Долгополов: Писатель Владимир Максимов не был любимцем фортуны
Владимир Емельянович Максимов явился в мою парижскую жизнь собкорра мощной газеты поразительным откровением. Его можно было узнать из тысяч французов благодаря абсолютной, в глаза бьющей русскости. Кряжистый мужик с лицом мыслителя. Но не бесстрастного, не глубоко задумавшегося роденовского, что по-французски уютно, навечно устроился в садике поблизости от моего тогдашнего дома. Сидела в этом человеке глубокая боль, тяжелая забота, бьющая в глаза любовь, но только не к себе любимому, а к стране, из которой он вышел и с которой был вынужден расстаться.
Конец 1980-х. Смена вех. Ломка понятий. Пришедшее понимание: теперь, кажется, все еще кажется, можно общаться и нам с серпастыми паспортами, и им, этого документа лишенным.
И вот появление Владимира Емельяновича Максимова с женой Таней в съемной моей парижской квартире. Забавно, но как выяснилось в разговоре, Максимов читал мои статьи в "Комсомолке", был в курсе событий и в принципе с самого начала относился нормально. Познакомились, созвонились, мы с женой пригласили. Чай, разговоры, обход квартиры. Кто знает, чем бы закончился первая встреча, если бы жена гостя Татьяна вдруг не разглядела на столе серую фотокарточку с ликами стариков-журналистов. Среди них ее отец - Виктор Полторацкий, известный литературный критик из "Известий" и мой папа, оттуда же.
И что любопытно. Полторацкий был из плеяды строжайших советских апологетов. Шаг вправо, движение влево и тут же могла последовать в "Известиях" грозная рецензия с суровыми упреками в отходе от главной линии. А дочка вышла замуж за талантливого бунтаря, покинувшего СССР и издававшего "Континент", где печатал всех и уехавших, и в Союзе оставшихся, но несогласных.
Ой, ай, ну надо же, родители сколько лет работали в одной редакции - и как-то завязалось. Начали встречаться. Они жили в доме со старинными деревянными воротами, прямо из XIX века. И на первый раз мне показалось, что, входя, я взламываю врата неприступной крепости под названием "Максимов". Хотя штурма никакого не было. Это скорее он пошел на сближение, а я его с радостью, однако настороженной, принял.
Больше наезжали ко мне. Может, Татьяне Викторовне просто надоело принимать многочисленных русских гостей. Или отвыкла. Когда долго живешь вдали, обрастаешь другими связями, интересами, привычками. Да и дети их, уже в Париже взрослевшие, не слишком интересовались советскими пришельцами.
Владимира Емельяновича интересовало все. Я передавал ему прилетавшие из Москвы газеты. Он взахлеб читал все это новое, перестроечное. Листал (иногда с иронией) только вышедшие на Родине книги, вроде как томившиеся десятилетиями под запретом. Вспоминал оставшихся дома деятелей пера и телевидения, раньше ему очень близких. Его оценки не были категоричны или уж чересчур обидны, как частенько случается в писательской среде. Но абсолютно точны и могу твердо сказать, никакие Ванга с Кассандрой с ним и рядом не стояли. Он не предугадывал, а смотрел в будущее. В человеке без парижского лоска одетом и меньше всего похожим на ученого поражала не встречавшаяся мне ни до того ни после поразительная широта, безмерный охват, ломоносовская образованность.
Не боюсь ошибиться, однако при всем при том Владимир Емельянович, по-моему, не состоял в большой дружбе с иностранными языками, предпочитая полагаться здесь на свою верную Татьяну. Кстати, замечал подобное во многих писателях, выброшенных на чужбину. Словно стремясь сохранить исконное русское, не слишком они разменивались на изучение чужих наречий и так и оставшихся для них непринятыми укладов.
О его знаменитом "Континенте" разговор возникал нечасто. Созданный в 1974-м и выпестованный Владимиром Максимовым журнал благополучно выходил. И даже мне, выдрессированному советской идеологией, было понятно, что сделало издание свое дело, сохранив и выпустив в Париже весь так нужный писательский запал, уходивший в Москве в пар кухонных посиделок. Талантливая рука редактора Максимова превратила его в оплот, нет, не диссидентства, а в рупор свободной мысли.
Все максимовское читал внимательно, понимая, что стоит оно тут полным особняком, выделяясь и вкусом, и редакторским мастерством, и точной направленностью.
Владимир Емельянович чувствовал, что происходит на Родине, откуда его вытолкали, огромное нечто. И обиды заслуженные, как старые раны ноющие, уступали место бьющему интересу. В СССР появлялись публикации, которые раньше бы посмел напечатать лишь он в "Континенте".
И возникла в газете идея: а не пригласить ли Владимира Емельяновича на Родину?
Сначала Максимов как-то надулся. Ясно, смущала его перспектива встречи с теми, кто в 1974-м посадил в психиатричку, а через год лишил гражданства, и, тоже неприятно, еще раньше писательского билета за "Карантин" и "Семь дней творенья". В Париж он эмигрировал в 1975-м.
Мы встречались, обсуждали, не так и торопились. Одно время что-то совсем застопорилось, потому что Максимов с Таней и детьми собирались переезжать из одной квартиры в другую, поблизости.
Да и как ехать? Надо было просить визу в посольстве страны и лишившей тебя права именоваться ее гражданином. Для Владимира Емельяновича то были понятия нравственные, непреодолимые.
Вот говорим: "Писатель отправился или вернулся на Родину". А для меня все нужно было, даже согласись Максимов на поездку, решать в плоскости убогой, неприятной, сугубо практической, даже бюрократической.
Деньги, билеты, визы. Откуда все это было взять? Денег моему семейству не хватало катастрофически. Да, квартира и машина, за которые первые годы исправно платила Родина. А остальное покупалось на распродажах, в далеких огромных супермаркетах, куда ездили на машинах по строгой очереди с друзьями, чтобы не тратиться на бензин и парковки. Так было не только среди журналистов. Смешно, но ко мне иногда заходили знакомые дипломаты из посольства, чтобы хоть минутку поговорить с Москвой. Как тут достать деньги на поездку Максимова?
Я как-то никогда не писал об этом, не желая задним числом влезать ни в число давних друзей Владимира Емельяновича, ни казаться "максимоведом". К нему уже гораздо позже приезжали если не многие, то некоторые осмелевшие в конце 1980-х, после разовой встречи провозглашавшие громогласно о близости, чуть не духовном родстве. Не претендую на это, хочу рассказать, как было по правде.
Так вот, когда я почувствовал, что Максимов готов, начал с визы - без нее все остальное было бы бесполезным. Посол СССР в Париже - лицо всегда важное. И бывший первый секретарь Свердловского обкома, он же экс-секретарь ЦК КПСС Яков Петрович Рябов оказался не только важным, но и понятливым, отзывчивым, человечным. "Не карьерный" по-мидовски, дипломат разбирался во французских, а, главное, нашенских, хитросплетениях великолепно. Хитрой задачей было прорваться на прием, обойдя игравшую посла свиту, донести до Рябова присланное из Москвы приглашение, объяснить... Да что там было объяснять - Яков Петрович все прекрасно понимал и сам. Согласие было получено относительно легко, хотя и потыкал мне Чрезвычайный и Полномочный за излишнее рвение.
И потом пошла самая низменная, самая плотская история. Были мы тогда так унизительно бедны, что покупка билетов даже по простому маршруту виделась непосильной.
Но нашелся выход. Неучтенные деньги, которые ни к какому балансу-отчету не прилепишь, привез в Париж прилетевший в командировку Миша Дегтярь. Ну, тот, что потом превратился в известного телевизионного "Репортера". Встреченный в аэропорту Михаил приехал испуганным: кто-то добренький все ж таки, видно, сделал тук-тук, и в Мишиных вещичках покопались.
- А деньги где, Миш?
- А деньги вот - в плавках провез.
И с "Аэрофлотом" было непросто. Помог с билетами по доступной цене мой партнер по пинг-понгу Андрей Поляков. Мы вечерами иногда играли с ним в этот спорт смелых, выставляя стол прямо в застекленный аэрофлотовский офис, выходящий на Елисейские поля и собирая при том бредущих по Полям французов и иностранцев, с любопытством наблюдающих через огромное стекло за двумя русскими чудаками. И Андрей соорудил билет приличный, но подешевле.
Последовал тревожный полет в Москву, и радостное возвращение, и восторженные рассказы. А дом Максимовых, словно Мекка, принимал потом к нему с Родины зачастивших.
Выделю из визитеров двоих чудесных людей, талантливого писателя - Георгия Пряхина и отличного журналиста Сашу Афанасьева. Жора - Георгий и сейчас радует нас своими книгами. А Саши больше нет. Он не выдержал всего на него, на "Комсомолку", на страну свалившегося, и ушел непозволительно рано. Но тогда успели они вовлечь Максимова и в клубы, и в поездки по миру, и в общение с россиянами. Но это уже другая история...
Неслись годы, которые называются перестройкой. Владимир Емельянович зачастил на Родину. Книги, издававшиеся мизером в зарубежье, набирали тиражи на Родине. Пошли пьесы, что его несказанно радовало. Да и идеи вроде бы и победили. Что еще надо русскому писателю?
Но начало мне вдруг казаться, будто торжества у Максимова убывает. Он погрустнел. Во время ставших довольно редкими встреч, все чаще хмурился. В оценках главных действующих лиц, не собственных пьес, а российской политической жизни появились суровые, раньше не вырывавшиеся оценки. Или, может, привык ко мне, стал откровенней? Почему-то главными надеждами были для него теперь врач-офтальмолог Святослав Федоров и экономист Григорий Явлинский. Видел в них не говорунов, не политиков, а практиков. Об остальных отзывался в лучшем случае сугубо сдержанно. Терпеть не мог Ельцина, все время говоря, что "опять не на того мы поставили".
Однажды наступила кульминация. Как-то во время то ли ужина, то ли обеда вдруг стоном вырвалось, что знал бы, к чему все приведет, так, может, и вся б его здешняя, парижская работа была б не нужна. Сомнения по мере продвижения нашенских реформ его не беспокоили, они - терзали, гложили.
Иногда сегодня заговаривают о каких-то максимовских излишествах. Ни разу за все годы знакомства их не наблюдал. Мы садились за стол, потому что как у нас без сытного обеда или обильного ужина. Но и только, да - только. На склоне Владимир Емельянович был жесток в суждениях, случалось - прорывало. Но от боли за страну, за ее мучения, которые были и его мукой. Он стал ближе с собственным корреспондентом "Правды", журналистом и писателем Володей Большаковым. И все чаще статьи главного редактора "Континента" Владимира Максимова печатала эта газета. Современная история, именно история, совсем не литература, подкидывает еще те парадоксы. Сам Владимир Емельянович объяснял это тем, что либералы больше его не публикуют, а при переходе в оппозицию красные как раз более демократичны.
Виделись потом и в Москве. Пару раз захаживал в редакцию. Мне казалось, что кряжистости, твердой поступи у него поубавилось. А вот твердость характера оставалась. Он шел до конца. Ему с его максимовских высот было видно все. Мне кажется, он корил и истязал себя чрезмерно.
Его ранний уход в 1995-м виделся мне каким-то укором нам. Мы его подвели. Запрягали долго и "поскакали", как он повторял мне, "не туда". Эх, знал бы Владимир Емельянович, что вскоре многое, не все, дурное уйдет, наладится, перевернется...
Но в историю можно вмешаться, а переделать ее не дано даже таким глыбам, как Максимов.