К Валааму

...В половине 3-го часа утра разбудил меня звонок в коридоре гостиницы. Было еще совсем темно. Видно только, как бегут в небе тучи, то открывая, то заслоняя звезды. Очертания собора высятся над березами. Озеро гремит, шумят березы. На колокольне ударили к полунощнице. Стучат сапоги монахов по каменной дорожке - тянутся иноки к собору.

- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...

- Аминь.

- "Александр" через час отходит, - говорит брат Тихон, послушник, - с вечера еще пришел, волны берегся.

- Неспокойно озеро?

- Да не так чтобы... волнисто. Большой бури не будет, а покачает.

Опять это "покачает". Из Шлиссельбурга вышли на "Петре Первом" - так трепало, что мы сошли на Коневце, отсиживались, приготовлялись к Валааму. И вот, теперь, и на "Александре" покачает.

- Это ничего-с,- успокаивает нас брат Тихон, - для испытания вам, наше озеро дух смиряет, а потопления вам не будет, преподобный Арсений сохранит.

Я смотрю на его простоватое лицо: нет, он не шутит, он твердо верит, что "потопления не будет". Вспоминаю шутливые слова гостинника - "а потому вас и раскачало, чтобы мимо Преподобного не проезжали... вот и привелось к нему заехать... а теперь хорошо вам будет". Да будет ли? Я слышу, как накатывает море.

Идем в собор - проститься. Охватывает сырость и особый, глубинный, запах разбушевавшейся Ладоги. В небе бегут разорванные тучи. У святых ворот преп. Арсений, в схиме, благословляет нас из полутемного залома. В двери собора видны редкие огоньки свечей. Мы входим в пустынный храм и слышим проникновенный возглас служащего иеромонаха: "Услыши ны, Боже Спасителю наш, упование всех концев земли, и сущих в мори далече..." - и я вспоминаю о бурном море, - "...И милостив, милостив буди, Владыко..." И я молюсь о милости и вспоминаю, как петербургский извозчик-хозяин, ехавший на Валаам на "Петре I", приговаривал: "Кто в море не бывал - тот Богу не молился".

Разноцветные лампады над ракой преп. Арсения Коневского мерцают сонно. Над ними, в красивых сборах, малиновая бархатная сень. Старенький, едва двигающийся монах, разинув от слабости рот, ставит обеими руками дрожащую в них свечку. Накрытый складчатой мантией, неподвижно простерся перед ракой монах в молитве. Под сводами мрак, в темноте алтаря цветными огоньками теплится седьмисвечник, а кажется мне, что стою за полунощницей на Светлый День, только тогда бывает такая тишина и сумрак. И вдруг, с озера, загудел грозно пароход, - звал в путь. Бросив прощальный взгляд на тихие лампады над серебряной ракой Преподобного, я пошел к выходу. "Доброго пути..." - сказал мне кто-то. Я оглянулся. На дощатом полу чернела мантия, складки закрыли голову. "Спасибо", - сказал я с чувством невидимому иноку.

Начинало светать. Старичок-гостинник уже отправил на пристань наши вещи. Мы сердечно простились с ним, расцеловались даже - "На Валаам съездите - нас и забудете... далеко нам до Валаама". И я вспомнил, как он рассказывал с сокрушением, что не стало у них нынче схимонахов. - "А каждому желательно схимонаха видеть... всякому хоть поближе быть к высокому подвигу желается". Мне жаль было этого старичка, обиженного за свою обитель, полного веры, что захочет Господь - и покажет славу обители: дарует и им подвижника.

Второй гудок. Мы сбегаем под гору, к пристани. Монашек сбрасывает причал и смотрит вслед. Дальше и дальше уходит лесом поросший Коневец. На неспокойных водах поднимается огненное солнце, огромное в тумане. "Сартанлакс!" - кричит штурман. Перед нами - "Чертов залив" - "Сартанлакс" по-фински, куда опустилась некогда черная стая воронов, изгнанных Преподобным из-под страшного "Коня-камня", где было капище. Это глубокий залив, окаймленный лесом. Видны домики, пристань, бочки, белый маяк- игрушка на косе. Небо ясно, солнце уже в полнебе, и видно, как на водах лежит, весь освещенный солнцем, покинутый нами Коневец.

Бросив на пристани ящики и бочки, "Александр" идет финским берегом. Березки, елки, каменистые косы с белыми маячками у воды. Озеро не бушует. Говорят - камни не допускают, а вот как свернем в открытое - молись Богу!

- На Валаам изволите ехать? - спрашивает краснощекий парень в лаковых сапогах и пиджаке. - Молиться... это хорошо-с. Я вот десятый раз подвизаюсь. По железной части. Великие мастерские у монахов, мы и скупаем которое железо остается, оковку из кузниц ихних, пудиков по триста. По опасному месту едем, камни невидимые, чуть прошибся капитан - прощай. Но только они не прошибаются. И потом - по священному делу едут, не для гулянок.

Я спрашиваю себя: "А я, по какому делу?" И - не знаю.

Плывем в тихих проливах, среди целой щетины "шхер". Это надводные камни, гряды, поросшие тощей елкой. В береговых утесах виднеются деревни, крытые светлой дранью, желтые тощие полоски - овес, ячмень. "Кронобор!" - кричит штурман. Деревянная "лютерова" церковь с тонким шпилем. Сумрачные финны, в куртках и крепких, тяжелых сапогах, курят трубки; ни улыбки под их разухими шляпами. Кончились остановки. "Александр" поворачивает в озеро - к Валааму. До него, говорят, верст семьдесят.

Прибегают матросы, крепят паруса потуже: ветер! Черные волны будто маслом подернуты, кажутся мне расплавленным графитом. Паруса щелкают. Пароход теперь мчится, склонившись набок. Нас качает и бортом, и килем, руль взлетает и падает с треском, и вспоминаются мне качели. Старик финн, шкипер, обходит борт, что-то тревожно смотрит. Говорят - следит, как бы цепь не порвало, рулевую, - "тогда - куда затащит, на камушки выкинет - сушись". Паруса рвет и щелкает. Матросы бегут крепить.

- Не Валаам ли? - спрашиваю я шкипера, что-то как будто видя.

- Нэйт Валямо... трисать вэрстэ.

Капитан высматривает в трубу. Налетает туча, сечет дождем. Теперь ничего не видно. Говорят - как бы туманом не хватило, тогда - прощай. Вон, матросы уж слушать стали - не позывает ли? Что позывает? А колокола валаамские: как видимость пропадает, монахи позывают, "сюда, в тихую пристань, к Преподобным!" Серебряный звон, хороший, ясный. Нет, не слышно серебряного звона, не синеют острова валаамские. Томительные часы

проходят. Дождь переходит в ливень, визжит ветер, хлопают паруса. Богомольцы, в кучке, поют - "Не имамы иные помощи... не имамы иные наде-э-жды... разве Тебе, Владычице...".

- "Валаам видать!.." - слышу я. Слава Создателю... показался!

Перед нами высокий темно-зеленый остров. Пеной кипит округ него озеро-море. На гранитную стену бежит "Александр", вот ударит! Ближе - остров дробится на острова. Видно проливы, камни, леса. Древностью веет от темных лесов и камней. Из-за скалистого мыса открылся Монастырский пролив, великолепный. Слева, совсем на отлете, каменный островок, на нем белая церковка, крест гранитный, позади - темный бор. Это маяк и скит, страж Валаама и ограда - Никольский скит. Чтимый Святитель бодрствует на водах, благословляет входящих в тихие воды монастырские, указывает путь "и сущим в мори далече".

Входим в пролив, двигаемся в отвесных скалах. На них, высоко, леса. Воздух смолистый, вязкий. И - тишина. Чувствуются лесные недра. Покой. Богомольцы как бы передают охватывающие их чувства. Поют - "Свете тихий, святы-ые славы... Бессме-э-ртного Отца- а Небесного..." Сердце дрожит во мне. "В раю вот так-то... - слышится чей-то возглас. - Лучше и быть нельзя". Острый гудок катится по проливу. Отвечают ему леса и скалы.

Влево, на отвесной скале, высоко, - собор. На голубых куполах, без солнца, кресты сверкают - червонным золотом. По высоченной скале лепятся клены, висят над фруктовым садом. - "Сады у них... нигде таких нет садов!" На скале черная ниточка- решетка. Точками смотрят на пароход монахи. На соборе благовестят к вечерне.

Спускается по горе повозка. На деревянной пристани встречают богомольцы. Монахи- певчие выступили вперед и ждут.

"Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иису-усу..." - поют на пароходе и крестятся на кресты Собора.

"Единому безгре-ешному..." - вливаются с пристани монахи и огромная масса богомольцев.

Я вижу слезы, блистающие глаза, новые лица, просветленные. Стискивает в груди восторгом. Какая сила, какой разливающийся восторг! И - чувствуется - какая связанность. Всех связала и всех ведет, и поднимает, и уносит это единое - эта общая песнь - признанье - "Единому безгрешному". Все грешные, все одинаки, все притекаем, все преклоняемся. Такого не испытывалось ни от Штирнеров, ни от Спенсеров, ни от Штраусов, ни от Шекспира даже. Я чувствую - мой народ. И какой же светлый народ, какой же добрый и благостный. Не предчувствую ничего.

- Потрепало маленько, - говорит встречающий знакомец, питерский извозчик, - а мы на

"Петре" чисто как по стеклу доехали. Намаялись, теперь будет утешение душе.

На пристани гранитная часовня. Перед иконой Богоматери служат благодарственный молебен. Небо дождливое. На всем - серая пелена ненастья. Но - благодатное на душе. Крепкая низкорослая лошадка быстро несет нас в гору, к величественному зданию гостиницы. На этих скалах, в лесах - такое! Не ждал, не думал. И я вспоминаю - дорогой говорили: "Такие чудеса увидите!.. И все - они… все, своими трудами, и все сами, до последнего гвоздика!.."