В России властвует самообман по поводу демократии

Демократия, в том числе парламентская демократия в Европе – это не естественная, само собой разумеющаяся норма мирной жизни.Напротив, демократия – это временное (подчас хрупкое, редко долгоиграющее с кризисами и отступлениями) перемирие между силами, готовыми и способными друг друга уничтожить. Перемирие между теми, кому принадлежит и долгое время принадлежала власть и теми, кто эту власть хотел бы отнять, не щадя живота своего. История Европы показательна: демократия оборачивалась привычкой и иллюзией общественной нормы в результате череды жестоких революций и гражданских войн. Так было в Англии, где перемирие после нескольких веков потрясений было заключено в виде конституционной монархии, и во Франции, где не менее регулярные революции создали перемирие в виде республики. В соседних странах Европы демократия была принесена на штыках - в частности, штыках Наполеона, войска которого шли на территориальные захваты под знаменами революционных (сиречь демократических) идей. И элементы парламентской демократии были результатом торга между аристократической элитой, очень медленно отступавшей под натиском буржуазного общества, и теми, кто наступал им на пятки. Да и это перемирие было бы вряд ли возможно, кабы не предшествующие крестьянские бунты и религиозные войны, которые, конечно, не сводятся к спору о символах веры и языке церковной службы, а являются символической борьбой за власть. В России, существующей по инерции, и эту инерцию принимающей за самобытность, властвует страсть к самообману, в том числе по поводу демократии. Мол, если мы географически принадлежим Европе, то европейские общественные нормы принадлежат нам как само собой разумеющееся, как нечто естественное. Однако в России даже буржуазная революция не произошла, а те крестьянские восстания и гражданские войны, случавшиеся раньше, лишь заставили силы, получившие свою власть как часть аристократических, феодальных кондиций, использовать демократическую риторику и иллюзию демократических процедур для утверждения, что в России тоже демократия, но русская, суверенная. Однако все политические потрясения, меняя персональный состав власти, не меняли ее феодальный, аристократический принцип. И, разумеется, - феодальный, аристократический способ управления: в упаковке с изображениями красивых картинок, принципов и горизонтов демократии на фоне синего моря. Но власть добровольно никто не отдает, ее нельзя получить в виде процедуры (выборов, добровольного сложения полномочий, реформ, перехода), какими бы естественными они ни казалась тем, кто власть не имеет: потому что тем, кто, наоборот, властью обладает, она не кажется таковой. Они готовы, скрепя сердце, трепещущее от ужаса, согласиться на временную и относительно равную политическую конкуренцию: но только под угрозой потери власти и жизни, никак не иначе. Такие доводы как - а вот в Швейцарии, а вот в Голландии - не производят впечатления на власть имеющих, у них множество инструментов для того, чтобы выдать за национальный вид демократии любую диктатуру с кровавыми мальчиками в анамнезе. Вряд ли разумно надеяться и на демократию, введенную под внешним управлением неких неведомых штыков Наполеона. Вводить демократию как карантин, как нечто чужеродное, противное общественному инстинкту, - очень затратное, непомерно дорогое удовольствие. В конце концов, демократия – это и характеристика рельефа местности; внешнее управление в состоянии подровнять рельеф, поскоблить особо выпирающие горы и скалы, насыпать песку во впадины и каналы общественного унижения… Но без готовности защищать перспективные принципы ценой жизни тех сил, которых внешнее управление может разве что попридержать за поводок, но которые никогда не согласятся на перемирие с противником, не обладающим равными возможности нанести ответный ущерб. … Понятно, что это мысли по поводу издевательского поведения властей предержащих в преддверии московских выборов. Власти изобретательно создают процедуры, которые препятствуют проявлению демократических принципов, потому что это кажется им менее затратным, чем откровенное подавление и репрессии. И, таким образом, спор по поводу уместности и неуместности участия в выборах по партитуре властей (каковая не предполагает возможности проигрыша) носит сугубо схоластический характер. Ничто не является более вынужденной мерой, чем то, что именуется «доброй волей». Понятно, что даже частная победа невозможна без предварительного решения власти, которая может отпустить завязший коготок, но в следующее же мгновение отыграет кажущуюся уступку. В ситуации отсутствия общественного желания бороться за власть, те или иные частные стратегии могут образовывать более крупные групповые интересы, формально способные стать центрами кристаллизации общественного же движения, а могут и превращаться в аргумент несокрушимости власти, заставляющей даже противников играть по своим райкомовским методичкам. Но то, что демократия – вынужденное перемирие между примерно равными по силе противниками, а не благодеяние, не подарок и не данность времени, этого не отменяет…