КУВАЛДИН О ЮЗЕФПОЛЬСКОЙ-ЦИЛОСАНИ
КУВАЛДИН О ЮЗЕФПОЛЬСКОЙ-ЦИЛОСАНИ
София Юзефпольская-Цилосани (1959-2017)
ВЕЧНОЕ РОЖДЕСТВО
Рождество никогда не кончается, никогда не кончается жизнь. Неустанно повторяю, что тело, зачатое в любви и явившееся на свет из лона женщины, является лишь бесконечным потоком тел, созданных по образу и подобию, замкнутое само на себя, поэтому каждому телу внутри себя кажется, что оно индивидуально, но это заблуждение, бессчетное количество тел приходит и уходит, а жить остаются лишь создавшие себя в Слове личности, или, как я говорю о своих друзьях, избравших жизнь вечную, бессмертники, к коим вне всяких сомнений принадлежит поэтесса возвышенных смыслов София Юзефпольская-Цилосани.
Легкое дыхание её философской души легло на стекла вечности, вспоминая Мандельштама. София во всём находит новизну, предполагая в возвышенном читателе полное понимание. «В этом мире причин и следствий // мне невежество наше страшно. // Бога лик - удивительно нежен. // Я на месте топчусь отважно//. Интеллигентное начало творчества Софии Юзефпольской-Цилосани чувствуешь сразу. О чем бы она ни писала своим свободным, нежным и умным пером, везде неизменно ощущается её трепетное отношение к Слову.
Вот письмо от 2 сентября 2017 года: «Здравствуйте уважаемый Юрий Александрович!
Я, к сожалению, нигде почти сейчас не появляюсь - ни виртуально, ни реально, так как в начале июля меня ошарашили врачи, наверное, одним из самых жутко звучащих диагнозов с не очень долгим жизненным прогнозом. О последнем, конечно, никто точно знать не может, все будет зависеть... Но я сейчас на таком суровом лечении, что ничего почти не могу делать. Очень слабенькая концентрация. Хотя бывают, и, надеюсь, будут какие-то времена просветов, так что пока я подумала, что пошлю Вам несколько своих подборок, чтобы, если Вам понравиться, Вы могли их опубликовать на Нашей Улице в тех номерах для которых они подойдут.
Еще раз благодарю Вас за все, что вы сделали для меня, для моих стихов.
София
Dr. Sofiya Yuzefpolskay-Tsilosani».
София Юзефпольская-Цилосани умерла 22 ноября 2017 года в Нью-Йорке.
Я, к сожалению, нигде почти сейчас не появляюсь - ни виртуально, ни реально, так как в начале июля меня ошарашили врачи, наверное, одним из самых жутко звучащих диагнозов с не очень долгим жизненным прогнозом. О последнем, конечно, никто точно знать не может, все будет зависеть... Но я сейчас на таком суровом лечении, что ничего почти не могу делать. Очень слабенькая концентрация. Хотя бывают, и, надеюсь, будут какие-то времена просветов, так что пока я подумала, что пошлю Вам несколько своих подборок, чтобы, если Вам понравиться, Вы могли их опубликовать на Нашей Улице в тех номерах для которых они подойдут.
Еще раз благодарю Вас за все, что вы сделали для меня, для моих стихов.
София
Dr. Sofiya Yuzefpolskay-Tsilosani».
София Юзефпольская-Цилосани умерла 22 ноября 2017 года в Нью-Йорке.
Рождественское
Рахманинов снега поднимет - на распах
иx выпустит из-под полы буранной
над крышами, взметнет - и станет странно,
что ноты можно пролистать, как шаг -
Раскольникова с топором в руках.
Рахманинов хранит в себе размах
классических, у камелька, романов,
в сугробах - Гофмана огни,
как в толстом томе Манна,
пробьет безумью честь в «Колоколах».
иx выпустит из-под полы буранной
над крышами, взметнет - и станет странно,
что ноты можно пролистать, как шаг -
Раскольникова с топором в руках.
Рахманинов хранит в себе размах
классических, у камелька, романов,
в сугробах - Гофмана огни,
как в толстом томе Манна,
пробьет безумью честь в «Колоколах».
Но музыка, ах, музыка - одна,
как из подполья, боса, не одета,
по пласту снежному, как девочка, до света...
Рахманинов за ней шаг в шаг идет.
Идет, как франт, как кот,
не уступая.
Как тайный код,
он тростью тень взвинтил
в крыле сугроба - ласточкиной стаей
все то, что снег намел на левый бок,
летит, вздымается, волнуется - кричит.
как из подполья, боса, не одета,
по пласту снежному, как девочка, до света...
Рахманинов за ней шаг в шаг идет.
Идет, как франт, как кот,
не уступая.
Как тайный код,
он тростью тень взвинтил
в крыле сугроба - ласточкиной стаей
все то, что снег намел на левый бок,
летит, вздымается, волнуется - кричит.
...Но тень мелькнет -
тиха, как сна глоток.
Как лишний гость...
Как тень, в снегах размыта!
Кто тенью спрятался в запястьях дивных рук?
Нет - никого. Рахманинова свита
лишь золотая трость,
как лебедят - софитом,
ему нас не разбить - не сцена, снег - не пух.
тиха, как сна глоток.
Как лишний гость...
Как тень, в снегах размыта!
Кто тенью спрятался в запястьях дивных рук?
Нет - никого. Рахманинова свита
лишь золотая трость,
как лебедят - софитом,
ему нас не разбить - не сцена, снег - не пух.
Да, снег - не пух, он строг,
да, снег его, как гвоздь.
Но лиха крестного не хочется и страшно.
Быстрей, быстрей листают судьбы вслух!
И пианисту не хватает рук;
руно - в слезах,
звезда над ликом,
дважды
пути окольного
здесь не найдешь.
Лишь - Дух.
Сюжета нет.
Как на снегу - отважно!
да, снег его, как гвоздь.
Но лиха крестного не хочется и страшно.
Быстрей, быстрей листают судьбы вслух!
И пианисту не хватает рук;
руно - в слезах,
звезда над ликом,
дважды
пути окольного
здесь не найдешь.
Лишь - Дух.
Сюжета нет.
Как на снегу - отважно!
Рождество
1. Предрождественское
Свет сузился, ночь объемлет,
как бархатом, томной тьмой
метельный фонарный лепет,
но мы - неподвижны. Стой,
прохожий, спешащий на праздник
еловой густой волны!
Здесь все светофоры маски
наденут, а улицы - рвы;
в сто унций неона свечи
зажгут - театральный бред.
И не разберешь, кто далече,
а кто у сердца, и нет
факира на этой сцене,
коробка его пуста,
и кто возвратит нам Время
сквозь бархатный ящик - в темя
города? Ты ль - звезда?
как бархатом, томной тьмой
метельный фонарный лепет,
но мы - неподвижны. Стой,
прохожий, спешащий на праздник
еловой густой волны!
Здесь все светофоры маски
наденут, а улицы - рвы;
в сто унций неона свечи
зажгут - театральный бред.
И не разберешь, кто далече,
а кто у сердца, и нет
факира на этой сцене,
коробка его пуста,
и кто возвратит нам Время
сквозь бархатный ящик - в темя
города? Ты ль - звезда?
2. Звездочка
Спит метель. В утробе - снега блики,
в холоде личинки - звезд без меры...
Лишь один звоночек - слышишь? - тихо
за шнурок раскачивает небо.
в холоде личинки - звезд без меры...
Лишь один звоночек - слышишь? - тихо
за шнурок раскачивает небо.
- Звездочка моя, здесь так промозгло,
мне никак в утробе ночи не проснуться.
Не открыть дверей, - колечко воска
мнут и мнут светящиеся руки.
Дверь взломали? С Рождеством тебя, наследник!
С хлебным, хлевным, кровным нашим адом!
Посмотри: направо день и сласть от лести.
А налево - ночи вор с крылом распятым.
Ну а сверху, сверху - сонмы, сонмы
ораторий и кантат под управленьем
звездного звоночка, штурмы, штормы,
небо сорвано с петель, растерзанные кроны
храмов и осин (цена прозренья)...
мне никак в утробе ночи не проснуться.
Не открыть дверей, - колечко воска
мнут и мнут светящиеся руки.
Дверь взломали? С Рождеством тебя, наследник!
С хлебным, хлевным, кровным нашим адом!
Посмотри: направо день и сласть от лести.
А налево - ночи вор с крылом распятым.
Ну а сверху, сверху - сонмы, сонмы
ораторий и кантат под управленьем
звездного звоночка, штурмы, штормы,
небо сорвано с петель, растерзанные кроны
храмов и осин (цена прозренья)...
3. Стрелочник
Тулупчик, телогреечка - животное тепло,
овчинка, чайник с печечки - я в желтое окно
пустоты мира вижу, цистерны снега, пар,
наш человечий домик из снежных ширм и рам
и рельсы в разны стороны, которые куда -
неведомо. Но ходит там, как стрелочник, звезда.
Сияют ее часики, отбрасывают тень;
метельные компостеры билетиков синей.
И там же на скамеечке, на самой откидной,
семья из трех пристроилась, и с кружкой волхв седой
бредет в своем тулупчике - и хрупко так тепло,
и щелкает, и щелкает названьями табло.
овчинка, чайник с печечки - я в желтое окно
пустоты мира вижу, цистерны снега, пар,
наш человечий домик из снежных ширм и рам
и рельсы в разны стороны, которые куда -
неведомо. Но ходит там, как стрелочник, звезда.
Сияют ее часики, отбрасывают тень;
метельные компостеры билетиков синей.
И там же на скамеечке, на самой откидной,
семья из трех пристроилась, и с кружкой волхв седой
бредет в своем тулупчике - и хрупко так тепло,
и щелкает, и щелкает названьями табло.
4. Нью-Йорк
Отзвенела, оттренькала звездочка - с этого звука
прибывать начинает по капельке солнечный свет;
нам уже не придется встречать в темноте окончательной,
в полной разрухе
Новый год, мы, возможно, успеем на праздник
и купим с тобою билет
на «Щелкунчика»,
будем глядеть, как Король там Мышиный
побежден был,
как девочка Маша добра и храбра,
как уродец стал принцем, как пачку снежинки одела не фея -
залетная муха.
Снег в Нью-Йорке не выпал, и в шортах валит детвора
разновозрастной пестрой толпой по Бродвею,
и визгом щенячьим
заливается Christmas, все Merry гуляют, не помня уже,
церемонных объятий, и меряют новые платья:
каждый - сам - руки в брюки, для каждой - сама по себе.
Знаешь, лучше я тут постою - что поделать с одышкой? -
заглядевшись на трех толстяков в ресторанной рекламной
бурде,
под гирляндой шаров. Бедолага Суок из неоновой вспышки -
вдруг возникнет? - танцует, танцует, над площадью Времени;
тише!
Тише, тише - тогда и она не растает в идущей на убыль звезде.
прибывать начинает по капельке солнечный свет;
нам уже не придется встречать в темноте окончательной,
в полной разрухе
Новый год, мы, возможно, успеем на праздник
и купим с тобою билет
на «Щелкунчика»,
будем глядеть, как Король там Мышиный
побежден был,
как девочка Маша добра и храбра,
как уродец стал принцем, как пачку снежинки одела не фея -
залетная муха.
Снег в Нью-Йорке не выпал, и в шортах валит детвора
разновозрастной пестрой толпой по Бродвею,
и визгом щенячьим
заливается Christmas, все Merry гуляют, не помня уже,
церемонных объятий, и меряют новые платья:
каждый - сам - руки в брюки, для каждой - сама по себе.
Знаешь, лучше я тут постою - что поделать с одышкой? -
заглядевшись на трех толстяков в ресторанной рекламной
бурде,
под гирляндой шаров. Бедолага Суок из неоновой вспышки -
вдруг возникнет? - танцует, танцует, над площадью Времени;
тише!
Тише, тише - тогда и она не растает в идущей на убыль звезде.
5. Поэзия
В стекляшках праздничных - и треск, и взлом стекла.
И морщит лобик свет тысячелетий.
Пеленок ворох, как забытая листва,
и пуповина мира бьется в сети
снежинок. Но услышь: ребяческий восторг
первичен перед снежною пустыней!
Так нас поэзия родит: в сырой овчине
для тех восторгов, что из холода сошьёт.
И морщит лобик свет тысячелетий.
Пеленок ворох, как забытая листва,
и пуповина мира бьется в сети
снежинок. Но услышь: ребяческий восторг
первичен перед снежною пустыней!
Так нас поэзия родит: в сырой овчине
для тех восторгов, что из холода сошьёт.
Поздравление ангелу
Знаете, он ко мне в этом году так и не добрался, мой ангел...
А ведь как старался, как спешил:
и башмачки натирал искрящимися кубиками снега,
и крылышко заштопал, одолжив нитку с иголкой с соседней
звезды,
и уши примерял то зайца, то лисички и никак не мог на слух
подобрать... у него ведь, как у меня, со слухом-то - не очень...
Хуже всего, конечно, дело обстояло с бархатной накидкой
и запонками:
те хоть и сияли, но больше напоминали позолоченные
кнопки для развешивания дешевых иллюстраций с претензи-
ей, а сама накидка от старости ворсилась до этих самых - чер-
ных и страшных космических дыр, и лоск материи получался
какой-то до неприличия поношенный, как из соседней комис-
сионки «Доброй воли», и ни запонки, ни накидка под ретро
звездного неба уже никак не канали.
«Ох эта творческая самодельность», - вздыхал ангел,
вспоминая гораздо более смекалистую в этом деле Поппинс и
задумчиво скусывая с указательного пальца заусенцы, из кото-
рых уже никогда не получатся бабочки моих стихов.
А телефон все звонил и звонил, и какая-то дамочка визгли-
во кричала:
- Это редакция? Редакция? Рукопись уже готова к само-
сожжению.
- Это не к нам, мы лампочки продаем, - тихо пугался мой
ангел, хотя жил он совершенно один на той улице Нью-Йорка,
где вместо неба над головой ходит поезд и где, чтобы войти в
метро, надо подняться по зарешеченной лестнице, чуть издали
кажущейся гребешком петуха, горланящего почти невидимо-
му небу о чем-то железном прямо над пешеходной листвой.
Мы, между прочим, в такой петушиной лестнице-клетке и
познакомились незадолго до моего второго прибытия в Аме-
рику.
И вот сегодня на наше скромное Рождество он - не пришел.
Думаю, постеснялся или, намучившись с фактом отсутствия
живых елок в горшочках, не придумал, что подарить, и заснул
в каком-нибудь Хоме Депо, в обнимку с метлой Маргариты.
А ведь я так ждала, только его и ждала - ты не верь никому,
ангел.
Пусть там, на холодном линолеумном полу, покрытом гус-
тым слоем еловых опилок, оставшихся от всех моих невыстру-
ганных героев, тебе приснится самая большая нелопнувшая
новогодняя лапочка неведомых миру цветов и расценок.
И еще, я тебя очень люблю. Спасибо, что не пришел.
А ведь как старался, как спешил:
и башмачки натирал искрящимися кубиками снега,
и крылышко заштопал, одолжив нитку с иголкой с соседней
звезды,
и уши примерял то зайца, то лисички и никак не мог на слух
подобрать... у него ведь, как у меня, со слухом-то - не очень...
Хуже всего, конечно, дело обстояло с бархатной накидкой
и запонками:
те хоть и сияли, но больше напоминали позолоченные
кнопки для развешивания дешевых иллюстраций с претензи-
ей, а сама накидка от старости ворсилась до этих самых - чер-
ных и страшных космических дыр, и лоск материи получался
какой-то до неприличия поношенный, как из соседней комис-
сионки «Доброй воли», и ни запонки, ни накидка под ретро
звездного неба уже никак не канали.
«Ох эта творческая самодельность», - вздыхал ангел,
вспоминая гораздо более смекалистую в этом деле Поппинс и
задумчиво скусывая с указательного пальца заусенцы, из кото-
рых уже никогда не получатся бабочки моих стихов.
А телефон все звонил и звонил, и какая-то дамочка визгли-
во кричала:
- Это редакция? Редакция? Рукопись уже готова к само-
сожжению.
- Это не к нам, мы лампочки продаем, - тихо пугался мой
ангел, хотя жил он совершенно один на той улице Нью-Йорка,
где вместо неба над головой ходит поезд и где, чтобы войти в
метро, надо подняться по зарешеченной лестнице, чуть издали
кажущейся гребешком петуха, горланящего почти невидимо-
му небу о чем-то железном прямо над пешеходной листвой.
Мы, между прочим, в такой петушиной лестнице-клетке и
познакомились незадолго до моего второго прибытия в Аме-
рику.
И вот сегодня на наше скромное Рождество он - не пришел.
Думаю, постеснялся или, намучившись с фактом отсутствия
живых елок в горшочках, не придумал, что подарить, и заснул
в каком-нибудь Хоме Депо, в обнимку с метлой Маргариты.
А ведь я так ждала, только его и ждала - ты не верь никому,
ангел.
Пусть там, на холодном линолеумном полу, покрытом гус-
тым слоем еловых опилок, оставшихся от всех моих невыстру-
ганных героев, тебе приснится самая большая нелопнувшая
новогодняя лапочка неведомых миру цветов и расценок.
И еще, я тебя очень люблю. Спасибо, что не пришел.
Предновогоднее
Под праздники - всему и всем - родня,
я знаю: в щели дует, как в полях.
И в каждом доме кот живет. И мыши.
Под крышей - антресоли, скарб и лыжи
в чехле, а вот лыжня: пропала в снеге,
в футляре горизонта, в новом веке…
я знаю: в щели дует, как в полях.
И в каждом доме кот живет. И мыши.
Под крышей - антресоли, скарб и лыжи
в чехле, а вот лыжня: пропала в снеге,
в футляре горизонта, в новом веке…
Но в предвкушенье толп и слякоти - скольженье:
кружится снег.
И он возлюблен, как движенье:
стезя частицам - хаос в запахах из детства,
Забытым людям, - теле-теле тестом
взойдет декабрь, и будут снегом шиты-крыты
все страны, города, - поющие корыта,
копыта, каблуки,и крестик мой под елку,
И блестки тишины на ржавчине иголки…
кружится снег.
И он возлюблен, как движенье:
стезя частицам - хаос в запахах из детства,
Забытым людям, - теле-теле тестом
взойдет декабрь, и будут снегом шиты-крыты
все страны, города, - поющие корыта,
копыта, каблуки,и крестик мой под елку,
И блестки тишины на ржавчине иголки…
Гансy Христианy Андерсенy
1. Злой мальчик
Снег в жарком яблочке залег: в раю спечен;
на запах дыма в дом прокралась, как разруха,
стрела амурова из голубого лука;
в зеленом стрекоте спит мирно цoкотуха,
поэт подставил ей камзолово плечо.
На спицах зонтика снежинок тает запись,
мешаются цвета - зеленый, красный,
дырявый зонтик в крылышках атласных
с гвоздя слетает и летает, как фугаска,
и приземляется в очаг, гвоздю на зависть.
на запах дыма в дом прокралась, как разруха,
стрела амурова из голубого лука;
в зеленом стрекоте спит мирно цoкотуха,
поэт подставил ей камзолово плечо.
На спицах зонтика снежинок тает запись,
мешаются цвета - зеленый, красный,
дырявый зонтик в крылышках атласных
с гвоздя слетает и летает, как фугаска,
и приземляется в очаг, гвоздю на зависть.
А муху тот поэт рисует белым,
белее Кая, зеркала, слепца,
как музу, что упала и сгорела,
как музыки зелененькое тело,
под пеплом - святочный хрyсталь,
и нет конца
лишь понедельному подельнику Лукойе.
Какое время выпало сырое,
когда б не различать добра с лица!
белее Кая, зеркала, слепца,
как музу, что упала и сгорела,
как музыки зелененькое тело,
под пеплом - святочный хрyсталь,
и нет конца
лишь понедельному подельнику Лукойе.
Какое время выпало сырое,
когда б не различать добра с лица!
И память здесь - лишь об одной хромой ноге,
в коробочке, где спят рядком солдаты,
подобны балеринам и крылаты,
поскольку все убиты на войне.
в коробочке, где спят рядком солдаты,
подобны балеринам и крылаты,
поскольку все убиты на войне.
Но наш поэт - он очень добр и стар,
и муха на плече его - как слава,
что соловья из зуда крылышка достала
принцессе, коей все казалось мало.
Мой милый Августин, я так в снегах устала,
как вечность в формулах, как пар - во льду зеркал!
и муха на плече его - как слава,
что соловья из зуда крылышка достала
принцессе, коей все казалось мало.
Мой милый Августин, я так в снегах устала,
как вечность в формулах, как пар - во льду зеркал!
Ваятель ангелов, ворон и чайных роз,
мой милый Андерсен, ты сам сказал, что остается
свиная кожа, позолота же сотрется,
но глупый мальчик со стрелой Агапэ* - зол.
мой милый Андерсен, ты сам сказал, что остается
свиная кожа, позолота же сотрется,
но глупый мальчик со стрелой Агапэ* - зол.
Он вечно зол (звенят, как струны, стрелы в ране),
он врет и издевается; забота
о нем не кончится, и снега позолота
хрустит, как яблочко цветное - в птичьем стане.
он врет и издевается; забота
о нем не кончится, и снега позолота
хрустит, как яблочко цветное - в птичьем стане.
А сердце? Сердце - в пустоте волшебной
рвется.
рвется.
* Жертвеннaя, духовная любовь.
2. Герде
Я так хотела почувствовать землю ступней,
ветер плечами и сада струенье - щекою,
в центре ладони чтоб гвоздик звезды золотой,
снег подбородком, губами и воздух - иглою,
я так хотела со всеми земными вещами
быть заодно,
но они не любили меня:
чайник сгорал, отключалась вода в туалете,
блюдце летело на пол, пол слезливо ворчал,
и растекалось варенье на темном паркете.
ветер плечами и сада струенье - щекою,
в центре ладони чтоб гвоздик звезды золотой,
снег подбородком, губами и воздух - иглою,
я так хотела со всеми земными вещами
быть заодно,
но они не любили меня:
чайник сгорал, отключалась вода в туалете,
блюдце летело на пол, пол слезливо ворчал,
и растекалось варенье на темном паркете.
Розы из чайников лезли и сквозь потолок,
люстру толкнув на ходу, выбирались на крышу;
люстра, как снежная сказка, разбита, валялась у ног.
Милый мой Кай,
что мы тут натворили с тобой?
Как хорошо: наша Герда заснула и пенья осколков не слышит.
люстру толкнув на ходу, выбирались на крышу;
люстра, как снежная сказка, разбита, валялась у ног.
Милый мой Кай,
что мы тут натворили с тобой?
Как хорошо: наша Герда заснула и пенья осколков не слышит.
3. Девочка со спичками
Что Рождество - всё в бубенцах и с мятой трешкой,
в кармане найденной, что Новый год - тебе?
Гостиных баня, тень боярышни на дрожках,
и снега горечь в полной темноте.
Ямщицкий праздник. До сих пор - холоп в ливрее
нам отворяет Xрам, а там - Гостиный двор...
Но чуточку левее, чуть левее
есть стеклышко под ребрышком - в измор...
с ним - колко-колко, и мороз гудит в ночлежке
космической; в овечьей шкуре Год
войдет погреться, скажет: будет все - как прежде,
пусть девочка со спичками заснет!
Так сладко спать! Весь мир, он стал как фантик,
он елкой стал, он - пиром на весь мир!
Чума зимы - и та гуляет в бальном платье!
- Спи, спи, и спички крепче обними!
в кармане найденной, что Новый год - тебе?
Гостиных баня, тень боярышни на дрожках,
и снега горечь в полной темноте.
Ямщицкий праздник. До сих пор - холоп в ливрее
нам отворяет Xрам, а там - Гостиный двор...
Но чуточку левее, чуть левее
есть стеклышко под ребрышком - в измор...
с ним - колко-колко, и мороз гудит в ночлежке
космической; в овечьей шкуре Год
войдет погреться, скажет: будет все - как прежде,
пусть девочка со спичками заснет!
Так сладко спать! Весь мир, он стал как фантик,
он елкой стал, он - пиром на весь мир!
Чума зимы - и та гуляет в бальном платье!
- Спи, спи, и спички крепче обними!
Праздник
Kсении K.
1
Как мелок праздников людских ажиотаж,
лихая потная людская жажда счастья!
Как перебежчик, ищущий участья
у времени чужого, этот наш
бросок в объятья, в суету, в любой уют,
и в лампочках, казалось бы, поют,
в гирляндах, все цветы твoи и сласти.
Как мелок праздников людских ажиотаж,
лихая потная людская жажда счастья!
Как перебежчик, ищущий участья
у времени чужого, этот наш
бросок в объятья, в суету, в любой уют,
и в лампочках, казалось бы, поют,
в гирляндах, все цветы твoи и сласти.
2
Подсветка праздника естественно-небрежна,
проводка так залатана, и между
огней и суеты - живут о счастье сны.
Ты слышишь, как для них поют ослы,
и соловьи умолкли в восхищенье,
и в праздничном ярме присутствует прощенье
за то, что здесь один... и я. И ты. И Бог -
незваный гость. Любой подвешенный чулок
на крюк небес - со вкусом рога изобилья.
Деревьев ветви целят в атлас синий,
целуют небо, и с него к нам сходит
весь беспредел пустот - в божественность угодий
Подсветка праздника естественно-небрежна,
проводка так залатана, и между
огней и суеты - живут о счастье сны.
Ты слышишь, как для них поют ослы,
и соловьи умолкли в восхищенье,
и в праздничном ярме присутствует прощенье
за то, что здесь один... и я. И ты. И Бог -
незваный гость. Любой подвешенный чулок
на крюк небес - со вкусом рога изобилья.
Деревьев ветви целят в атлас синий,
целуют небо, и с него к нам сходит
весь беспредел пустот - в божественность угодий
Новогодний Вивальди в Нью-Йорке
Новый год. Он в дремучих ветвях
от детей прячет взрослое время,
предлагая нам вместо себя
пару шариков с канителью,
и кукушку, и куколок вальс,
в общем - ретро, и бархат ретро,
снежных бусин звезду, атлас.
И шкатулку с блестящим ветром.
Новый год. Он в дремучих ветвях
от детей прячет взрослое время,
предлагая нам вместо себя
пару шариков с канителью,
и кукушку, и куколок вальс,
в общем - ретро, и бархат ретро,
снежных бусин звезду, атлас.
И шкатулку с блестящим ветром.
Мякоть ретро - тепла как кровь,
и волшебно в витрине - платье.
Новый год! Ты играешь в любовь…
Крутани ж для меня Вивальди!
и волшебно в витрине - платье.
Новый год! Ты играешь в любовь…
Крутани ж для меня Вивальди!
Зазови меня в страшный лес,
в снега мрак да колючую нелюдь.
Подбери мне на слух - для всех,
как в буранах изящен лебедь.
в снега мрак да колючую нелюдь.
Подбери мне на слух - для всех,
как в буранах изящен лебедь.
А вернешь из лесов в Нью-Йорк,
стану Лелем -
по площадям не заснеженным.
Свяжет время нас всех в узелок.
Крутани ж мне Вивальди - нежно так!
стану Лелем -
по площадям не заснеженным.
Свяжет время нас всех в узелок.
Крутани ж мне Вивальди - нежно так!
Новый год на море
Мандарины и магнолии
в ветки из пространства полого,
словно сетки, снедью полные,
кто-то бросил впопыхах.
Новый год, как инфузория,
бродит по морю, и хвойная
тайна здесь живет надомницей
в декабрях и январях.
Чуть горчит и чуть подслащена.
А на веточках щекастятся
мандарины - ждут атласного
снега… целый килограмм.
Небом ходит странный колокол,
раскачавший мою голову
до безмолвия астрального.
Вот такой небесный дар.
Тихо. Дышит тенью бальною
дым магнолий и могильников,
пеной розовой шиповника
плещет каждая волна.
К нам, чердачным именинникам,
детство липнет сотрапезником,
счастье долгое мерещится
на краю календаря.
Мандарины и магнолии
в ветки из пространства полого,
словно сетки, снедью полные,
кто-то бросил впопыхах.
Новый год, как инфузория,
бродит по морю, и хвойная
тайна здесь живет надомницей
в декабрях и январях.
Чуть горчит и чуть подслащена.
А на веточках щекастятся
мандарины - ждут атласного
снега… целый килограмм.
Небом ходит странный колокол,
раскачавший мою голову
до безмолвия астрального.
Вот такой небесный дар.
Тихо. Дышит тенью бальною
дым магнолий и могильников,
пеной розовой шиповника
плещет каждая волна.
К нам, чердачным именинникам,
детство липнет сотрапезником,
счастье долгое мерещится
на краю календаря.
Щелкунчик
За Гофмана бокал кривых зеркал,
по граням искра бродит золотая,
я пью, и монстры многих трудных лет
по ободку Новейшего Грааля
танцуют, думая, что здесь приют и свет.
по граням искра бродит золотая,
я пью, и монстры многих трудных лет
по ободку Новейшего Грааля
танцуют, думая, что здесь приют и свет.
Ты видишь рожи их, крючки, носы, галоши,
дожди и зонтики, дырявые носки:
окончен юбилей всех королей, в прихожей
мышиные шаги, мышиные шаги...
дожди и зонтики, дырявые носки:
окончен юбилей всех королей, в прихожей
мышиные шаги, мышиные шаги...
Щелкунчик мой, что скуксился? В бокале
не попадает зуб на золотой зубок?
Постой еще, постой, как холодно в астрале
Германий и Россий, придуманных тобой.
не попадает зуб на золотой зубок?
Постой еще, постой, как холодно в астрале
Германий и Россий, придуманных тобой.
На море всех смертей, в кораблике Венеций,
и там, и там - лишь ветер-пономарь,
а ей все мнится: катехизис да Грааль
чужого сердца, плакальщика сердца.
и там, и там - лишь ветер-пономарь,
а ей все мнится: катехизис да Грааль
чужого сердца, плакальщика сердца.
1 января, 2013
Два дымных ангела на льду,
на черепице звездной крыши.
Как в ухо - стариной задышит…
Но занавес из звезд прорвут
вдруг все смычки в пустом саду?
на черепице звездной крыши.
Как в ухо - стариной задышит…
Но занавес из звезд прорвут
вдруг все смычки в пустом саду?
В сквозняк из заметельных линий
проденут тюль из метонимий
ночного неба? Тихих скиний
тогда в снегах пойдет поход
на нас, на дом, на Новый год,
проденут тюль из метонимий
ночного неба? Тихих скиний
тогда в снегах пойдет поход
на нас, на дом, на Новый год,
Где утро. Мы вдвоем пока,
как в самый первый день на свете…
А нам в лицо летят века,
их ноша белая легка:
хрустальный снег, бесшумный ветер.
как в самый первый день на свете…
А нам в лицо летят века,
их ноша белая легка:
хрустальный снег, бесшумный ветер.
Нью-Йорк
"Наша улица” №217 (12) декабрь 2017