Ныняшняя модель русского тоталитаризма выросла из девяностых годов

Все политические и экономические реформы в России не стоят ничего без артикулированного и подтвержденного конкретными шагами отказа от наднационального самоутверждения, имперского расширения, статуса сверхдержавы и участника гонки вооружений.

Без этого переход России от циклической изменчивости к поступательному развитию невозможен. Поскольку этого не произошло в трансформациях второй половины восьмидесятых-девяностых годов, можно говорить о континуитете русского тоталитаризма с 1917 года. Разрыва девяностых не было. Были модернизация и реформатирование тоталитарной системы, которая в течение ста лет находится во взаимовыгодном симбиозе со свободным миром, чего этот мир признавать не хочет. Нет смысла обсуждать агитпроповское клише о лихих девяностых и Путине, пришедшем, чтобы вывести страну из криминальной ямы. Перестройка и девяностые предоставляют примеры использования тоталитаризмом неавторитарных методов и примеры авторитаризма как возможного орудия демократии. Реформа 1989 года при всем упоении альтернативными выборами высветила тоталитарный характер системы советов. В частности, никто не видел, что выборы от общественных организаций — это признак корпоративного государства, без внимания оставалось отсутствие разделения властей во всевластии советов. Особенно ярко природа советов проявилась уже не в СССР, а в России сразу после начала реформ. Институциональный выход из тоталитарного прошлого был в утверждении президентства и парламентаризма, прямо противоположных советам. Новые властные институты были чужды тоталитарному устройству, но весьма быстро были поставлены на службу модернизации тоталитаризма. Однако принципиальная ошибка почти всех рассуждений как о том времени, так и о тоталитаризме в целом, — сведение всего к злокозненной власти и злонамеренной элите. Тоталитарное устройство должно быть отринуто не на уровне социума даже, а на уровне личности, на уровне самоидентификации социофора — человека. Ничего подобного в России не произошло. И элита, и социум были заинтересованы в адаптации новых институтов, новых свобод, новых возможностей к нуждам тоталитарного устроения социума и власти. Трагедия 1993 года произошла во многом потому, что демократические надежды связывались с тоталитарными советами, а президентская власть, напротив, воспринималась как угроза демократии. В России президентская власть не становилась авторитарной, она сумела остановить тоталитарный мятеж без дальнейшего ужесточения режима. Напротив, за октябрем-93 последовал декабрь — конституционный референдум и свободные выборы в Государственную думу, собственно, в парламент, а не в антипарламентский Верховный совет или на съезд депутатов. Но выборы показали, что социум остался тоталитарным. И в демократии население не нуждалось. Октябрь-93 стал кульминацией конфликта, который шел с первых дней гайдаровских реформ. Они сразу же показали, что консолидация элит невозможна. Показали они и другое: главный парадокс того времени — богатство страны при полной нищете населения. Начался дележ ничьей собственности, которая ничего не стоила. Когда нуворишей девяностых называют ворами, это ложь. Они брали ничье и поднимали его из руин. Не мною сказано, что изначально капитализация ЮКОСа была нулевой. Сторонникам Ельцина и Гайдара обязательно надо представлять их жрецами в белых одеждах. Это не так, конечно. Ну и что? У великого реформатора Витте тоже была репутация коррупционера. Но Гайдар был ориентирован на демократию по образцу цивилизованных стран и поддерживался новыми властными институтами, а его противники цеплялись за советы и докатились до политического союза с фашистскими организациями, существовавшими тогда в России. Последнее для многих оказалось основанием если не для поддержки Ельцина, то для политического нейтралитета. Подробности событий хорошо известны, но порой сознательно искажаются. Надо напомнить, что ужасный и кошмарный «расстрел парламента» — штурм здания, где засели боевики, — был после попытки захвата телецентра в Останкино. Бросив там убитых и раненых соратников, мятежники вернулись на Краснопресненскую набережную, где устроили песни и пляски, надеясь утром повторить нападение. Но ночью в Москву вошли войска, верные верховному главнокомандующему. Эта новость успокоила собравшихся у Моссовета граждан, готовых взять оружие для защиты президента. Прийти на Тверскую призвал Гайдар. Тогда еще никто не знал, что президентская власть в последний раз обращается к гражданам за помощью. Избирательная кампания 1996 года — это уже совсем другое. В октябре 1993 года уже формально-юридически, хотя и при помощи силы, было покончено с советской властью. Как и ликвидация СССР, это было большим историческим достижением, также не получившим достойного политического развития. Политика по-прежнему трактовалась занятыми ею людьми как заговор элит против населения (термин не мой). Но дележ собственности и реструктуризация элит проходили в мирной обстановке и с сохранением многих атрибутов демократии. В первые годы XXI века произошла консолидация элит на основе монополии на власть одного из кланов. С тех пор демократия стала ненужной. Задачи реформ девяностых были просты — обеспечить переход к формированию новой элиты при максимальной изоляции от этого процесса всего населения. Борис Гордон описал это так[1]: «Один из самых злокачественных мифов о девяностых: бедные советские интеллигенты не выдержали капиталистической конкуреции, и поменяли свободу на колбасу. Это ложь. Намеренная или ненамеренная, но ложь. Никакой конкуренции, никакой свободы не было ни дня. Была жуткая ошибка, либо просто мина, заложенная ещё в первой программе приватизации. Здравоохранение, образование и ЖКХ целиком оставили в бюджетном секторе. А налогооблагаемой базы, чтобы содержать такого размера публичный сектор, ещё не было и быть не могло. К тому же администрировать налоги ещё никто толком не умел. И бюджетникам просто перестали платить. А отказ от приватизации ЖКХ вкупе с сохранением института прописки означал ещё и запрет на социальную мобильность. Так что да — миллионы советских интеллигентов действительно ошалели в начале девяностых. Но только не из-за рыночной конкуренции. Для огромного большинства трудоспособного населения её в России не было ни дня! Было другое: привычная занятость перестала кормить, а доступ к самозанятости и социальной мобильности не то что оказался закрыт — он был просто забаррикадирован! Закрыт наглухо, на лопату — для всех, кроме кучки социально близких. Это разительно отличалось от новых правил игры в Восточной Европе, включая Прибалтику. И от этого люди выли волком, лезли на стенку, и верили любому, кто обещал “навести порядок”. В скобках заметим: это и по сей день почти так. Вдобавок силовики не допустили диверсификации экономики в начале десятых. Им абсолютно не был нужен даже самый маленький параллельный чёрный ход в самозанятость и средний класс (а то и элиту).» Никакого консенсуса элит не было, поэтому и схлестнулись. И Гайдар очень рано стал не нужен, к чубайсовской приватизации он отношения не имел, как не имел он отношения к тому, что Россия сразу же начала агрессию на постсоветском пространстве, стремясь не допустить мирного национального развития соседних государств. Гайдар вообще не понимал, что происходит. И позже, ничего не понимая в истории и политике, он свёл всё к примитивному петроцентризму и пустым рассуждениям о веймарской России. А так, конечно, в экономике ему не оставалось ничего, кроме того, что он сделал. Во всех рассуждениях о девяностых, как правило, отсутствует один персонаж, который до сих пор считается фигурой анекдотической, хотя его деятельность затронула миллионы людей. Речь идет о Сергее Мавроди и пирамидах первой половины девяностых Историческая роль этого человека и ему подобных — таких было много, но персонифицирует сотворенное ими он — в должной мере не оценена, ибо вырвана из контекста. Как это часто бывает в изучении истории, не надо раскапывать архивы и искать сенсации — достаточно выстроить хронологическую цепочку. И вот в ней короткий период МММ и прочих финансовых пирамид находится между липовой ваучерной приватизацией и реальной — через залоговые аукционы. Не буду загромождать текст датами. Финансовые пирамиды сыграли очень важную конфискационную роль, исключив накопления населения из приватизационного процесса. Более того: они внушили большинству этого населения мысль о недоступности для него рыночных механизмов, о безнадежности любых усилий начать жить по-новому. В сочетании с тотальной криминализацией и коррупцией это превратило строительство новой экономики в кастовое занятие, в новую сословную привилегию. И это еще один довод в пользу вывода о непрерывном существовании русского тоталитаризма с 1917 года, включая перестройку и девяностые годы, когда тоталитарное устройство пережило глубокую модернизацию. Именно тогда — между октябрем-93 и 31 декабря 1999 года начал складываться новый тоталитарный консенсус, окончательно оформившийся на президентских выборах 2000 года. Элита создавала псевдопартии, которые были черновыми вариантами будущей «Единой России», коммунистическая оппозиция становилась частью новой системы, таковы же были и те, кто именовал себя демократами. А социум приспосабливался к жизни по новым понятиям, прекрасно понимая фасадный характер демократических институтов и законов. В советские времена защита конституции была героизмом. В девяностые это стало шутовством. В совке было: “соблюдайте вашу конституцию”, а стало: “соблюдайте нашу конституцию”; тогда это было обращено к власти, а не к социуму, в повседневной жизни люди и не вспоминали о ее существовании В постсоветской России нарушение конституции стало повсеместным явлением, а для многих — жизнеобеспечивающим фактором. Призывы о соблюдении конституции теперь были бы обращены: · к работодателям, помещающим объявления о приеме на работу с возрастными, гендерными, национальными и расовыми условиями; · к сдающим жилье на тех же условиях; · к тем, кто нарушает право частной собственности, а такие нарушения повсеместны на самых разных уровнях; · к транспортным компаниям, чьи завышенные тарифы являются ограничениями свободы передвижения; · к участникам трудовых отношений, в которых нет ничего похожего на свободный рынок труда — от офисного рабства до сезонных рабочих; · к массе милейших, интеллигентнейших людей, которые не прочь подкормиться, занимаясь разработкой государственной идеологии, запрещенной конституцией; · к массе сотрудников СМИ, ежечасно и ежеминутно нарушающих права граждан на свободу получения и распространения информации — в России в правовом смысле цензура отсутствует, вся ответственность лежит на журналистах; · к массе врачей и учителей, вынужденных нарушать принципы бесплатного образования и медицинского обслуживания. Список длинен, можно его продолжать, но уже и так ясно, что человек, требующий соблюдения конституции в России, не герой, а опасный чудак, юродивый, фрик, лузер. шут гороховый. Только в шутку можно требовать от всего населения страны, чтобы оно вывернулось наизнанку. И переписывать основной закон можно сколько угодно, что и доказали поправки-2020, содержание которых несовместимо с принципами цивилизованной государственности. Они превращают конституцию в набор заклинаний, являются проявлением варварства и дикости. Жители России не граждане, а племя, так что не следует во всем винить власть — она соответствует запросам и потребностям подданных. Подводя итоги девяностых, Михаил Смоляницкий так описал сформировавшуюся тогда правящую элиту: «Испугались “народа”, а на самом деле — просто людей за окнами офисов и автомобилей. Которых знали, но знать не хотели, ненавидели, пытались презирать и боялись. Потому что все эти элиты — и чиновники, и олигархи, и политтехнологи — резко вознеслись из советского среднего класса, у них была своего рода кессонная болезнь. И — ощущение самозванства, страх перед тем, что вчерашние соседи по девятиэтажкам их видят насквозь и вот-вот разоблачат. То есть все они были органическими антидемократами. Александр Тимофеевский в ФБ замечательно сказал про себя: я либерал, но не демократ; под этим просто все подряд в этом кругу обязаны подписаться. Полное неверие в открытость, в диалог, в обратную связь — и, соответственно, склонность к сугубо конспиративной деятельности, к построению заговоров, а в отношении “народа” — только манипуляции. Иными словами, всё то же большевистско-чекистское сознание подпольной организации, тайной секты. Казалось бы — откуда оно у вчерашних научных сотрудников, итр-ов? А другого просто не было. Ненавидя вроде как советскую власть, они не представляли себе другой матрицы власти: советский (впрочем, вообще российский) разрыв между властью и народом въелся в мозг. Власть — это чудо, тайна, авторитет; попадаешь “туда” — должен преобразиться, иначе там не выживешь. Они так и весь мир себе представляли и представляют — конспирологически, как игру манипуляторов. Ну, а теперь спрашивается: обладая таким сознанием и таким пониманием природы власти — кого же они могли привести к ней? Только средоточие такого же сознания[2].» Нынешняя модель русского тоталитаризма выросла из девяностых годов, хотя и пытается противопоставить себя тому времени. Континуитет наиболее заметен в главном — в имперской политике. Но и принципы властно-собственнических отношений складывались тогда. Путин не совершал переворота и не делал ничего противозаконного. Путин вернул страну из девяностых с их попытками реальной демократии к демократии фасадной, задуманной в начале перестройки. Что бы ни говорила прогрессивная общественность, нынешняя правящая элита — наследники Горбачева, прямые продолжатели его дела. Перестройка была попыткой обновления тоталитаризма, его переустройства на рациональных началах, отказа от наиболее архаичных его черт. Спустя тридцать лет после первых шагов Горбачева в этом направлении можно признать, что все удалось. Вспомним, на что была направлена перестройка, и что возникло спустя два десятилетия. Преодоление всевластия партийного аппарата — его и в помине нет, «Единая Россия» ничего общего с КПСС не имеет. Экономика вроде рыночная, но свободного рынка нет. Она очистилась от планового маразма, интегрируется в мировую хозяйственную систему под полным контролем власти. То же и в политике. Нынешняя правящая элита обеспечила себе несменяемость без репрессий, без уничтожения элиты оппозиционной. Выборы вроде есть, но выборной демократии нет, как нет и электората, — только население. Власть от населения независима. Главным источником ее легитимации, как и в советские времена, является признание со стороны внешнего мира, мирового сообщества, ограниченного семью государствами. Больше и не нужно. Да и одной Америки достаточно. В новом веке монополию на оппозиционность закрепили за собой люди девяностых годов, когда русская квазидемократия представляла собой межклановый консенсус, в рамках которого существовали ограниченные возможности реализации прав и свобод граждан. Люди, получившие тогда высокий статус в медиа, по складу личности и стилю жизни были людьми свиты — не царской, так боярской. Что отличало их, в свою очередь, от лидеров перестройки, верных солдат партии. Олигархи тех времен не имели оснований быть горячими приверженцами свободного рынка и национального развития вне имперских и националистических рамок. Последнее, как всегда в России, важнее всего. Власть и псевдодемократы, за исключением нескольких человек, всегда сходились на имперской основе. Со стороны власти знаком примирения с наследием девяностых стало помилование Ходорковского. Кстати, говоря, в обличении того времени агитпроп весьма осторожен. Путинская стабильность противопоставляется «лихим девяностым», но не в ущерб путинской легитимности, в основе которой остается выбор Бориса Ельцина, преемственность президентства. [1] https://www.facebook.com/dshush/posts/1074337632594451 [2] https://www.facebook.com/dshush/posts/89201395416015