Пережившая блокаду Ленинграда о войне, переезде в Якутию и жизни в пандемию
Председатель Якутского регионального отделения Международной ассоциации общественных организаций блокадников города-героя Ленинграда Лилия Андреевна Мустафина хорошо помнит день, когда началась война. Папа — Мне тогда было четыре года, сестре Люсе — девять, и мы с мамой и папой ехали на велосипедах в гости. Вдруг на дороге показался всадник. Поравнявшись с нами, остановился, соскочил с седла. Потом ... Читать далее
Сообщение Пережившая блокаду Ленинграда о войне, переезде в Якутию и жизни в пандемию появились сначала на yakutia-daily.ru.
Председатель Якутского регионального отделения Международной ассоциации общественных организаций блокадников города-героя Ленинграда Лилия Андреевна Мустафина хорошо помнит день, когда началась война.
Папа
— Мне тогда было четыре года, сестре Люсе — девять, и мы с мамой и папой ехали на велосипедах в гости. Вдруг на дороге показался всадник. Поравнявшись с нами, остановился, соскочил с седла. Потом они коротко переговорили с папой, после чего мы услышали, что ни в какие гости уже не поедем — война.
Для нас с Люсей это было такое разочарование: как не едем? Ну и что, что война. Одна ведь уже была — с Финляндией. Началась и закончилась — мы и оглянуться не успели.
Но эта война сразу вторглась в нашу жизнь. Жили мы в полутора километрах от Петергофа, в поселении Знаменская Колония. Колония — потому что населяли её немецкие колонисты, и колхоз назывался «Арбейтер». Финнами там были только мы и ещё одна семья.
Колхоз богатый, зажиточный, всегда в передовиках. Мама там дояркой работала, а стадо племенное, и как только началась война, его сразу перегнали подальше, чтобы фашистам не досталось. А мы переехали в Мартышкино, где жил папин брат дядя Шура.
Там мы и узнали, что такое постоянные обстрелы и бомбежки. Во время одного из них маму ранило. Тяжело ранило — осколок попал под лопатку. Её сразу в госпиталь увезли, потом хотели в Ленинград, в больницу, но тут папе пришла повестка в армию, и она уговорила врачей никуда её не отправлять — боялась, что нас с Люсей в детдом заберут.
Пока она лежала в госпитале, папа по той же причине — не на кого оставить детей — выпросил в военкомате отсрочку и перевёз нас в другую деревню, Лимузи. И дядя Шура с семьёй тоже с нами поехал. Его в армию не взяли, наверное, по возрасту — он же был старше папы, которому уже исполнилось сорок.
А папа в ноябре ушёл на фронт. Помню, как я плакала у него на руках, и он, успокаивая меня, говорил: «Я вас все равно найду, обязательно найду».
По Дороге жизни
— Дядя Шура был пожарным, жил при пожарной части, мы его и не видели — после бомбёжек всё горит, полыхает, они тушат, потом на другой пожар, на третий. А уже голодно было, на чем они только держались… Потом нам сказали, что он умер. Похоронили его, по всей видимости, там же, в части.
Мама от ранения долго не могла оправиться, и очереди за хлебом выстаивала девятилетняя Люся.
А в марте нас вывезли по Дороге жизни. Машины шли с потушенными фарами, открытыми дверцами — может, это и спасало кого, когда грузовик уходил под лёд. Останавливаться возле тонущей машины было нельзя, чтобы не провалиться самим.
На том берегу нас погрузили в товарные вагоны с нарами в два яруса и печкой-буржуйкой посередине. Пока ехали, людей начали косить дизентерия, брюшной и сыпной тиф. И запомнилось ещё, что после сыпного тифа у выживших стали кудрявиться волосы — даже у тех, у кого они были прямые.
Так мы доехали до Усолья-Сибирского в Иркутской области. Женщины наши начали работать на лесосплаве, и жили мы на берегу реки. Помню, как весной, в половодье, мимо нас проплывали домики, а наш барак устоял — вода дошла до верхней ступеньки крыльца, и мы с крыльца мыли в ней посуду.
Потом снова снялись с места и оказались на Чуран-базе возле Синска. Поселили нас в доме ямщиков — большом таком. И печка большая была, длинная. А грибов вокруг — уйма. Все их собирали и на этой печке варили, жарили.
Когда нас распределили по колхозам, мы оказались в Ой-Муране. Не знаю, есть ли сейчас эта деревня? Стояла она на высоком берегу, с него далеко видать было.
Оттуда перебрались в Бестях — Верхний Бестях. Мама на известковый завод устроилась, я в школу пошла. Её и закончила, Бестяхскую семилетку. Потом — педучилище, и по распределению поехала работать в село Походск Нижнеколымского района.
Школа маленькая была — один класс. Керосиновые лампы, одна у стола, чтобы учителю светлее было. А жила я в доме с ещё одной учительницей (тоже из нашего педучилища), продавщицей и радисткой. Домик небольшой был, но от железной печки тепла мало, вернее, тепло, пока она топится, а за ночь дом совсем выстуживался. Помоешь голову — к утру вся в сосульках. И ведь не болели никогда!
«Мы столько лет здесь не были»
— В Ленинграде побывали только в 1958 году. До 1954-го финнам не разрешали выезжать в родные места. Можно было только по приглашению от родственников, а нас приглашать было некому и некуда — Знаменскую Колонию сожгли в войну.
Я-то мало что из довоенной жизни помнила: отчётливо — только Ленинградский зоопарк и петергофские фонтаны. И когда мы приехали с мамой в Ленинград, по якутской привычке чуть не села в первый попавшийся автобус. Тогда ведь у нас только «единица» была, которая с Залога до Рабочего городка ходила, и на этом всё. Я думала, и там так же. А мама с людьми на остановке поговорила, выяснила, где какой маршрут. «Мы, — говорит, — столько лет здесь не были».
На нас сочувственно смотрели. Столько семей война разбросала, и уж кто-кто, а ленинградцы об этом знали не понаслышке.
В ту свою первую поездку мы пешком обошли места, где когда-то жили, где мама родилась, где Люся.
А папу своего так и не нашли. Хотя искали, долго искали. На первый наш запрос пришёл ответ: «Лукка Андрей Осипович в списках погибших и пропавших без вести не значится». И все последующие запросы — без результата. Только и остались в памяти тепло его рук и слова: «Я вас всё равно найду». Сейчас я уже вдвое старше папы…
В одну из своих поездок мы побывали на местах воинских захоронений, разговорились с одним старожилом, и он нам рассказал, что мальчишкой видел и на всю жизнь запомнил лужи крови у окопов. Земля уже не впитывала.
Мы и на Ильмене побывали. Я, пока не увидела его, думала — ну, озеро. А оно — как маленькое море. Смотришь на него и думаешь, каково было ребятам, которые тут полегли. С неба бомбят, с берега обстреливают, а они посреди этой необозримой шири, как мишени на белом снегу…
А где отец сложил свою голову, я так и не знаю. Но если бы он был жив, он бы нас нашёл. Обязательно нашёл.
Давно уже нет мамы, нет Люси. В места своего детства я теперь езжу без них.
Наш бессменный организатор — Раиса Анисимовна Зырянова, она у нас руководит ассоциацией детей блокадников. Договаривается насчёт жилья, транспорта. Спасибо нашему постпредству в Санкт-Петербурге — дают нам автобус.
На время пандемии поездки, конечно, пришлось отменить. Многое пришлось отменить. Ко мне, например, ученики мои часто захаживали, я же всю жизнь учительствовала: 42 года в школе, в начальных классах. 31 год — в 9-й школе, 5 лет — в Мархинской. И даже первые мои выпускники из Походской школы меня не забывают. Сейчас, конечно, о встречах думать не приходится, но я верю: все будет хорошо. Обязательно будет.
Фото предоставлено героиней материала.
Сообщение Пережившая блокаду Ленинграда о войне, переезде в Якутию и жизни в пандемию появились сначала на yakutia-daily.ru.