Шукшин – Романовскому: «Что, Кама-то твоя течет?» – «Нет, не течет…»
Сегодня 90 лет со дня рождения культового для Елабуги писателя Алексея Романовского
Как фуражная корова помогла ему возглавить популярный столичный журнал, как хлебная корочка познакомила с Мариной Цветаевой, как он узнал, сколько платили палачу за один расстрел в годы репрессий и был ли Тамерлан в Елабуге. Все это рассказывают читателям «БИЗНЕС Online» елабужский краевед, казанский искусствовед, а также племянница московского писателя Станислава Романовского, культового в его родной Елабуге, который был дружен с Василием Шукшиным, хорошо знал Фазиля Искандера и Арсения Тарковского.
«Христос и Шукшин»
— В Елабуге в 2007 году, как раз к 1000-летию города, был издан однотомник, сборник избранных произведений Станислава Тимофеевича Романовского, — начинает рассказ о писателе исследователь его творчества, елабужский краевед Андрей Иванов, заведующий библиотекой Серебряного века Елабужского государственного музея-заповедника. — Называется он «Костер из тальника», туда вошел рассказ «Христос и Шукшин». Романовский дружил с Василием Макаровичем Шукшиным, в своем журнале «Сельская молодежь» публиковал его первые рассказы.
— Можно поподробнее о дружбе писателей?
— У меня есть видеоинтервью с племянницей Станислава Тимофеевича. Вот там, что называется, из первых рук…
Племянница Романовского Елена Михайловна Шастина, профессор кафедры немецкой филологии Елабужского института КФУ, доктор филологических наук:
«Станислав Тимофеевич рассказывал мне и моей маме про Василия Макаровича. Они познакомились в редакции столичного журнала «Сельская молодежь», где Стасик тогда работал. Шукшин пришел туда публиковать свои первые литературные опыты. И вот с этого момента они подружились. Особенно запомнилось, как Станислав Тимофеевич очень грустно говорил о последних годах Василия Макаровича. Когда он снимал фильм «Калина красная», то приглашал дядю на съемки. Но как-то тогда не случилось, Станислав Тимофеевич почему-то приехать не смог. И еще он говорил, что взгляд у Шукшина был в то время уже какой-то уходящий…
А вот такая более светлая история, связанная с ним. Василий Макарович, и это известный факт, хотел снимать фильм про Стеньку Разина, искал натуру, и спросил тогда у Станислава Тимофеевича: «Ну что, Кама-то у тебя течет? Потому что Волга ведь — она вся перекрытая». Я думаю, что Станиславу Тимофеевичу очень хотелось, чтобы Шукшин приехал в наши края, и чтобы действительно здесь были эти съемки. Но он честно ответил: «Ну, Кама-то у нас ведь тоже не течет…» Потом он объяснил свои слова так: «Я просто вспомнил все эти нижнекамские трубы, и мое представление о том, что здесь могут быть съемки такого фильма не то чтобы отошло, но какие-то мысли появились немножко другого плана…» А фильм про Стеньку так и не сняли.
Очень часто он рассказывал про общение с Василием Макаровичем, говорил о том, что Шукшин только на первый взгляд был несколько простоватым — «этакий мужичок». Но Станислав Тимофеевич уверял, что это было очень обманчивое впечатление, что на самом деле Шукшин был очень глубоким, начитанным человеком, тонким очень. А вот такой имидж свой, может быть, даже поддерживал специально».
«Это была женщина, жившая «у фонтала»
— В его рассказе «Я тоже была, прохожий» описаны встречи 9-летнего Станислава с Мариной Цветаевой. Он тоже вошел в сборник избранного?
— Разумеется! «Много лет спустя, — пишет в нем Романовский, — я узнал, что женщина, жившая „у фонтала“ (елабужский жаргон того времени — прим. ред.), на улице Жданова, — великий поэт, колдовская цевница века, чья смерть не была расслышана в грохоте чугунных валов самой страшной войны; и детское мое припоминание, смутное и жгучее, сдавило мне горло…»
Историю этих встреч на основе рассказа Романовского изложила Елена Федюкина, кандидат культурологии:
«Встреч, собственно говоря, было три. Последняя из них — уже с мертвой Мариной. Когда писателю было 9 лет, население Елабуги внезапно увеличилось из-за того, что пароходом по Каме привезли эвакуированных. Время было голодное: грибами и ягодами не наешься, а хлеба выдавали всего по 300 г на душу. Как-то проходил Стасик с товарищем мимо столовой, не удержались ребята, забежали внутрь, да и прихватили из пустой тарелки обгрызенную корочку хлеба. Когда они вышли, их вдруг догнала «костистая немолодая женщина» в кофте с закатанными рукавами и косынке, посудомойка. «Возьмите», — попросила, подавая ребятам брусок ржаного хлеба». «Мне запомнились глаза этой женщины, — рассказывает Романовский, — сначала они показались веселыми, смеющимися, но скоро я понял, что глаза не смеются, что в них живут … усталость и внимание ко всему, что творится на белом свете». Этот «ломтик колючего хлеба» вместе с «обгрызышем» ребята жадно доели на ходу». Это была первая встреча с Поэтом в роли судомойки.
Через несколько дней они встретились в … церкви. Никольская церковь, в которую Стасика водила когда-то бабушка (отец с матерью, военнослужащий и учительница, жили постоянно в Ленинграде) стояла открытой, загаженная птичьим пометом, с выбитыми стеклами и простреленными фресками. Мальчишки теперь уже не за Причастием сюда приходили. Смелость хотелось испытать, лазая по крыше и колокольне. На этот раз, к большому удивлению ребят, под ее сводами им попалась женщина из столовой, подавшая им кусок хлеба. Она поинтересовалась у ребят о названии храма. Вместе они постояли под фреской в простенке между окнами, где был изображен Николай Угодник. Стасика уже давно привлекал отточенный до синевы, обоюдоострый меч, замерший в руках палача, изображенного на первом плане перед чудотворцем. Мальчик испытывал желание подержать в руках, ладонями ощутить холод дамасской стали. Но теперь он поспешил утешить эту смотрящую так грустно женщину. «Он спасет их», — сказал, указывая на Николая Угодника и обреченно ожидающих своей участи жертв. Женщина кивнула, что знает. Поинтересовалась, давно ли закрыта церковь и вздохнула, узнав, что еще до войны. Она шла вдоль стен как хозяйка храма, в глазах ее светились те же огоньки, которые Стасик приметил еще тогда, у столовой. На эту дивную процессию глядели выщербленные от пуль росписи.
«В Елабуге много георгинов, — произнесла вдруг женщина, когда они вышли из храма. Действительно, эти пышные предвестники осени росли тут самосевом повсюду, даже среди лебеды. Прощаясь с ребятами, она сказала, что живет у фонтана, уточнив, «у фонтала», по-местному.
Прошло три дня. Стасик вдруг узнал, что случайная его знакомая из эвакуированных, та, что из дома напротив фонтана, повесилась и ее понесут хоронить. Когда он примчался к угловому домику «фонтанной площадки», гроб уже выносили. Мальчик пробрался сквозь толпу и заглянул в лицо покойной. «Лицо женщины словно бы округлилось, морщины разгладились», и когда ее «длинные острые ресницы колыхнулись от ветра», Стасику подумалось, что сейчас она откроет глаза и скажет: «В Елабуге много георгинов»…
Кажется, случайная встреча, да вот только Стасик, когда вырос, стал писателем. Возможно, также по случайности…»
«Предложение, от которого нельзя было отказаться»
— Ну и как же Стасик стал писателем? Начнем с самого начала — с рождения.
— Он родился здесь, в Елабуге, 19 сентября 1931 года. Отец Станислава Тимофеевича был военным, мама — учительницей. Бо́льшую часть жизни они провели в Ленинграде. Еще в детстве Стасик с сестрой оказались в Елабуге у бабушки. От мамы-учительницы сын перенял любовь к чтению, к литературе. В одном из своих рассказов он вспоминает, что в подвальной части их большого дома соседкой была бывшая монахиня Елабужского Казанско-Богородицкого женского монастыря. Она тоже, так скажем, способствовала его увлечению чтением. А еще в Елабуге был библиотечный техникум, где он учился, и где, естественно, в стороне от литературы никак не мог остаться. Вся классика, все новинки литературы — все это было ему доступно. Потом, через несколько лет, после окончания историко-филологического факультета Казанского университета в 1954 году (кстати, недавно выяснилось, что он был не только одногруппником Рафаэля Мустафина, но и жил с ним в одной комнате в общежитии), он сам стал преподавать в этом техникуме. Но уже потом, через 3 года, по партийной линии, он будет переведен в Ульяновск.
— Но и по творчеству, и по отзывам современников, и по документам чувствуется, что Романовский вовсе не был каким-то ярым, убежденным комсомольцем-партийцем. В смысле — карьеристом. И, тем не менее, возглавил областную газету «Ульяновский комсомолец».
— Думаю, что это было одним из тех предложений, от которых нельзя было отказаться. В любом случае, Романовский воспользовался тем, что он вот таким образом сможет пропагандировать литературу.
Что касается «ярой партийности». Недавно удалось обнаружить довольно интересный раритет — небольшой сборник «Литературная Елабуга» 1957 года, и там есть два стихотворения Станислава Романовского. До этого мы его как поэта совсем не знали, а получается, что его вхождение в литературу началось именно с поэзии. Причем, один стих посвящен Ленину, и это, скорее всего, тоже актуальный по тем временам компромисс в пользу литературных дел (стихи печатаются в сокращении, орфография оригиналов сохранена — прим. ред.):
Ленин в разливе
Стожары пылают в затоне,
В траве рассыпаясь зерном.
Ильич согревает ладони
Над тихим рыбацким костром.
А рядом — в России острожной
Нет места теплу и любви:
В ней правда расстреляна ложью,
А совесть распята в крови.
Ломая лозовые ветви
Ильич их бросает в костер,
А думы его — о рассвете,
На весь человечий простор!
И здесь же, на соседней странице — очень нейтральная, простенькая, изящная стихотворная картинка-наблюдение:
На катке
Ясный смех и говор, и улыбки…
Здесь нельзя на месте устоять.
Здесь коньки — серебряные рыбки —
Бороздят синеющую гладь.
Чтоб следа от грусти не осталось,
Чтоб прожить не меньше сотни лет,
Здесь и юность, и седая старость,
Любят жизни негасимый свет!
Есть у него истории, которые уже, наверное, никогда не будут переиздаваться. Например, о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Да, есть у него такой материал (я могу ошибиться — он то ли в «Мурзилке», то ли в «Веселых картинках» опубликован, потому что Романовский и там, и там периодически появлялся). Понятно, с каких позиций там все прописано. Он о пионерах очень много писал; о Ленине — не то чтобы много, но несколько стихов и рассказов у него тоже есть. И они тоже вряд ли уже будут когда-нибудь переиздаваться.
Фуражная корова как социальный лифт
— После 7 лет в «УК» Романовский оказывается в модном столичном журнале. Было проще очутиться на Луне. Что это за история с фуражной коровой?
«В каком-то смысле именно благодаря корове он попал в Москву. Собрал как-то в Ульяновске редакторов-издателей главный комсомольский начальник и спросил, что такое фуражная корова. Правильный ответ дал только Станислав. За это и угодил в московскую „Сельскую молодежь“, где подвизался вначале в должности ответственного секретаря, а затем и заместителя главного редактора».
Елена Федюкина, кандидат культурологии
— Трудно сказать — реальность это или же выдуманная история, но если даже это легенда, то она уже устоявшаяся настолько, что в любом случае выглядит правдиво.
— А почему именно Романовский смог ответить на «сельский вопрос»?
— Ничего удивительного. Он был достаточно хорошо знако́м с жизнью деревни, крестьян, и не знать такие вещи для него было просто как-то неудобно. Дело в том, что из Елабуги он попал сначала не в Ульяновск, а в какое-то село или деревню в его окрестностях. Названия сейчас не припомню, можно уточнить. И вот оттуда он и начал посылать в редакцию свои материалы, то есть выступал сначала вроде как сельский собкор. Я три года назад работал в Ульяновске в архиве, разбирал как раз подшивки «Ульяновского комсомольца» и нашел там эти публикации, то есть отследил, как Романовский в этой газете появился. Они датируются где-то концом 1950-х годов. Потом он перебирается уже в сам Ульяновск, становится сначала заместителем, а потом уже главным редактором газеты.
— Что касается «Сельской жизни» — известно ли о его работе там, кроме как про историю с коровой? Ведь в советское время это был культовый журнал, вовсе не колхозный про надои и трудодни, а вполне современное молодежное издание, где было что почитать и на что посмотреть. Приложение к «СМ», невиданный доселе в СССР тогдашний покетбук «Подвиг», было раздобыть труднее, чем подписку на «Библиотеку „Огонька“». Опять же Шукшин не погнушался туда прийти…
— Увы, пока про эту тему можно сказать только как про очень перспективный фронт работ. Знаю, что свое редакторство он старался использовать для пропаганды талантливых земляков. Публиковал их литературные опыты.
— Наряду с Надеждой Дуровой, Иваном Шишкиным, Мариной Цветаевой в конце концов, похоже, намечается местный культ очередной личности. Я не прав?
— Отнюдь. Почему Станислава Тимофеевича в Елабуге так любят и так чтут? Дело в том, что, фактически, он первый из литераторов, кто публично, на весь читательский Советский Союз, очень красиво, но при этом просто и душевно, начал рассказывать о Елабуге, о ее окрестностях, о природе, о наших озерах и лесах… В одном из своих произведений, в «Родине», он совершенно четко обозначил, что наша башня Елабужского городища на несколько веков старше Московского кремля.
Вот Дмитрий Иванович Стахеев — маститый литератор, но у него слово «Елабуга» в произведениях не встречается вообще. Да, мы узнаем у него наш город, историю его ярмарок, описание церквей; мы читаем и понимаем: «Да, это Елабуга». У него река «Пойма», но мы знаем, что это наша Тойма. Почему-то он как-то завуалированно все это преподносил, не открыто говорил. А Романовский, не стесняясь, четко обозначал: «Да, я из Елабуги. Я люблю Елабугу. Ее окрестности, села, реки». Он же все вокруг исходил, он же всю Каму обошел!
Поэтому Романовского в Елабуге помнят и любят, и мы понимаем, что он — я говорю абсолютно без пафоса — воспел наш древний город, который гораздо старше столицы страны, и в особенности — нашу природу.
— У него есть, на мой взгляд, совершенно потрясающий рассказ «Башни над Камой» о нашем Городище, — продолжает Иванов. — Ну и герои — у Романовского ими являются простые дети и простые взрослые.
— И он с этими простыми героями в своих простых рассказах попадал в журналы и сборники в таких компаниях — дух захватывает! Горький, Эренбург, Вознесенский, Коршунов, Асеева, Пришвин…
— Что касается Пришвина, то смогу ли я вас удивить, но в 1893 году Михаил Михайлович в Елабуге умудрился сдать экзамены.
— Да?
— Да! И Пришвин был, скажем так, не то чтобы активный какой-то прихожанин, но постоянно заходил в ту самую Никольскую церковь, где Стасик Романовский во второй раз встретил Марину Цветаеву.
Завершая с Пришвиным, нужно упомянуть, что приезжал он сюда с конкретной целью сдать курс классической гимназии в нашем Елабужском реальном училище, потому что нигде, ни в одной другой гимназии Российской империи его уже просто не брали, потому что он… Но это уже отдельная история.
— Мы к ней еще вернемся?
— Как угодно. Мы же сейчас говорим о другом писателе. Возвращаемся к Романовскому?
— Давайте к Романовскому.
— Вам не знаком его рассказ «Двадцать пять рублей старыми»?
— Пока нет.
— Там речь идет о том, как Станислав Тимофеевич сначала в детстве, а потом уже через много лет, встречался с женщиной, которая когда-то была палачом в елабужской тюрьме. Она там расстреливала людей. В затылок. И ей за каждый расстрел как раз платили 25 рублей, на них она постоянно покупала в семье Стасика молоко, и семья не голодала…
— Давайте лучше про природу.
— В альманахе «Рыболов» 1960-70-х годов есть несколько выступлений Станислава Тимофеевича. Вообще-то это — довольно специфический журнал, на любителя (или профессионала?), но несколько публикаций Романовского там напечатано. Например, коротенький рассказ «Спасские вилы». Там представлена старинная легенда о происхождении названия озера — как крестьянский паренек спас вилами от Змеи Подколодной свою невесту. Озеро это, кстати, своими очертаниями вилы напоминает…
Не знаю, то ли он обработал народное сказание и донес до нас, то ли сам эту историю выдумал, но в одном из рассказов он представил легенду о пребывании в наших местах Тамерлана…
«Дар понимать язык природы»
Галина Зайнуллина, литературный консультант союза писателей РТ, кандидат искусствоведения — специально для «БИЗНЕС Online»:
«Запасная легенда» и другие
«Наверное, для того чтобы восторгаться прозой Станислава Романовского и отзываться сердечным трепетом на каждый топоним, упомянутый в его произведениях, нужно прежде полюбить Прикамье. Ведь в своем творчестве Станислав Тимофеевич опирался не на природные универсалии средней полосы России, а запечатлевал в слове Елабугу, где родился физически, и Камско-Вятский регион, где родился духовно, — запечатлевал как образно переживаемую реальность. В этом он несколько опередил свое время: фактор территориального самоопределения стал значимым для тех авторов, чьи творческая зрелость и юность пришлись на 1980–90-е годы.
Большинство зачинов рассказов Романовского — экспозиционно-пейзажные: «Озерко лежало в лугах Прикамья недалеко от дороги и не имело имени» («Чета»); «Я родился в низовьях великой реки Камы и давно хотел по бывать в верховьях, где она малым родником берется из земли» («Беседа»); «Этот аэродром располагался на хлебородных землях левого берега Камы, среди дубрав, сосновых боров и лугов» («Запасная легенда»); «В селе Кулига, близ которого берет начало Кама, прошла свадьба» (На Урал); «На левом берегу реки Вятки, напротив города Котельнича, в низине растет дубрава» («Лодка»); «Паром, широкий и шумный, как деревенская площадь на праздники, стоял у крутого берега Вятки»(«Конник») — в них, с привнесением настроения, описывается место действия, так что сразу становится понятно, о чем пойдет речь — о великолепии Камы, ее притоков Вятки и Вишеры, а также о самобытности людей, населяющих берегах этих рек.
Романовский может использовать для зачина и эмоциональную фразу с концентратом действия, как, например, в рассказе «Роду-племени» — «„Девки жа-аать!“ — распорядился Никанор Яковлевич», но никогда с многозначительной сентенции. Поскольку ему не было свойственно утверждать свою писательскую идентичность через культурные роли воина, пророка, наследника национальной традиции, «мобилизованного и призванного». В своей работе со словом он воспринимал себя равным рядовым творцам из народа, работающим с иного рода материалами — с деревом, как лодочник Николай Андреевич Шестов («Лодка»), или с глиной, как мастерица дымковской игрушки Евдокия Захаровна Кошкина («Глиняный Олененок») — равным по значимости всем, кто привносит в мироздание лад и красоту.
«Живут у себя на светлой родине»
В рассказах и повестях Романовского одинаково важны отнесенность персонажей к Прикамью и их социально-психологическая определенность.
Лодочник Шестов не хочет переезжать в благоустроенный поселок речников: «…там не будет Вятки рядом с домом, а без нее ему неуютно, без нее, без дубравы с золотым озером без соловьев и чаек…». А еще ему будет неуютно без лодки, за которой несколько лет не приезжает так полюбившийся ему заказчик — военный, которого Николай Андреевич, отец пятерых дочерей, в мечтах сделал своим сыном. Между тем лодка, покрытая толем, постепенно превращается в продолговатый, обросший травами земляной бугор…
Иван Ильич Андриянов, работник Вятского лесничества, возвращаясь из Воронежского заповедника, где егеря со всего Союза набирались опыта по выращиванию бобров, проездом останавливается в Москве («Сказ про одно путешествие») и дивится: «Тут свой устав: все бегом бегают. А у нас на Вятке шагом ходят». Едва обозначив противоречие между городом и деревней, Романовский тут же снимает его восторгом, с которым Иван Ильич взирает на «мраморную красоту подземных дворцов», Красную площадь, мавзолей. Но стоит лесничему вернуться в свои родные владения, ступить на тропинку, «выбитую собственными ногами с давних лет», как он в первый раз за всю поездку вдыхает и выдыхает так, что «в ребрах хрустнуло».
Стряпуха Онисья Петровна («На Урал») считает свое родное село Кулига центром мироздания, потому что здесь родилась и выросла «отмеченная на всех картах и глобусах мира река Кама». В минуту жизни трудную Онисья отправляется за «гранку» между Удмуртией и Пермской областью, чтобы добраться до колодца с двухскатной крышей и деревянной утицей на коньке. Там она со стоном припадает к истоку Камы: «Ой, не могу! Ой, из камского ключа попью… Ой, оживу маленько…»
В рассказе «Глиняный Олененок» Станислав Романовский признается, что «завидовал всем тем, кто не мыкаются по свету, а живут у себя на светлой родине, отдали сердце свое одному делу и в постоянстве своем знают о жизни больше чем те, кто обежали весь земной шар и провозгласили его тесным…» Самому же Романовскому, ставшему волею судьбы москвичом, приходится много ездить по городам и весям Прикамья, чтобы не потерять живительную связь со своей писательской Атлантидой. В рассказе «Ивовый овраг» он рассказывает о том, как без устали исхаживал поймы Камы и Тоймы в поисках места, вдохновившего Шишкина на создание картины «Рожь»; в рассказе «Беседа» — как пешком преодолел сорок километров от станции Кез до села Кулига, чтобы увидеть исток Камы. «Хочу воды попить из начального камского ключа», — доверительно поведал он детали своего путешествия лошади с жеребенком, которых встретил на опушке леса. А те брали хлеб из его рук и старались есть помедленней, потише, чтобы не пропустить ни одного слова. В их фиолетовых глазах угадывалось спокойное желание продолжать беседу с человеком как можно дольше.
Дар понимать язык птиц, диких и домашних животными, трав, деревьев и родников Станислав Тимофеевич демонстрирует на страницах многих произведений («Черный дрозд», «Звезды») и, разумеется, наделяет этим даром своих персонажей. Онисья Петровна при сборе трав разговаривает с ними: «Зовут тебя уражница. По-старинному. А по-нынешнему — зверобой. С похмелья ее пьют. А это трава — горлянка. Эх, горлянка ты, горляночка, ровно ласковая мамочка! Горло заболело — очень хорошо вылечит». Евдокия Кошкина, разминая глину для изготовления дымковской игрушки, беседует с ней: «Какая ты нынче послушная. Я тебя еще маленько помну»; «Ладно, глинка, с этого бока углажу».
Как видим, природа для Романовского не «вековечная давильня», а гармонически устроенный Камско-Вятский универсум, все элементы которого связаны любовным взаимопониманием. А разум, рассеянный в природе, сконцентрирован отнюдь не в человеке. Иначе, не нуждались бы так остро герои его рассказов и повестей в подстройке к биоценозу. Именно этим снимаются в прозе Романовского типовые литературные конфликты его времени: нравственный компромисс, «обмен» духовности на материальные блага.
Например, маленькая повесть «Таежный ноктюрн» в зачатке содержит любовную драму, разыгравшуюся в рассказе Шукшина «Беспалый». Водителю большегрузного автомобиля Сакко Ивановичу Солодовникову досталась претенциозная жена. «Что ты понимаешь в моей душе, работяга несчастный?» — отвечала Ангелина Борисовна на просьбы мужа заняться хозяйством и научиться готовить. Она преподавала в сельской школе историю, на уроках увлеченно рассказывала о народниках и Распутине, следила за модой, выписывала журналы о театре и кино и считала себя ответственной за все, что происходит на планете. Лад в душе и семье Сакко Ивановича воцарился после того, как однажды он, возвращаясь из очередного рейса, спас лосенка от стаи бродячих псов. В тот вечер родная деревня Пудиха, расположенная в котловине, заполненной морозным паром, показалась ему градом Китежем, погрузившимся в воды озера Светлояра. Ангелина Борисовна с появлением в доме лосенка тоже преобразилась — «поутихла» и научилась готовить.
«Есть у Романовского свое «Прощание с Матерой”»
Петр Луков, методист института пушнины, из рассказа «Письмо с уведомлением» чем-то напоминает Глеба Капустина. Характерной чертой Лукова, как и героя шукшинского рассказа «Срезал», является желание показать окружающим свое собственное превосходство в знании любого вопроса, пребольно щелкнув собеседника по носу. В «Письме с уведомлением» напыщенный «образованец» самоутверждается на простодушной жительнице лесного кордона, жене егеря Зое Николаевне. Романовский намечает антагонизм этих характеров, но не разворачивает в напряженный конфликт. В финале рассказа женщина до слез, до головокружения смотрит на майский лес, который дышит «яростным духом молодой листвы, цветущей черемухи и влажной живой земли», и на то, как ее гость, покидая кордон, переходит паводковый ручей в резиновых сапогах испачканных грязью «напополам с белыми лепестками черемухи».
Есть у Станислава Романовского и свое «Прощание с Матерой» — рассказ «Среди долины ровныя…». Луга около деревни Прости подлежат затоплению в связи с постройкой большой ГЭС. Василий Карпович, в свое время рассуждавший с трибун о значении дешевой энергии в народном хозяйстве, не может с этим смириться по многим причинам. Луга издревле кормили жителей Прости и услаждали их взор — «просторные и добрые, плещущие рыбой в бессчетных озерах; дымящиеся росяницей и стонущие коростелями; перепачканные пыльцой и медом; овеянные свистом утиных крыльев». К тому же здесь расположено кладбище, где в супесях похоронена мать Василия Карповича. Но главное — в лугах растет дуб, с которого Шишкин написал картину «Среди долины ровныя…». Перед затоплением (уже срезан приозерный ивняк, спилены сосны на погосте) мужчина идет на могилу матери и у четырехсотлетнего дуба встречает студента московского лесотехнического института — с бензопилой «Дружба» наизготовку. В диалоге с ним Василий Карпович доходит до исступления: «А хочешь я сломаю колокольню Ивана Великого, взорву Василия Блаженного?!» Однако в самый драматичный момент появляется пастух Денис с радостным известием: суходол у озера Грязи захватило не весь, ребята-гидрологи сказали, что вода больше прибывать не будет. Дуб спасен.
Можно сказать, Станиславу Романовскому присуще утопическое понимание творчества как проекта спасения и тем самым он вписан в обширный контекст в русской литературе. Жалость к неодухотворенным творениям проявленного бытия выражали в своем творчестве и Борис Пастернак, и Владимир Набоков, и Андрей Платонов. Однако в отношении последнего в связи с Романовским речь следует вести скорее о литературном отрицании, чем о следовании и развитии техноромантических идей. Станислав Тимофеевич делает весьма робкие попытки в репрезентации проблематики «Человек и машина», столь важной для Платонова. Попытку одухотворить механизм он делает разве что в одном рассказе — «Белый конь». Пока хлебопашец Саша при звездах вдыхает запах поднятого под зябь поля, его трактор остывает от работы: «Широкая грудь его была теплой, и, отходя ко сну, неслышно дышал он хорошо смазанным железом, а лемеха, выбеленные сырой землей, отдыхали в борозде и неярко светились». Но в тумане неожиданно появляется конь, и начинается история о норове, достоинстве и изощренном разуме животного, которая сводит на нет потуги писателя очеловечить трактор.
А в рассказе «Всякое дыхание» писатель откровенно заявляет о своих предпочтениях, создавая образ подпаска Генки: «Бежать по траве ему больше нравится, чем вести машину — что он с собой может сделать?» Умение подростка управляться с пастушеским кнутом «длиной в полквартала» в описании Романовского выглядит как высший пилотаж: «потянул на себя кнут, пока вслед за черной змеей белый приплеток не выскочил из травы… раскрутил над головой смоляной свистящий пропеллер и рывком осадил: хлопнул выстрел…»
Разумеется, уклониться от требований, звучавших с трибун писательских съездов, Романовский в десятилетия развитого социализма не мог и иногда ненавязчиво, без особого рвения пел хвалу «идейно-нравственной силе социалистических общественных отношений». Вдохновлялся он при этом преимущественно хлебопашцами, работающими в страду без сна и отдыха (рассказы «Белый конь», «Запасная легенда», «Дорога Федота Бочкова»).
«Что же с нами происходит?»
Судя по всему, Станиславу Тимофеевичу претило участие в любого рода идейно-политических схватках, хотя был явно близок по духу писателям-деревенщикам, которые опирались не на образ светлого будущего, а на ценности прошлого. Романовский так же уповал на сохранение менталитета и патриархального уклада деревень, поселков, малых городов, но тревогу, боль и гнетущий вопрос: «Что же с нами происходит?» — в своей прозе заглушал. В начале восьмидесятых, вслед за Валентином Распутиным, Василием Беловым и Владимиром Крупиным, он обратил внимание на православные ценности и стал апеллировать в произведениях к религии.
В первую очередь об этом свидетельствует, конечно же, «Повесть об Андрее Рублеве». Читается она на одном дыхании, и объясняется это принципом, который писатель для себя определил при работе с историческим материалом — «истинное уважение к старине и истории — это разговор на языке сегодняшнем, свободном богом данным тебе как откровение». Таким же руководствуется и герой его повествования при обновлении старых фресок –не позволяет себе имитировать язык древнейшей стенописи, ибо подделка кощунственна.
Вместе с тем содержание произведения явственно показывает, что верность магистральной теме не дала Романовскому стать апологетом принципов христианства. Какую бы икону ни ладил Андрей Рублев, какой бы храм ни расписывал, эпитеты и сравнения, используемые автором при их описании, подводят читателя к мысли о душеспасительности в первую очередь природы. Иконы в соборе Спасо-Андроникова монастыря смотрятся «золотыми кувшинками, раскрывающимися среди ночи от прохладного света луны, который они, притонувшие в зеленом стекле озера, принимали за свет солнца». А своды и иконостас владимирского Успенского собора, сияя «светозарными предвечерними красками», даруют человеку все мироздание — растения, животных, птиц, радостно трепещущих крыльями, рыб играющих в морских глубинах…
Интересно, что в некоторых росписях Рублева проскальзывает восточная манера письма, опаленного «жаром среднеазиатских пустынь и ветром степей». Причиной тому влияние его подмастерья Ефрема — в прошлом Ахияра; инок Андрей спас его от расправы соплеменников на пепелище села, сожженного монголо-татарами. «Вспоминай родное узорочье», — поощряет он любимого ученика. Так, начиная повесть с картины противостояния русских и монголо-татарских войск между Доном и Непрядвой, Романовский исчерпывает исторический конфликт тезисом «Красота всегда красота».
Надо сказать, мотив русско-татарского единства, не будучи ярко выраженным, все же является сквозным в творчестве Романовского. Писатель как истинный уроженец Прикамья не мог не включать в свои рассказы образы татар, хотя и в качестве второстепенных персонажей, но исключительно положительных. Таковы участковый уполномоченный Абдулла («Среди долины ровныя…»), обстоятельный мальчик Галим (повесть «Башня над Камой»). Особенно ярко вышеупомянутый мотив проявлен в рассказе «Кама», возможно автобиографическом — написанном от первого лица. В нем подросток вызволяет молодую женщину из водяной воронки и от осознания своей власти над красавицей, им спасенной, в его теле впервые пробегают токи полового влечения. Скуластое лицо женщины наводит юношу на мысль о том, что перед ним татарка, но певучий окающий вятский говор выдает в ней русскую. «Все мы, уроженцы камско-вятского края, и русские, и татары, скуласты», — резюмирует от лица повествователя Станислав Тимофеевич.
«Полезные обществу люди — пахари, егеря, лесники, рыбаки»
Романовский много писал для детей, без назидания и неуместного пафоса, стремясь приохотить подрастающее поколение к познанию родного края. В многочисленных рассказах и повестях «Синяя молния», «Алешино лукошко», «Башня над Камой», «Вятское кружево» он описывал подлинные приключения, основанные на предметно переживаемой реальности, следовательно — ведущие к обретению ценного опыта, который ребенок никогда не получит в городской благоустроенной среде. Будь на то воля Романовского, наши дети не проводили бы так много времени в школе, во всяком случае те, кто по разным причинам противится схоластическому обучению — как Юрка, сынок Сакко Ивановича из «Таежного ноктюрна». Такие сорванцы большую часть времени проводили бы за практическими занятиями в лесу, на реке и таким образом из них, по мысли Станислава Тимофеевича, заранее готовились бы полезные обществу люди — пахари, егеря, лесники, рыбаки.
Кстати, эта крамольная идея высказана во «взрослом» произведении, что свидетельствует об одном: вести отдельный разговор о детских книгах Романовского не имеет особого смысла, потому что в подавляющем числе его текстов дети играют немаловажную роль, а часто вообще становятся главными героями, как в рассказах «Евангелие от Галины», «Афоня с тридцать четвертого года», «Ботник», «Стог», «Молния». А от отсутствия персонажей-малолеток «Вятская ярмарка», «Рой», «Костер из тальника» не теряют своей шедевральности. Каждый из этих рассказов достоин детального обстоятельного разбора и отдельной статьи.
Само же творчество Станислава Романовского в целом заслуживает более широкой известности. Его блистательная проза почему-то ее не получила. Может быть, он излишне тематизировал свою региональную идентичность? Но ведь именно сосредоточенность на Йокнапатóфе — крохотном участке земли «размером с почтовую марку» — принесла Уильяму Фолкнеру всемирную славу и Нобелевскую премию. Возможно, причина в чрезмерной скромности Станислава Тимофеевича, которая не позволила ему заняться имиджевой стратегией — привлекать внимание прессы экстравагантными поступками и пестрыми пиджаками? Он предпочел остаться в памяти народной не суетными поступками, не конъюнктурными заявлениями, а богатым литературным наследием, составляющим более тридцати сборников повестей и рассказов. Будем надеяться, не прогадал.