Мартинович Н.Н. Из сумасшедшего дома
Я провел в нем более пяти лет, т.к. время Керенщины, май—октябрь 1917 года, считаю предисловием к дальнейшему и его причиной. Наконец-то, после участия в разных заговорах, которые все лопнули, потому что наша интеллигенция их делать не умеет, после девятикратного сидения по разным отечественным тюрьмам, после неудачных попыток к бегству, за что опять-таки следовала тюрьма, я в ночь на 9 октября перешел границу и очутился в Финляндии. (...) Покинул я Совдепию только и исключительно потому, что пришел к убеждению в полной невозможности бороться с большевиками при апатии общества, и в безцельности созидания под их ярмом «новой России», несмотря ни на какие уверения г-ж Кусковых, г.г. Ольденбургов (С.Ф.) и прочих, имя им легион.
А что это так, а не иначе, что все затянуто безпросветной мглой, что никакой НЭП (новая экономическая политика) ничего новаго не несет, а лишь продолжает дело развращения большевиками всех слоев населения, я приведу тому сейчас кинематографические картинки, прямо с натуры, за достоверность которых ручаюсь, ибо пишу только о том, что видел и знаю лично, не с чужих слов. (...)
Начну с того, что мне ближе всего — с Петербургского Университета. Еще в 19-м году его начали авансом ломать некоторые деятели, как, например, академик Марр и его помошник в этом деле С.Ф. Ольденбург. Тогдашний ректор Тимкевич, расчитывая благодаря этому поладить с большевиками, не особенно сопротивлялся, а с ним и некоторое молодые, вроде проректора Боголюбова и других, предполагавших, может быть, выдвинуться на безлюдьи. Главные «реформаторы» разсуждали так: большевики все ломают и переделывают; поэтому, чтобы не допустить их до Университета, надо это сделать заранее самим. Как всегда, расчеты нашей интеллигенции по отношению к большевикам и на сей раз оказались наивными. Не хотят люди понять, что большевиков не удержишь, и что с ними нельзя сговориться, нельзя на что либо расчитывать; что им вздумается в любой момент, то они и устроят. Университет сами профессора разломали, сделали нелепейшие слияния факультетов, дали путаную конструкцию, дикое распределение кафедр; но когда «реформаторы» захотели остановиться и зажить ученой жизнью, то советская власть все равно этого не позволила и доконала до конца. А соглашатели и устроители полетели со своих мест. В результате Университет получил в ректора «красного» Державина, а ему в помощники рабочего Канатчикова.
Говорить о нынешнем строе Университета невозможно, т.к. например на так называемом факультете общественных наук 5 отделений, но предметы между ними столь перепутаны, что многие профессора не всегда знают, куда их ткнуть. Кроме факультетов, которые, по мысли авторов новейшего устава, суть «школы для выделки специалистов», параллельно есть еще изследовательские институты для чисто-научных занятий; но тут функции окончательно уже переплетаются и никто ничего разобрать не может. Примером приведу последнее, на котором мне пришлось присутствовать, заседание факультета, где так и не могли решить — магистерские экзамены входят в ведение факультета, или института? Чтение лекций и преподавание необычайно упали. Во-первых, вследствие ввода в состав профессоров лиц, к науке не имеющих ни малейшего касательства — и это не всегда по требованию властей, как то было с Энгелем или Серебряковым,— а очень часто по протекции самих ученых, установивших кафедры вроде «Америковедения» (sic!), вводивших в профессуру людей без ученых работ и без высшего образования. Впрочем, академик Марр сказал однажды, что теперь время новое, а потому, и ученые должны новые, без ценза, степеней и печатных работ, ибо это предразсудки. Во-вторых, преподавание упало потому, что происходит гоньба за количеством часов из-за дороговизны и плохой платы. Многие состоят в 6—7 заведениях разом и имеют до 80 недельных часов лекций.
Сейчас профессура распадается на несколько групп, или, вернее, типов. Прежде всего, доминируют партийные, красные, как Державин, Гредескул, Энгель, Серебряков и др. Об этих говорить не приходится.
Второй тип, к ним ближайший, ратует за «науку», но якшается с большевиками. Таков Самойлович, который при царе водил дружбу с генералом Н.К. Шведовым и через него пробирался к Распутину, потом, при с.-р.-ах, влез в министерство внутренних дел, а в начале большевиков и брошюрки им пропагандные переводил, и командировки двухлетние для окраснения Туркестана, Хивы и Бухары получал (а Университет в это время его покорно ждал, жалованье платил и даже ученый паек в Петрограде выдавал отсутствующему ученому), и должен был даже ехать советником посольства в Ангору, да в чем-то провинился, не угодил; таков же и А.И. Иванов, ныне ездивший с Иоффе в Пекин для заключения договора. Следующий тип хамелеонов, меняющихся. Таков например Алексеев, который начал с искательства у Горького и Ольденбурга, потом сделал кривую и стал публично поносить Гредескула и вдруг... получает заграничную командировку в Лондон. А надо сказать, что большевики умны и даром командировок не дают — ведь, при этом выдается золотая валюта, а ея немного!
К сожалению, наша эмиграция не всегда это понимает, и иногда встречает командированных благосклонно. Это большая ошибка. Я уж не говорю о махровых командированных, чему примеры дальше, но даже такой приличный человек, как О.А. Добиаш, и та, после возвращения из командировки (хотя ею она была обязана своему мужу, проф. Рождественскому, весьма преуспевающему у большевиков), мрачными красками обрисовала в Петербурге зарубежную эмиграцию. Еще тип — скользких; в частных беседах правительство поругивают, в делах ему помогают, публично выступают примирительно, а в результате преуспевают и состоят везде разом. Есть и открытые соглашатели, подобные Карсавину, который торжественно заявил в заседании Совета Университета о своем соглашательстве, когда советская власть выдвигала его кандидатуру в ректоры. Наконец, тип мечтателей, как Щерба, которые, посидев в тюрьмах, решили заниматься только наукой, воображая, что это возможно; требуют, дескать, от нас выделки «спецов» — будем их делать. От всей этой классификации осталось лишь немного отдельных личностей, сохранивших свой прежний, незапятнанный облик, но их очень-очень мало. Разумеется, указывать их имена это значит привлечь внимание чрезвычайки. В общем, профессура отравлена, разложена настолько, что даже удостаивалась неоднократно со стороны кадровых студентов упрека в отсутствии сопротивляемости.
Мартинович Н.Н. Из сумасшедшего дома. II. // Русские Вести. Гельсингфорс, 1922. №150, 16.12, с. 2-3.
Позиция студенчества много лучше профессорской. Здесь боевые кадровые студенты полностью сохранили свою непримиримость. Правда, их усиленно разбавляют так называемыми рабфаковцами. Это ученики рабфаков, т.е. рабочих факультетов, где их натаскивают на коммунизм и дают очень слабую научную подготовку — нечто вроде ускоренных курсов для изготовления красных студентов. Но тут советская власть ошиблась в расчете. Большинство рабфаковцев, попав в Университет и увидав свою полную серость и неподготовленность к занятиям, подпадает под влияние старого студенчества и постепенно теряет свою коммунистическую окраску, правеет. Тогда, для того, чтобы сократить в Университете не рабфаковский элемент, власть додумалась до такой меры: строгая политическая фильтрация при поступлении, а для «буржуазной» молодежи требуется даже сначала регистрация на бирже труда; последнее же чрезвычайно затруднительно, потому что требует стояния чуть ли не целыми днями в ряде последовательных очередей, для того, чтобы в конце концов, убив на это безсмысленное занятие бездну времени (иной раз — недели), потратив немало нервной энергии и подвергаясь риску простуды и болезней — стоять в очередях приходится на улицах — заполучить идиотское удостоверение, что вы имеете право учиться, так как вы не состоите на службе ни в каком советском учреждении. (...)
Возвращаясь к Университету, должен сказать, что мне хорошо знакомо положение дел лишь в Петербургском; но, повидимому, и в других не лучше, если не хуже. Сужу, по крайней мере, по тому, что например в Киеве профессором состоит небезызвестный «драгоман Петров», чье скандальное дело на станции Клин в свое время нашумело по всей печати; тот самый Петров, который, кажется, единственный из чиновников министерства иностранных дел сразу предложил свои услуги Троцкому, а во время Керенского забегал с черного хода в петроградский совдеп. Или, например, среди украинских «академиков» имеется даже некто вовсе без высшего образования; я его лично встречал в Петербурге, но сейчас, к сожалению, не могу припомнить его фамилии.
Заговорив об академиках, перейдем к Академии Наук. Погоду в ней попрежнему делает С.Ф. Ольденбург и, подготовляя по особому рецепту выборы, подбирает себе компанию людей, ему преданных; таковы, например, академик Ферсман, чье имя фигурирует везде, где есть командировки, ассигновки, экспедиции и прочие благополучия, или Францев, после выборов которого даже коллеги затруднились указать его ученые заслуги. Обыкновенно свою ультра-соглашательскую деятельность Ольденбург объясняет так: как часовой на посту я, несмотря ни на что, должен оставаться до прихода разводящего по караулу; а цель моя — хотя бы ценой потери моей собственной репутации спасти и охранить Академию Наук. Но посмотрим, спас ли он ея и нужно ли было для этой цели делать то, что делал Ольденбург? Не удалось уберечь от пилки, колки и носки дров Шахматова, или от голода и нужды Тураева, и Академия лишилась своих крупнейших членов. Издания Академии взяты под цензуру, чего не было никогда прежде. Фасад Академии в течение нескольких лет был запачкан вывеской, на которой были намалеваны рабочие, с молотками в руках и в исподнем белье. В администрацию Академии пролезли такие личности, как ныне, по газетам, застрелившийся Апатов, знаменитый своими хищениями и выгодными для него поездками, например, в Персию за вином для ученых (!), или 6ывший прокурор, потом опустившийся до уголовного спекулянта, Саввич — правитель канцелярии Академии [Константин Иванович Савич, в 1915 г. товарищ председателя 3 отд. Петроградского окружного суда, в 1922 г. управляющий делами РАН]. Когда все возмущались, что академики ходят голодные и рваные, а Саввич на деньги Академии держит выезд, и указывали на это Ольденбургу, он ответил, что Саввича надо беречь, т.к. он умеет доставать дрова, а когда, наконец, Саввич попал под суд, отнюдь не за «политику», то Ольденбург, пальцем не шевеливший раньше для освобождения своих прежних соратников по ка-детской партии, тут делал все возможное, чтобы спасти Саввича; спасти было нельзя, и потому теперь делается ему реклама, что он сидит «за политические убеждения».
Еще характерный штрих. Когда Эрмитажу были возвращены из Москвы увезенные туда еще раньше коллекции, то было устроено торжественное собрание с речами. Тот же Ольденбург выступил с благодарственною речыо к советским властям, причем зашел так далеко, что даже присутствовавший «товарищ» Ионов, коммунист и друг Зиновьева, предлагал не верить оратору, который, очевидно, увлекся и делается более коммунистом, чем сами большевики. Неужели этого требовали интересы науки и Академии? Или разве так ценны для Академии упорное заискивание ея непременного секретаря перед «супругой» Зиновьева — Лилиной? Думается, что неособенно диктовалось нуждами науки и трогательная и сердечная приветственная речь «товарищу» Гринбергу, сказанная Ольденбургом при уходе этого комиссара из Петербурга. Также нет надобности для Академии, чтобы ея непременный секретарь всячески поносил в Совдепии бывшего своего коллегу академика Виноградова, ныне живущего в Англии.
Есть и другой тип академиков, которые «полезны для русской науки»... за-границей. Таков Ф.И. Щербатской, получивший солидные суммы на свою командировку и за то писавший рапорты в Комиссариат Иностранных Дел. Студенты Института Восточных языков, состоявшие одновременно в Комиссариате, должно быть, по наивности регулярно об этом сообщали в Институт и, таким образом, это делалось известным. Неудивительно, поэтому, если Щербатского хорошо приняли в Лондоне, в виду позиции, занятой тогда Англией по отношению к Красину и большевикам, но странно, что в Париже он был встречен сердечно и даже, как говорят, эмигрантскими кругами. Неужели не ясно, что дело не чисто, если человек «опаздывает» более чем на год вернуться из командировки, а советская власть за это ему продолжает ассигновки, да и в Петербурге, во всех учреждениях, где он состоит, жалованье ему выплачивается. Ведь, прекратили же, хотя и с запозданием, проф. Брауну.
Мартинович Н.Н. Из сумасшедшего дома. III. // Русские Вести. Гельсингфорс, 1922. №153, 20.12, с. 2-3.
Большевики и большевиствующие очень любят хвастаться расцветом просвещения, якобы, наступившим с воцарением большевиков в России. В доказательство они обычно ссылаются на обилие открытых при них учебных заведений всякого рода. Действительно, пооткрывалось их без конца, но большинство их — как мотыльки-однодневки — так же скоро закрываются, как открываются. Но и от тех, что живут дольше, толку тоже никакого.
Так например, в Петрограде одновременно существовало 6 агрономических институтов, во главе которых стоял князь (настоящий) Джандиери, ранее матерый черносотенец, а ныне закадычный друг Луначарского. Беды мало, что в одном из этих институтов не было лабораторий и необходимых научных пособий, в другом не было студентов, в третьем не хватало преподавательского персонала и т.д. Зато титулованный приятель Луначарского за свои заслуги перед советской властью получил от нея в потомственное пользование особняк в Царском Селе и казенный автомобиль. Или еще пример. Кроме пачки агрономических институтов в Петрограде одновременно 3—4 педагогических института. Один из них даже пышно звался «академией». Но на каком уровне находилась в ней наука, можно судить по тому, что ея проректором состоит некто А.Г. Фомин, прежде вовсе не считавшийся ученым, с трудом кончивший Университет, бывший одно время секретарем редакции «Исторического Вестника» и уволенный оттуда очень быстро за полную неспособность к чему бы то ни было. Впрочем, теперь ради получения ученого пайка все стали учеными. Стоит посмотреть список профессоров недавно закрытого Археологического Института, когда-то постоянного учреждения. Там значились такие ученые, как написавший одну статейку С.С. Лукьянов, ныне сменовеховец, а в 1919 году член Ц.К. заговоров Штейнингера и Быкова, странным образом единственный оставшийся не арестованным; даже на дому у него, где обычно собирался Ц.К., обошлось без обыска.
В этом же институте состояли бывший саперный офицер А.А. Миллер и некий Д.А. Золотарев, договорившийся, например, на лекциях до того, что римляне не знали свода и вообще в архитектуре были слабоваты. Этот Золотарев сейчас играет, благодаря покровительству Ольденбурга, крупную роль везде, до Университета и Академии Наук включительно, а занимается он изучением наречия Бежецкого уезда, куда и ездит постоянно в командировки, благодаря чему он возит в Петроград под видом материалов этнографического отделения Русского Музея муку целыми вагонами, и затем лихо торгует ею. В Археологическом же институте, когда он помещался на Фонтанке в доме Вонлярлярского, в одной из квартир был устроен склад ворованных из исторических особняков мебели и канделябр, которые потом исчезали безследно. Может быть, это именно и называется «охраной памятников искусства и старины».
Есть, однако, установление, специально этим делом ведающее. Как оно «ведает», видно по состоянию, например, дворцов в Ориенбауме, где все — вдребезги; нет ни одного портрета не прорванного штыком. Впрочем, чему удивляться, если ухитряются иногда разрушать даже такую, казалось, бы солидную стройку как парапет набережной на Неве. Барки пристают, где вздумается, и тут же разворачивают гранит, чтобы «удобнее загружаться». Процесс усиленного разрушения коснулся также и советских памятников. Все эти понаделанные из дерева и глины идолы, уродики и болванчики торчат на улицах и площадях без присмотра, облупились, повалились, а некоторые, как голова Лассаля у бывшей Городской Думы, и совсем исчезла. Правда, усиленно идет и закладка новых, например у Зимнего Дворца Либкнехту и Розе Люксембург, но стройки не видно вовсе, дальше закладки и проектов дело не идет. Но вернемся к ученым.
Центр всего ученого мира это, конечно, Кубу (комиссия по улучшению быта ученых). Уже много раз писалось в зарубежной прессе, что это за воровское гнездо. Охарактеризовать его можно так: если во всех учреждениях и кооперативах Совдепии идет грабеж, то из всех их на первое место надо поставить Кубу. Сначала им заведовал бывший кабатчик Роде, заработал состояние и... эмигрировал. Потом стал во главе Горький и... сменил за-границей вехи, но в другую сторону. Теперь делает себе фортуну д-р Танков. При всех шефах безсменно состоят Ферсман, Ольденбург и Пергамент. Это — ученые, но есть и не ученые, а «талантливые» Криницкий, Курляндский и др. Из области «художеств» Кубу вспоминаются следующие. Кубу имеет право покупки товаров за-границей «для нужд ученых», а другие кооперативы этого права не имеют. Поэтому, Кубу охотно покупает и для других, но за это берет в пользу своих шефов до 160% взятки со стоимости товара. Прислали из Франции в подарок русским ученым пшеничную муку приблизительно из расчета до 2 пудов на человека, а Кубу выдало всего по 12 фунтов муки, да и то ржаной, пшеничная же уехала в кафе Бристоль. Финляндцы послали какао, сахар и т.п. продукты, а ученые получили... парафиновые свечи, которые среди подарков вовсе не значились. Точно так же были разворованы и сапоги из Чехии.
Как ведется отчетность, и как распределяются пайки? Роде исчез в 19 или 20 году, но жалованье ему выписывалось еще весною 22 года. Правда, что он пользовался особым почетом, и русские ученые неоднократно умилялись духом, видя как тушу Роде почтительно подсаживали в экипаж под ручку г.г. Ольденбург, Криницкий и Курляндский; должно быть, это тоже было необходимо для русской науки. Как ездил Апатов в Персию за вином, которого ученые не получили ни капли, было уже сказано. Новоявленный ученый, коммунист, но во время заграничной командировки ругавший «этих грубых большевиков», Пинкевич, тоже один из заправил Кубу, надо думать, недурно заработал, если распродал на громадную сумму за-границей жемчуга, соболей и т.п., вывезенных им при помощи одного «дипломатического курьера». В распределении пайков имеются свои курьезы. Один, не имея детей, получает на ребенка; другой, холостой, получает на жену; третий, женатый, получает на двух жен сразу и т.п. И таких много, не один, не два. Это не анекдот. Я лично указывал, с именами, на это, но получал в ответ: такого-то нельзя трогать — он хорош с Тонковым; а другой друг Пергамента и т.д. и т.д. Русские ученые удивительно добродушные люди! Когда, бывало, заходят разговоры об этом, то говорят: нельзя, знаете, быть в таком деле и не воровать; да и какая польза указывать? а вдруг за это лишат пайка?
Мартинович Н.Н. Из сумасшедшего дома. IV. // Русские Вести. Гельсингфорс, 1922. №156, 23.12, с. 2-3.
Вернемся, однако, в область чистой науки. Вот например Академия (тоже!) Истории материальной культуры, учрежденная Марром вместо прежней, скромной, но прекрасно работавшей, Археологической Комиссии. Достаточно посмотреть на выпускаемые Академией труды, чтобы видеть, что все это мелкие заметки, не имеющие ни малейшей ценности, или старые, завалявшиеся статьи старых ученых, которые при других обстоятельствах никогда бы их не выпускали в свет. Впрочем, теперь таковы почти все научные издания; разнообразие вносят рецензии и некрологи, в области последних специализировался все тот же Ольденбург. Научные журналы дальше первых №№ не идут, поэтому названий много, а толку мало. В указанной Академии (по-советски «Матеркульт») крупную роль играет наперсник Марра Орбели, не постеснявшийся публично заявить, что «советская власть любит солнце и правду», и известный уже нам Ферсман, создавший экспедицию в Туркестан для изследования тамошних изразцов. Тут же подвизается и упоминавшийся Миллер, ныне ставший специалистом по доисторической археологии и, потому, возглавляющий экспедицию в Олонецкую губернию. В этой Академии сделался внезапно ученым и специалистом по клинописи и бывший чиновник Сената И.И. Мещанинов. Из этой же Академии получил деньги на командировку сменовеховец Лукьянов, что не помешало ему, пробираясь к Врангелю, получить еще субсидию за границей от эмиграции. Вообще, эта Академия место, куда под разным соусом прилизываются все, кому не лень; почти все жены и взрослые дочери членов Академии состоят в ней ассистентами.
В параллель «Матеркульту» можно поставить тоже учрежденный Марром «Институт яфетидологических изысканий», устроенный специально для подтверждения теории своего основателя о том, что баски, этруски, греки-ионяне и даже древние германцы — близкие родственники «яфетидов» Кавказа, в частности грузин. Вот как далеко ушла русская наука в Совдепии! Денег, правда, на эту затею дается очень мало и «имена» мы видим все те же — Орбели, Мещанинов и т.п. Единомышленники-яфетиды могут в заседаниях договариваться до геркулесовых столбов, но всякая критика жестоко обрывается.
Разумную цель хотели преследовать учреждением в Петербурге, по образцу Парижской Школы, Института Восточных Языков, взамен влачившей жалкое существование в последние годы до революции так называемой школы драгоманов при Министерстве Иностранных Дел. Но и тут испортили дело сами ученые-учредители. Чтобы «потрафить» большевикам и получить деньги, для приманки, в один из первых §§ устава была вставлена фраза, что в Институте приготовляются специалисты «для пропаганды в странах Востока». Такая формулировка была принята всеми голосами против одного... пишущего эти строки. Но когда в нынешнем году стали устав пересматривать и эту фразу выкинули, то советская власть поступила так, как и надо было ожидать, а именно: посадили, при попустительстве других профессоров, ректором Института пресловутого вышеупомянутого Самойловича, а в подмогу ему ввели в правление коммунистов; студентов назначили тоже коммунистов, так что теперь Институт, действительно, может заняться пропагандой. Одновременно существовал такой же Институт в Москве, но, увидев, что все силы специалистов в Петербурге, оба Института слили в один. Профессорская корпорация ни на что не реагирует и довольствуется хорошей платой, т.к. об этом Институте большевики, действительно, заботятся. Из области курьезов Института: хотя он называется «Институт Живых Восточных Языков», тем не менее в нем имеется кафедра Санскрита, учрежденная специально для Ольденбурга и Щербатского.
Жалкую картину развала представляет собою бывший Музей имп. Александра III (в Петербурге). В художественном отделе все перевешивают картины и никак не могут устроиться, а в нижнем этаже свалены разбитые вдребезги статуи, свезенные сюда из разных мест. Этнографический Отдел до сих пор еще не открыт целиком, и там тоже занимаются перестановками; а в главном зале нагромождены какие-то, неизвестно откуда взявшиеся, картины, книги, ковры, мебель и проч. Совет Музея, в котором доминирует опять-таки Ольденбург, все заседает, обсуждает, а воз и ныне там. В последнее время, по интригам бывшего маленького человечка в Эрмитаже, а ныне великого ученого и директора Эрмитажа, Тройницкого, решили обновить состав Музея, почему на первые места вылезли Ру[нрзб.]ко, недурный этнограф, но «хорошо принятый» у большевиков, благодаря своей сестре — жене комиссара, а также знакомый нам уже Фигаро-Золотарев.
Обратимся теперь к тем учреждениям, где засели инженеры. Вот Геологический Комитет, приютившийся на окраине Васильевского Острова, детище знаменитого Ф.Н. Чернышева. Увы, теперь он, официально устраивая грандиозные съезды, где все проектируют возрождение Донецкого бассейна (а тот упрямо умирает!), неофициально и чрезвычайно секретно занят в своей лаборатории переплавкой церковных ценностей, благодаря чему идет грабеж, разливанное море спирта и т.п., а подвыпившие служащие эти секреты выбалтывают. (Кстати, по отзывам тех же специалистов, программу изъятия ценностей разрабатывал в Москве некий бывший камергер Молас). Во главе Комитета стоит совсем молодой коммунист Рябинин.
Не менее весело идут дела и в Гидрологическом Институте, который занял, тоже на Васильевском Острове, громадный дом Дервиза. Директором его состоит инженер Глушков, но когда надо прикрыться каким-нибудь «именем», то выдвигают всегда географа Шокальского, который уже очень одряхлел и почти совсем оглох окончательно. Из новейших деяний Института можно указать: измерение скорости течения реки Фонтанки в Петербурге — для чего образован целый комитет; поверка высоты над уровнем моря Балтийского вокзала — тоже комиссия; изследования льда на озерах Лужского уезда — куда в конце апреля и начале мая (!) ездила экспедиция и привезла... провизию для семей. (...) А г.г. советские работники делают на весь мир рекламу о том, как расцвела наука при советской власти!
Инженеры не дремлют. Не успел оскандалиться со своим паровозом Махонин, как на смену ему появился Гаккель, занятый устройством электрической железной дороги. Кроме того, была устроена проба постройки монорельсовой железной дороги на полотне бывшей царской ветки между Петербургом и Царским Селом. Возились-возились, дорогу построили, подвижной состав тоже, и... первый поезд свалился под откос. Остатки этой забавы можно было видеть еще этим летом. Теперь в Москве устраивается, должно быть необычайно нужный для нищей России, театр по телефону; распоряжается этим, кажется, инженер-электрик Н.А. Яблоновский-Снадзский, разворовавший вместе с комиссаром-коммунистом Ф.И. Кушкиным (которого потом тщетно разыскивала Чека) одно бывшее частное предприятие, а заметивших это служащих посадивший на Гороховую.
Я думаю безполезно повторять о том, какая вакханалия творилась на Стройсвири, где «тонули» барки, а содержимое их продавалось на рынках Петербурга; о пресловутой «электрофикации» на Уткиной Заводи; о крематории, который выстроили, сожгли в нем в присутствии знаменитого Бехтерева труп одного коммуниста (на что, между прочим, ушло около полутора суток), а потом крематорий забросили и он теперь разваливается; об «американских» паровозах, купленных не менее знаменитым Ломоносовым, которые так и стоят на запасных путях Балтийской ветки и не могут тронуться. Много стараются инженеры!
Мартинович Н.Н. Из сумасшедшего дома. V. // Русские Вести. Гельсингфорс, 1923. №160, 03.01, с. 2-3.
Стараются и мелкие сошки — педагоги средней школы. Сначала они пытались, правда, отстоять школу, но теперь махнули рукой и поплыли по общему течению. (...)
Теперь коснемся других областей совдепской жизни.
Уже здесь, за-границей, мне часто приходилось слышать о серьезности красной армии и даже флота. Посмотрим, так ли это. В этих вопросах я не специалист, но могу привести только некоторые факты, без комментариев, факты, которые я или сам видел, или получил из первоисточника. Бунты курсантов уже известны, плохое обмундирование и вооружение пехоты — тоже. (...) Что мы видим с профессорами—соглашателями, то же имеет место и с красными командирами, которые переделались в таковые из белых. После того, как их использовали, часть из них большевики разстреляли, кого арестовали, кого вышвырнули. Об этом уже известно из газет, и это поучительный урок для многих.
Как сама советская власть, так и эмигранты, желающие сменить вехи и вернуться домой, возлагают большие надежды на НЭП, на развитие торговли. Но разве можно в серьез брать эту торговлю? (...) Вот типичный для нэповской торговли случай: приезжает представитель киргизского народа, армянин Атабекян и желает торговать привезенными шкурами; оказывается, он их украл. (...)
При такого рода коммерции, конечно, многие наживаются, но это почти всегда — временно, ибо очень легко попасть «за спекуляцию» в тюрьму и все потерять. (...) Впрочем, даже чека, и та работает в Совдепии неисправно. Вот характерный случай: не предупреждая Домкомбеда (т.е. управления домом), какой-то ретивый агент, не спрашивая начальства, устроил этим летом в одной квартире засаду. Не зная ничего, управляющий домом послал члена комитета в эту квартиру за платой. Тот не вернулся. Послали второго — тоже исчез. Управляющий заподозрил что-то неладное и, вообразив, что там засели «налетчики», пошел в милицию, взял караул и ворвался в квартиру. В результате милиция арестовала чеку. Получилось громадное дело, которое едва распуталось.
Мартинович Н.Н. Из сумасшедшего дома. (Окончание). // Русские Вести. Гельсингфорс, 1923. №167, 12.01, с. 2.
Так «веселится» город. А что же деревня?
Ее я мало знаю, но все-таки бывать и иметь дело с ней приходилось. Она ненавидит коммунистов, но молчит, притаилась.
Был один период, в революции, когда деревня богатела. Когда в ней были еще съестные припасы, а город в то время голодал, но у «буржуев» были еще ценные вещи. И вот, чтобы не умереть с голоду, понесли горожане оставшиеся от грабежа большевиков ценности в деревню на обмен; был знаменитый период «товарообмена». Бабы в деревне украсились шляпами, каракулевыми пальто, браслетами, кольцами, стали мазаться; мужики заходили в котелках, визитках, с золотыми хронометрами в карманах, с перстнями на пальцах; в избах стояли граммофоны, пианино, фонолы, лежали трюмо (т.к. в избах их обычно нельзя было поместить стоймя); появились пружинные кровати, покрытый шелковыми роскошными одеялами, но обитатели их спали рядом на полу. (...)
Но все это теперь прошло. Горожанам больше нечего тащить в деревню. Власть дерет бешеные налоги с крестьян; тем платить не из чего, а город назад своих, ненужных деревне, вещей не берет, так как нечем выкупить. Из боязни «продналога» крестьяне стали меньше сеять и сажать — в результате недохваток продуктов. Началось голодание и обнищание. Деревня обозлена, но молчит, потому что солидарности нет никакой, а отдельные вспышки не имеют успеха и жестоко подавляются. Население забито. Кроме того, молодежь уже развращена, а потому стариков не поддерживает.
Живя за-границей я заметил, что здесь придают очень большое значение возможным последствиям церковной смуты. Это не верно. Церковь раскололась, благодаря умело пущенному большевиками яду, и в общем ея сопротивление оказалось недостаточно сильным, за исключением отдельных личностей. Отколовшаяся «живая» церковь в свою очередь распалась на несколько групп. (...)
Так работают большевики. Какие же выводы можно сделать из всех приведенных нами смрадных картинок совдепской жизни?
Интеллигентные слои все деморализованы. Деревня, масса — забита и молчит. Элементов сопротивляемости не видно, а отдельные вспышки обречены на неудачу. Соглашательство никого не спасло и не спасает. (...) Рекламная деятельность части интеллигенции только укрепляет большевиков за-границей. Иными словами, лишь полная изоляция от большевиков может их ослабить, а других спасти от их заразы. Группе лиц, стояших у власти, сейчас «на все наплевать», на свои теории, на коммунизм, на партию; они пойдут на все, лишь бы удержаться у власти, и спихнуть их не просто, т.к. они умеют отравлять тех, кто к ним прикасается. Это видно и во внешней политике, что, казалось бы, пора понять и Европе. (...)