Режиссер Сергей Ливнев: «Мы все смертельно больные, просто в разной стадии»
Сергей Ливнев родом из кинематографической династии: дед ученый-изобретатель в области кинотехники, отец — режиссер, мама — всемирно известный документалист Марина Голдовская. Так что с выбором профессии все было предопределено.
— Действительно, я стал уже третьим «киношным» поколением. С детства варился в кинематографическом бульоне: дома, в доме творчества «Болшево». Но в какой-то момент захотелось стать историком, даже начинал писать какие-то исследования.
— Какой период вас притягивал?
— Первая четверть XIX века, АлександрI, ПавелI, декабристы. Когда я сообщил родителям, что думаю об истфаке, мама объяснила, что история — насквозь идеологическая вещь, придется заниматься марксистско-ленинской теорией. Кино, безусловно, тоже связано с идеологией. И все же другая степень зашоренности. И меня устроили во ВГИК на операторский факультет.
— Мне нравится слово «устроили».
— Именно так. Был бы я из другой семьи, не факт, что меня бы приняли. Да и признаюсь, не очень-то мечтал быть оператором — не моя стезя.
— Зато вы увидели кинематограф с другой стороны камеры.
— Да я оказался на курсе одного из лучших мастеров Вадима Ивановича Юсова, который быстро понял, что оператор из меня не получится. Тем не менее он на меня оказал колоссальное влияние. Учитель воздействует масштабом своей личности. Он был немногословен, но облучал энергией, любовью к кино. Однако после первого курса я понял, что хочу быть режиссером — он и есть автор фильма. На режиссуру поступить было невозможно. Считалось, что режиссером может быть человек с большим жизненным опытом, побывавший в геологических партиях, поработавший дворником или мясником. К тому же я не снимал любительских фильмов, не сочинял гениальных рассказов. Учился на операторском, безостановочно смотрел кино. А пока сам снимал, записывал то, что не имел возможности снять. Два сценария показал Сергею Александровичу Соловьеву.
— Тогда и возникла идея «Ассы»?
— Он сообщил, что сценарии, которые я ему показал, снимать не будет, зато велел написать другой.
— Про ленинградский андеграунд?
— Нет, задание было такое: чтобы история была связана с современной музыкой, плюс криминальный сюжет — минимум два убийства — и любовь. Чтобы была гангстерская тема и — нежно, как у Антона Павловича Чехова.
— Задача! А разве по материнской линии — от Марины Голдовской не было облучения профессией?
— Скорее, ее энергией. Упорством, самоотдачей, тем, как она относилась к работе.
— А мне кажется, вы разные по темпераменту.
— Это правда. Но сделать кино сутью своей жизни — это от мамы.
— Ваш новый фильм снят по мотивам рассказа «Мама» Жужи Добрашкус, правильно?
— Скорее, взят один мотив — история с иголкой.
— У героя в голове иголка, которую мать воткнула при рождении, пытаясь избавиться от него. Помню, был фильм «Мама — Святой Себастьян», вдохновленный тем же рассказом.
— А я просто в нашу историю включил этот мотив.
— И получилась вариация на тему хрупких и противоречивых взаимоотношений отцов и детей. Понимаю, что ваши взаимоотношения с мамой отчасти задали интонацию. Есть там еще одна важная тема, которая волнует и меня. Это незаметное превращение: когда мы маленькие — то родители большие. И чем мы взрослее, тем инфантильнее, зависимее становятся наши родители. Тут тонкий момент перехода, о котором человек предпочитает не задумываться.
— Важно для человека, для его психического здоровья найти контакт с престарелыми родителями, даже если он был утерян. Необходимо нащупать его при жизни. Потом уже поздно.
Я же уже «взрослый мальчик». Не только сын, но и отец. Так что на этот конфликт можно и в обратную сторону посмотреть. И здесь я тоже успел напортачить. У меня два сына, одному — 23 года. Другой маленький, с ним напортачить еще успею. Но могу представить себе, что может быть дальше.
— Неожиданный персонаж Ольбрыхского, престарелый, но бегущий от старости музыкант, способный слышать гармонию сфер, но не умеющий эту гармонию привнести в собственную жизнь, в отношения с сыном, с близкими. И в жизни его герой пытается дирижировать другими.
— Думаю, это свойственно большинству художников. Они эгоцентрики. Единственный способ что-то рассказать — это из себя, про себя. Да и большинство успешных людей — эгоцентрики. Хочешь быть в гармонии с миром — займи место в общем ряду. Хочешь вырваться, проявить себя — плати за это.
— Среди центральных вопросов фильма — проблема вхождения в третий возраст. Взаимоотношения с приближающейся смертью — экзистенциальная тема, которая в кинематографе затрагивается крайне редко. Храбрецов подобных Ханеке, снявшем «Любовь», немного. Всуе повторяем «мементо мори», но размышлять об этом не любим.
— Мне кажется, больше-то и говорить не о чем, если разобраться. Мы же все смертельно больные, просто в разной стадии. С момента рождения начинаем умирать. Кто-то сказал: «Есть лишь одна срочная мысль, о которой нужно думать срочно и всегда, — мысль о Боге». Бог и смерть. А что еще?
— Вы изначально написали историю о матери и сыне. Затем роль переписалась на отца, которого сыграл Ольбрыхский. Но творец, дирижер, артист — тоже отчасти женская профессия. Он капризен, непредсказуем, доверяется интуиции. Его сын Марк, которого сыграл Алексей Серебряков, больше мужчина, несмотря на всю свою неустроенность. Ему в меньшей степени надо к кому-то «прислониться».
— Мне кажется, сын как раз очень хочет, просто у него не получается. Ищет, куда бы ему прислониться, но ничего не выходит. В этом его беда.
— Когда главный персонаж превратился из матери в отца, этот характер что-то потерял? Или приобрел?
— Многое изменилось. Но я рад, что так случилось. Потому что появился Ольбрыхский, который принес себя, свою мощь, масштаб личности, талант. Возникла их химия с Серебряковым. При всех метаморфозах основное не изменилось: взаимоотношения сына с отцом. Для меня это фильм о Марке, человеке, который пытается найти в себе силы жить. Вот самое главное.
— С приходом Ольбрыхского и отец стал заглавным героем. Он как повернул эту роль?
— Он пластичный, подвижный. Внимательно слушает, старается понять режиссера. Может прийти со своей идеей, предложить альтернативу. Ему скажешь: «Даниэль, нет, давай это». О,кей. Попросишь смеяться, плакать — убедительно будет и то, и другое. Он не заявляет, как многие наши артисты: «Я так не вижу». Такая природа — органично оправдывать, что угодно.
— Вы не осаждали их необузданный темперамент?
— Ну да, есть такая традиция в современном кино: бытописательство. Все бормочут себе под нос — вроде бы органика офигенная. Никто ничего не играет, все как бы настоящее, такой поток бэ-бэ-бэ. Часто эта органика проистекает из недостатка темперамента, актерского неумения, а режиссеры искусно используют то, что есть: пусть бормочет. Ну, а я «олдскул» И когда в команде актеры такого дарования и темперамента, зачем же превращать их в бормоталок.
— В 90-е вы были директором Студии им. Горького и инициировали проект малобюджетных фильмов, который аккумулировал новую режиссерскую генерацию. Помню ваши манифесты о кино скромными средствами, можно сказать вашу Догму. Но то, что вы сейчас делаете, принципиально отличается. Двигаетесь в сторону зрительского кино?
— Это вообще разные вещи. То был мой продюсерский проект, экономически мотивированный. Ну раз нет денег в стране на то, чтобы снимать кино, нет проката. Идея была простая, в общем, даже не художественная. Не жалуйтесь: сколько есть денег, на столько и снимайте. В том нашем проекте, первичной была идея — находить возможность снимать кино.
— В том манифесте 20 лет назад были вполне современные постулаты: «Кинематограф превратился в абсолютно нерентабельную область и существует только исключительно за счет государственных дотаций. В таких условиях не может быть и речи о развитии киноискусства». Порой хочется, чтобы кто-то снова затеял независимый проект. Сегодня в фильмах многих молодых режиссеров не видно воли заявить о чем-то действительно волнующем, существенном.
— Наверное, не тот я человек, который мог бы простраивать некие тенденции в кинематографе. Я потерял общественный пафос и интерес, ушел в свою скорлупу. Все, что меня занимает, — человеческие связи, имеющие ко мне какое-то отношение. Пусть другие думают над тем, как развивать российскую киноиндустрию.
— Ваш новый фильм снят без бюджетных средств.
— Он получил поддержку в Латвии. Он независимый не потому, что мы гордо отказываемся от государственных денег. Я бы с удовольствием их взял, но не дали. Мы были на питчинге Минкульта, но не прошли.