Солдат вермахта: «Мы зря воевали с русскими. Они непобедимы…»

Солдат вермахта, прошедший «московским маршем» 75 лет назад, понял русских и даже полюбил их «Здесь! Здесь мы сидели! – Генрих с ностальгической радостью стучит пальцем по стеклу. – Стадион! Смотри, Рике, отсюда нас отправили шагать по Москве!» Рике – собственно, Ульрика, его жена, приехавшая вместе...

Солдат вермахта, прошедший «московским маршем» 75 лет назад, понял русских и даже полюбил их

«Здесь! Здесь мы сидели! – Генрих с ностальгической радостью стучит пальцем по стеклу. – Стадион! Смотри, Рике, отсюда нас отправили шагать по Москве!»

Рике – собственно, Ульрика, его жена, приехавшая вместе с ним в Москву, – смотрит на серые стены «Динамо» без восторга. Жёны всегда так смотрят на реликты из военного прошлого мужей.

Он был откровенен…

Генриху было уже за семьдесят, когда он посетил Москву в начале девяностых. До того и после мы не раз встречались и полностью откровенно разговаривали о его прошлом и о нашем с Германией будущем – тогда казалось, что после сноса Берлинской стены между нашими странами всё возможно. В том числе сближение на общей, как ни парадоксально, памяти о прошедшей между нами войне.

В конце концов, Россия и Германия в ней только пострадали, взаимно разрушив друг друга, к вящему торжеству англосаксов. Которые её высчитали, рассчитали и обрушили, как лавину с горы, сдав Гитлеру Чехословакию в 1938 году, чтобы нацелить безумного ефрейтора на восток. На Россию.

И лишь гениальное достижение русской дипломатии – пакт Риббентропа – Молотова – развернул полчища вермахта на Запад. На организаторов войны.

И теперь, больше чем полвека спустя, так ли уж немыслимо совместное, русских и немцев, противостояние шакальей англосаксонской цивилизации? Да это необоримый союз будет!

Но о политике мы с Генрихом не говорим. Мы пьём его сливовую настойку у него в садике и вспоминаем войну.

Точнее, он вспоминает, а я не могу отделаться от мысли, насколько же он похож на моего отца. Они встретились в Москве – бывший солдат вермахта, отсидевший в нашем плену, и бывший моряк Балтийского флота, ушедший на войну в 16 лет добровольцем и после Победы служивший в советских оккупационных войсках в Германии.

Нет, не по-братски, конечно, встретились. Но рюмку вместе выпили. Чтобы не воевать больше Германии и России никогда. И Генрих рассказывает, почему он такого не хочет…

«Я много понял на той войне»

Я многое стал понимать именно в России, рассказывает этот очень похожий на моего отца старик. Россия безбрежна. Добро и зло, ложь и правда, подвиг и предательство – в ней безбрежны. Другие. Просторы и снег.

И кровь. Было много крови на этой войне.

«Поначалу мы на войну шли с воодушевлением. Ну, не на конкретно эту, потому что России побаивались все. А вообще. Когда там с Польшей началось, с Францией…

Нет, честно: не разделял идей национал-социалистов. Но, не разделяя их бредней, я всё же поддерживал то, что они делали для Германии. Это было, как если б Фридрих Барбаросса проснулся!

В ответ на поражение и на унижение немцы поднялись, как птица Феникс из пепла. Из ничего, из жуткой бедности, нищеты, кризиса – вдруг мощь, уверенность, экстаз какой-то национальный.

Я помню, тогда мы считали только справедливым, что Польшу заняли – вроде как довоенное положение восстановили. Что Францию оккупировали – за Версаль отомстили…

А с вами война была тяжёлой.

Помню, нам, солдатам, доводили: дескать, мы напали на русских, чтобы разгромить их мощь, пока они не напали на нас. Но внутри себя мы всё больше начинали сомневаться.

Чем дальше заходили в эти просторы. И чем большее сопротивление встречали. Не верь тем, кто говорит, будто весело ему было в бою с русскими. Страшно было, ужасно было. А рукопашная!

И вот я тогда начал понимать: русских не одолеть. Да, они поначалу неумело воевали. Один батальон наступает, другой стоит, на него смотрит. А потом оба отходят. Но при этом себя никогда не жалели. Чем дольше шла война, тем чаще было, что русские продолжали драться, цепляться, кусаться, пока не умирали.

Не потому ли вы и выиграли войну, что, несмотря на поражения, продолжали драться? Сопротивлялась уже не армия, а мальчишки, срочно мобилизованные и брошенные в огонь.

И там тогда я понял: русские отдают много, но и забирают сполна. И жизни они кладут не потому, что их не жалеют, а потому, что приняли это как цену. Раз уж таков заклад поставлен, то и драться они будут до конца.

А это уже не война, понимаешь? Это отверзшиеся ворота в преисподнюю. Знаешь, ад – это не черти со сковородками. Ад – это когда дерутся не за жизнь, а на смерть. Залог такой, понимаешь?»

Генрих Закс – бывший солдат, бывший штрафник, бывший пленный

Судьбу солдата вермахта Генриха Закса типовой на назовёшь.

Не типово было уже то, что он дожил до конца войны: 22 июня будущий таксист был в первых рядах вторгшихся германских войск. Среди немецких солдат, встретивших тот летний рассвет на поле боя, до майской ночи с восьмого на девятое четыре года спустя дошло не сильно больше, чем наших.

Не типово то, что Генрих умудрился попасть в штрафную роту. У себя, у немцев. Дисциплина подкачала, говорит. Правда, не уточняет, в чём подкачала.

Лишь криво улыбается: «Так называемые полевые штрафные части. У нас их называли Himmelfahrtskommando – «команда для путешествия на небо». Нас использовали на самых опасных работах. Мне попало – стать истребителем танков. Кое-кому – минные поля расчищать. А кому-то вообще страшное – первыми в атаки идти».

Впервые, по его словам, он поймал себя на мысли, что ему немного жалко Россию, в 1943 году. И очень страшно за Германию. Русские платили невероятно громадную цену за то, чтобы победить. И за такую цену, которую заявили за свою победу русские, они обязательно должны были спросить. Со всех.

«Судьба солдата – стрелять в людей, которые тебе ничего плохого не сделали. В этом смысле нечего нам делать было в России, – говорит Закс. – И знаешь, с тех пор я русских люблю. За человечность. Я никогда не забуду, как мы лежали раненые в каком-то доме, а русские женщины нам приносили хлеб. Нам, врагам! А ведь я слышал, им наказание грозило за это, если бы узнали… Вот этого – до смерти не забуду, как они нам жизнь спасли своим хлебом. И вот это тоже было, точило. Постоянно думалось о том, как всё-таки, почему нас заставили убивать друг друга?».

«В плен меня взяли в Белоруссии. Всё получилось само собой: нас обошли на соседнем участке, мы начали отступать и на лесной дороге буквально упёрлись в большую колонну русских. Они первые нас увидели. Бегут, кричат: «Хенде хох!»

В общем, смысла не было сопротивляться. Молили Бога только о том, чтобы русские сами не начали стрелять. Но те были настроены миролюбиво. Отобрали только оружие, часы и отправили в тыл. Офицера нашего только у себя задержали, повели к начальникам. Не знаю, что с ним потом стало».

«Московский марш»

В ходе операции «Багратион» была разгромлена группа армий «Центр». За два месяца германские войска потеряли свыше 400 тысяч солдат и офицеров, в том числе свыше 250 тысяч – безвозвратно.

Из 97 немецких дивизий и 13 бригад – 17 дивизий и 3 бригады были полностью уничтожены, а 50 дивизий потеряли от 60 до 70% личного состава.

Из 47 немецких генералов, командовавших войсками и гарнизонами, 10 было убито, а 21 попал в плен. Среди них – два командира корпусов, начальник инженерной службы, комендант района обороны и семнадцать командиров дивизий.

Иными словами, в ходе операции «Багратион» было потеряно две трети личного состава группы армий «Центр». Как организованная боевая сила группа армий перестала существовать.

«Долго шли, – вспоминает Закс. – Потом дошли до какой-то станции, остановились. Подошёл паровоз, погрузили нас в товарные вагоны, повезли. Три дня везли. Привезли, как оказалось, в Москву. Мы, конечно, не знали, что нас для такого знаменитого спектакля назначили.

На стадионе мы дня два или три сидели, уж не помню. Пожарные воду привезли. Но хватало только, чтобы попить. А умыться, помыться – уже нет. Форма грязная – все были в том же, в чём в плен попали.

Все гадали, для чего нас тут собрали. Самое разное предполагали. Большинство думало, что в Москве работать будем – дома строить или развалины разбирать.

Потом всё изменилось. Вдруг вечером дали усиленный паёк – хлеб, кашу, даже сало. Велели привести себя хоть в какой-то порядок. Но фактически сделать было нельзя ничего – ни иголок, ни ниток ни у кого не было. Да и не хотелось по команде большевиков прихорашиваться. Единственное, что все поняли – что предстоит что-то важное для русских. Поговаривали даже, что сам Сталин к нам пожалует, посмотреть на нас…

Утро было ясное и солнечное. Русские забегали: «Давай! Давай! Стройся!» – кричат. Встали в шеренги. Издалека музыка звучит, какой-то русский марш. Кто-то из пленных пошутил: «О! Это московский марш! Как раз для нас». Посмеялись, а так ведь оно и вышло!

Поделили нас на офицеров и солдат. Вывели за ворота. Тут я и обратил внимание на стадион – я сам до войны в футбол неплохо играл. Хотя русские тогда в мировом спорте не участвовали, но слухи про них ходили самые разные. Будто чуть ли не обезьяна у какой-то команды в воротах стояла… Так что интересно было, хоть и мало что видно за деревьями.

Охраняли нас сильно – наверное, русские боялись, что мы что-нибудь сотворим. Красноармейцы с примкнутыми штыками, довольно много. А перед воротами ещё кавалеристы с саблями наголо. Ну, некоторые весельчаки шутили, что это почти как почётный эскорт. А кое-кто казаков вспоминал…

Потом наших генералов подвели. Я в передней «коробке» шёл, так что видел. Даже не думал, что их так много пленили. Мы ж ничего не знали про подлинные размеры разгрома».

Их прошло почти 60 тысяч…

Колонн немецких военнопленных было две. Шли они в противоположных направлениях по Садовому кольцу. Из общего количества проконвоированных через город 57 600 военнопленных, в том числе 19 генералов, говорится в официальном рапорте об этом событии, 4 человека были направлены в санлетучку ввиду ослабления. Остальные прошли нормально.

«Ну… плохо это, конечно, было, – вздыхает прошедший в правой колонне, к Курскому вокзалу, Генрих Закс. – Унизительно. Как зверей провели, зоопарк. Хотя за годы после войны я вполне начал понимать русских – мы ведь вам столько принесли горя и несчастий, что даже странно, как к нам ещё по-человечески относились.

Гражданские русские стояли вдоль дороги, в основном женщины и дети. Мальчишки бежали за нами, что-то кричали, смеялись. А взрослые в основном молча стояли, смотрели. Одна женщина, правда, потом, позже выбежала, плеваться начала, что-то кинула. Но её успокоили.

Выглядели мы действительно неважно. Небритые, немытые, кто-то в подштанниках, кто-то босиком, кто-то без мундира. У меня, слава богу, остались мои разбитые фетровые сапоги – они никого из красноармейцев не заинтересовали. А те товарищи, которые шли босиком или в одних портянках, страдали довольно сильно.

Но самое унизительное, что туалетов не было предусмотрено. И ни остановиться, ни в сторону отойти, естественно, нельзя. Вот многие товарищи и справляли нужду прямо на ходу. А люди по сторонам смотрели на такое и кричали: «Германски никс культура!» Смеялись, пальцами указывали.

Ну, так и прошли до вокзала. А там нас погрузили в вагоны и повезли по лагерям. Я на Урал попал, мы там немецкое оборудование, вывезенное по репарациям, устанавливали. Но это уже другая история, долгая. Я домой только в 1949 году вернулся».

Что таится в русских?

«Почти десять лет так или иначе я провёл в России – с июня 41-го по декабрь 49-го… Немного может увидеть пленный, а понять – ещё меньше. Но я, кажется, многое в вас, русских, тогда и понял. Есть в вас, русских, что-то, что… Не ухватишься, не поймёшь, не определишь. Как вы сами. С европейской внешностью – у вас совсем не европейское мышление.

У вас души неприглаженные. У европейца очень многое в центре собрано, потому он устойчивый, последовательный. А у русских середки нет: либо – либо. Может быть, это нас, немцев, к вам и притягивает…

Что-то от древнего человечества. Из другой цивилизации.

Одно жаль: не так я с вами встретился тогда, в юности моей. И словно огромный чёрный паук лежал на ней, на всей моей молодости. Война. И очень хочется мне теперь что-то сделать, чтобы он исчез».

Автор: Александр Пересвет