэр, он был по складу своего характера воин. Внешний вид кабинетного учёного был лишь доспехом этого воина. Его деликатность была не чем иным, как оружием против царящей в мире грубости. Он не считал, что подобное изживается подобным. <...>
Когда я однажды спросил его, как он относится к излишней жажде материальных благ у молодежи, к погоне за «красивой жизнью», он ответил: «В этом нет ничего страшного. Народ слишком изголодался за войну, хочет жить лучше и порою захватывает лишнее. Один раз должно наступить естественное насыщение или даже пресыщение и положение изменится. Жажда знаний, потенциал которой очень велик, возьмет верх над потенциалом «красивой жизни». Я верю в это».
Юрий Николаевич абсолютно точно отмечал некоторую разбросанность, отсутствие четко намеченных целей у молодежи. Он говорил, что молодые люди часто бросаются на новинку, не разобравшись хорошенько, что к чему. Это чаще всего своего рода погоня за модой, за сенсацией, и Юрий Николаевич с чувством юмора не раз говорил, что жертвой такой «моды» был он сам. Его появление в Институте востоковедения вызвало своего рода сенсацию среди учащихся — как никак, человек приехал из Индии! Заниматься у него посчитали нужным многие, и нередко между ним и будущими аспирантами происходили примерно такие диалоги:
— Юрий Николаевич, я хотел бы (хотела бы) попасть к Вам в аспирантуру.
— Благое желание. Что же именно Вас так интересует? Какие конкретно знания я могу Вам передать? Чем лично могу оказать Вам пользу?
Тут обычно наступала длительная пауза, которую прерывал совет Юрия Николаевича:
— Знаете ли, лучше подождем годик до того, как решать окончательно, к кому Вам следует определиться. Подумайте хорошенько над тем, что Вам надобно, а тогда уже видно будет — тот ли я человек, который может удовлетворить Ваши интересы.
[Проявление праздного любопытства] не нравилось Юрию Николаевичу. В «повышенном интересе» чаще всего сквозило неприкрытое любопытство, между тем как любопытство и жажда знаний — вещи совершенно разные. Сам-то Юрий Николаевич уже в пятнадцать лет хорошо знал, чего он хочет и у кого ему следует заниматься. Потому на двадцать первом году своей жизни он имел уже звание магистра индийской филологии. Юрий Николаевич считал, что до того, как чего-то добиваться, необходимо четко представить себе, чего именно ты хочешь".
***
Из книги: Воспоминания о Ю.Н. Рерихе. - М.: Международный Центр Рерихов, 2002.
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky