«Люди привыкли к готовому продукту». Что такое уральское наивное искусство

Выдуманное древнее прошлое к жизни народа, к его повседневным символическим, антропологическим практикам никакого отношения не имеет. Об этом говорит заведующий сектором наивного искусства Екатеринбургского музея изобразительных искусств, куратор Музея наивного искусства, кандидат философских наук Андрей Бобрихин.

Наив – это целина!

– Андрей Анатольевич, что определяет наивное искусство, отличает его от произведений, не представляющих интерес?

– Этот вопрос равнозначен просьбе: «Расскажи мне за минутку, что такое наивное искусство». Об этом написаны тома, об этом до сих пор спорят... Самый простой вариант – указать на величайшие персоны, на вершины наивного искусства: Пиросмани, Анри Руссо, Павел Леонов и другие. У нас в городе, к примеру, многие знают яркого Альберта Коровкина.

Это непрофессиональные художники, тем не менее существуют национальные школы наивного искусства: израильская, хорватская, американская, японская и так далее. Все они имеют свои особенности и различаются.

Наивное искусство – сложная тема. Оно парадоксальное, неожиданное. Для того чтобы его понять, нужно хотя бы что-то почитать, а люди современности привыкли к готовому продукту. Сложно и нам, исследователям. Допустим, готовишь ты выставку Брейгеля, Франса Хальса или, скажем, Верещагина – все тексты есть, они написаны до тебя. А попробуй что-нибудь рассказать о наивном художнике – это же целина! Ведь сельские дома культуры, где они, может быть, выставлялись, каталогов не составляют. Так что приходится по крупицам собирать информацию – это очень кропотливая работа. Даже коллекции не сопровождаются легендами, биографией, провенансом автора, а для нас, музейщиков, очень важна эта фактология.

Кроме того, собранную информацию для рассказа о наив­ном художнике приходится проверять. Скажем, по «бобочке», надетой на одного из героев картины Вадима Колбасова, я провёл этнографическое исследование, в результате которого понял, где, когда они производились, как впервые оказались в Советском Союзе, из какого фильма их слизали и кто их носил. И комментарии автора приходится добывать, поскольку в зафиксированном виде их не существует. Мне приходится и погружаться в глубины визуальной психологии, чтобы понять, как формируются образы в голове художника, как они живут там на протяжении десятилетий.

– Научного интереса ради?

– Не только, но и для того, чтобы помочь зрителю прочитать работу наивного художника.

Живопись на травме

– Какими особенностями обладает российское наивное искусство?

– В нём выделяется советский наив. Современные художники, выставляемые сегодня в музеях наива, имеют советский анамнез, с его образами, символами, событиями, победами, подвигами, всеобучем... Леонов, к примеру, микширует в своих картинах Пушкина, Толстого – хрестоматийных авторов. У многих художников есть пушкиниана, есть яркие натюрморты, отсылающие к «Книге о вкусной и здоровой пище». А вообще, каждый наив­ный художник – это, скажем, не фламандцы, которые в общем и целом похожи друг на друга, они все наособицу, потому что у них нет художественного образования, нет методического, технологического каркаса, профессиональные навыки они берут из общеобразовательной школы, из подсмотренного, берут интуитивно.

Что ещё важно: в отечественном наиве, как правило, человек начинает рисовать, выйдя на пенсию, в почтенном возрасте, и изображает события, произошедшие с ним 30, 40, а то и 50 лет назад. То есть он пишет своё детство, свою юность.

– Получается своего рода визуальная автобиография?

– Совершенно верно. Прямо с языка сняли мой традиционный термин: визуализация автобиографической памяти. Этот вид памяти с возрастом только крепчает, в отличие от всех других видов, которые с возрастом деградируют. Люди рассказывают о своём давнем прошлом детям, внукам – эти картинки всю жизнь хранятся и крутятся у них в голове, и в какой-то момент они понимают, что их можно выложить на холст, на бумагу, на картон.

Кроме того, в основе импульса к творчеству у наивных художников нередко лежит какая-то психологическая травма. Например, Фёдор Ершов, очнувшись после клинической смерти, понял, что к 53 годам ничего важного в жизни не совершил, и решил, что надо рисовать. Марийский художник Эчик Барцев вспомнил образ мёртвой матери, лежавшей на столе посреди избы, и себя, пятилетнего, бегающего по избе босиком, – это также был мощный импульс. Это у меня называется «теория двух травм» – есть событие и есть момент, когда это событие, что называется, торкает, то есть происходит рефлексия. Эти травматические события у всех разные. У кого-то это болезнь, у кого-то смерть близкого человека, как, например, у Александры Иосифовны Уткиной – смерть дочери. Первичная жизненная травма вкупе с биографическими воспоминаниями – особенность отечес­твенного наива.

– Сублимация внутреннего состояния?

– Которая у Барцева и Уткиной более всего очевидна. Барцев «разматывает» свою марийскость, Уткина «расчёсывает» свои травмы. Она ведь ветеран Великой Отечественной войны, и, когда в 60-е годы началась монументальная пропаганда, создавались мемориалы – «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен», – она начала рисовать эти монументы.

Но, подчеркну, у наивных художников не нужно искать какой-то общей школы, общей стилистики. В одном городе, в Екатеринбурге, живут два художника, условно говоря, Коровкин и Барцев, и их манера, повод, мотивация творчества совершенно разные.

– Эчик Александрович начал рисовать задолго до того, как начал выставляться. Его картины просто множились в квартире. Интересно, сами наивные художники осознают свою уникальность? И как эта уникальность выходит из тени на свет Божий?

– Видимыми, как правило, становятся художники, которых заметили искусствоведы из Москвы. Наивным искусством долгое время занимались москвичи, немножко – в Оренбурге. У нас наивное искусство стало коллекционироваться благодаря Мише Брусиловскому и Жене Ройзману.
Что же касается самих художников, то многие свою уникальность очень даже понимают. Я это называю «синдромом Прометея», когда художник считает, что только он знает правду о тех или иных событиях и только он может её донести. Есть художники, чьи работы не имеют изюминки, – они скорее самодеятельные, чем наив­ные, но, несмотря на это, они хотят выставляться, хотят продавать свои работы. А есть чрезвычайно скромные, как, например, Альберт Коровкин. Он начал выставляться в 1965–66 годах, и у него богатейший художественный провенанс, огромное количество наград, премий, выставок – он, к примеру, участвовал в выставке во Франции. Но эта слава Коровкину была не нужна, он её чурался.

Словом, среди наив­ных художников, как среди всех людей, есть те, кто обладает завышенным самомнением, есть с неудовлетворёнными амбициями, а есть, повторюсь, чрезвычайно скромные. Но все они милые и приятные в общении люди.

Что такое драники?

– Как получилось, что вы стали самым большим на Урале знатоком марийской культуры?

– Я всегда брался за заведомо провальные проекты, за которые никто не берётся. С марийцами та же история. Работая в Доме фольклора, где было большое собрание русского фольклора и наше знание о нём было великолепное, я, съездив в пару экспедиций, понял, что есть белые пятна. Начнём с того, что у нас очень много разных конфессий старообрядцев. К примеру, я открыл такое согласие, как «бегуны» или «странники», которые не имеют паспортов, кладбищ (хоронят в лесу), они очень закрытые, живут в усадьбе, никого к себе не пускают. Даже в магазины они не ходят, у них есть посредники, контактирующие с внешним миром, которых «бегуны» называют «благодетели». Мне удалось к ним проникнуть благодаря (смеётся. – Ред.) неописуемой харизме. Они мне даже позволили поснимать свой иконостас: стоит шкаф, покрытый синей краской, открываешь, а там золото икон – глаза слепит. И показали пение по крюкам (древнерусская нотная запись), по которому у нас, к сожалению, нет специалистов, хотя книги сохранились.

Вернёмся к марийцам. Меня интересуют все этнические группы, традиционной культурой я занимаюсь с восьми лет, когда впервые приехал в деревню и начал посылать маме письма с этнографическими записями: чем пахнет в избе, что такое драники, как выглядит бабушка (делал зарисовки) и так далее. Но пёстрая картина традиционной культуры с уровня массовой культуры не видна, представления о традиционной культуре весьма ограничены – да, наверное, есть татары, какие-то ханты-манси (именно так, одним словом, эти разные этнические группы и называют). Однажды я поехал на одно из мероприятий к марийцам... Может быть (смеётся. – Ред.), марийское пиво меня вдохновило, а может, милые, фантастически красивые марийские девушки. Так или иначе, но я стал этой темой заниматься. По приглашению профессора Чагина поехал в экспедицию, чтобы записать древний обряд – большое марийское моление. Отснял интересный материал. На основе уже нескольких экспедиций мы сделали об этом фильм, потом сделали фильм о марийском костюме. О марийском похоронном обряде фильма ещё нет, но было несколько моих публикаций. Словом, я глубоко погрузился в марийскую культуру. В то же время ко мне обратился Эчик Барцев, мы с ним сделали несколько выставок, таким образом, темы марийской культуры и наивного искусства взаимно обогатились.

Сконструированная действительность

– В нашем регионе, наверное, где ни копни, найдёшь культурную жемчужину?

– В разной степени сохранности. Например, можно найти мужской костюм-двойку – русский костюм. Хотя в действительности он не русский, просто русские рано европеизировались и переняли многие вещи.

Вообще, заблуждений немало. Есть, например, миф об Урале как о горнозаводском крае. Но на Урале в 30-х годах – 21% городского населения. А этнографические книги конца XIX века свидетельствуют о том, что наибольшая грамотность была в населённых пунктах старообрядцев, наименьшая – среди городских рабочих. Людей, работающих на заводах, исследователь, этнограф Зверев называл тупыми и ограниченными. Как только на Урале появились слободы, заставы (военизированные поселения), сюда стали привозить (или они сами приходили) большое количество именно крестьян из Вологодской, Вятской, Тульской и других губерний.

Реальную картину сильно исказила бажовская мифология. «Горнозаводской край» – это советский проект, который начал артикулироваться только в 30-е годы. Этнографические данные рубежа XIX и XX веков не свидетельствуют ни об особой уральской идентичности, ни о горнозаводской идентичности. И, кстати, в первых книгах Бажова уральский заводской быт описывается как убогий, загнивающий, неперспективный. Но после того, как его немного помариновали в ВЧК, Бажов перековался и написал «Малахитовую шкатулку». А в 30-е годы, когда его привлекли к редактированию монографии Бирюкова – исследователя уральского фольклора, Бажов вычеркнул из неё крестьянство, кроме того, он запрещал студентам ездить в экспедиции в крестьянские районы, напутствуя их искать заводской фольклор. С Бажовым очень сложная история – это отдельный разговор. Я лишь хочу сказать, что уральская горнозаводская идентичность сконструирована. Пролетарской же культуры к 1917 году не было, её нужно было выдумывать, поскольку из крестьянства её не выведешь. Хотя Бажов, конечно, сделал уникальную трансформацию – на мелодическую структуру крестьянства положил идеологический пролетарский сюжет. Я в детстве Бажовым зачитывался, но, занявшись фольклором, понял, что и сюжеты его заимствованы из немецкого горного фольклора, и язык полностью сконструирован. Его фонетика хорошая, но придуманная.

«Приезжай, снимешь, как меня хоронят»

– А национальная культура? Её же невозможно придумать?

– Национальную культуру – нет. Хотя попытки есть. Нео­язычники, например, пытаются на русском материале выдумать заново наше древнее прошлое. На марийском материале тоже такие попытки есть. Но это явление политического, медийного слоя. Народ живёт своей жизнью, его культура может деградировать или расцветать, но с этими придумками у неё нет никакой связи. Эти придумки к жизни народа, к его повседневным символическим, антропологическим практикам отношения не имеют.

Надо сказать, что в современной жизни и крестьян, и горожан есть много того, к чему следует приглядеться. Иными словами, предметов этнографического наблюдения. К примеру, на днях в социальной сети я провёл опрос: «Кто помнит похоронные оркестры в городе или во дворе?»

– Я помню!

– Потому что это был элемент повседневной культуры. Выходишь из подъезда – табуретки, на табуретках – гроб, рядом – его крышка, и играет оркестр. Или идёшь из школы и видишь дорожку из гвоздик, как было в Одессе, где я вырос, или из хвойных веток – на Урале. Это ушло, а если и сохранилось, то только в деревнях. В марийских деревнях, кстати, похоронные традиции сохраняются. Я подробно исследовал похо­рон­но-поми­наль­ную обрядность, и женщины среднего возраста весь обрядовый фольк­лор знают. Я про сороковины снял небольшой фильм «Праздник души». Марийская бабушка мне говорила: «Андрюша, вот я умру, ты приезжай, снимешь, как меня хоронят». Они к смерти по-другому относятся. Но на сам похоронный обряд я не попал.

Так вот, насчёт похоронных оркестров, которые чаще всего состояли из лабухов... Как верно заметили некоторые мои респонденты, это большая потеря для культуры, для городского пространства, которое оскудело, лишилось определённых красок.

– Андрей Анатольевич, 2022 год объявлен Годом народного искусства и нематериального культурного наследия народов России. Что вы от этого ждёте?

– Возможно, тем, кто этими темами занимается, за счёт дополнительного финансирования удастся реализовать больше проектов – появятся новые выставки, фильмы, будут организованы экспедиции. В 90-х годах, например, ни о каком финансировании речи не было, мы в экспедиции ездили на свои деньги. Сегодня выделяется лавина грантов, причём порой на беспутные проекты. К сожалению, официоз часто больше вредит делу, чем помогает, поэтому я боюсь формального подхода на разных уровнях в духе бюрократа Огурцова из «Карнавальной ночи»: «Товарищи! Есть установка весело встретить Новый год!».