Решил Андрей заступиться за свою жену - проучить старушек-сплетниц

Лиза (Андрея Трофименка,— так обычно о ней говорят за глаза, потому что в деревне есть и другая Лиза, Мишки Забобуркина, и в таком же возрасте — тридцатипятилетняя) собралась на неделю в Челябинск к своей родной сестре Саше — младшей. Самое время: с огородом управились, к зиме полностью готовы. Свою корову подоит сестра Клава, а группу ее (дояркой она работает) согласилась приглядеть напарница, ну, а с остальным Андрей справится. Старший сын в армии, младший в пятый класс ходит,— с отцом за неделю не пропадет.

Доехала Лиза благополучно. На вокзале Лизу встретила Саша — так кинулась обнимать да целовать, будто вечность не виделись, а сама-то в отпуск в июне приезжала. Виктор, муж Саши, работал во вторую смену, поэтому на вокзал не смог приехать и поздоровался с Лизой в первом часу ночи.

Больно уж Лизе понравилась квартира Саши, небольшая она — двухкомнатная, но очень уютная: каждая вещь на своем месте и наполнена какой-то мягкой тишиной.

Утром Саша собирается на работу. Смотрит Лиза, удивляется: собирается сестра, как на танцы: модно оделась, подкрасилась, сумочку на плечо — готова.

— Ты на работу ходишь, прямо как на гулянку,— покачивает головой Лиза.

— Так все ходят. В цехе переодеваемся. Вот послезавтра Октябрьская, отгуляем, а после я тебя свожу на завод. Увидишь, что мы делаем.

— Да, хотелось бы поглядеть.

И поглядела Лиза. Глядела и глазам не верила. Вот она какая заводская работа: цех большущий — сборочным называется,— каждый рабочий занят своим делом. Все в спецовках; кто одет почище, а кто такой замасленный, похуже тракториста. А Саша стоит у какого-то станка, быстро кладет узкие полоски железа, и выскакивают скобочки, вот и вся работа.

Смотрела Лиза и на Сашу, и на других рабочих и думала: «Вот, значит, как они, городские, живут, вон все в дыму от электросварки, в поту и даже в масле вонючем, а идут на работу чистенькие, причесанные,— культурные идут. А мы — и на работе, и дома в будничные дни — в одном и том же. В редкие праздники приоденемся. А люди-то вон как...

Приехала Лиза домой, и сразу же все заметили какую-то перемену в ее внешности. Ишь, ворчали бабы, в городе неделю побыла и идет как и не своя, не деревенская будто. Вырядилась, прям как на выборы собралась... Почему-то они считают выборы — праздник из праздников. Может, потому, что все обязаны показаться на люди.

Муж Лизы, Андрей, сначала улыбался в недоумении, глядя на ухоженную жену, даже этак подозрительно спрашивал:

— Что-то ты после города форсить вздумала, случаем, через малое время не заявится сюда какой-либо незнакомец?..

— Не заявится. А самому тебе разве не приятно глядеть на женщину, когда она чисто одета? Я ж рассказывала: на заводе люди и в поту, и в масле, а вымоются, переоденутся, идут домой, вон как наши учителя. Сам бы об этом подумал. Чем мы хуже? Или души у нас другие?

— Кгм,— Андрей подкашливал, искоса поглядывал на себя в зеркало.— Стирать да гладить не успеешь...

— Успею. Штаны сам должен гладить. Десяток минут всегда найдешь.

Мало-помалу начал и Андрей чуб на пробор расчесывать. Лиза замечала это, радовалась.

Так вроде бы и стали привыкать к ее нарядности, и другие бабы тоже начали нафталин выветривать, но однажды по весне шла Лиза в магазин за хлебом, а на Кузьмичовой лавочке сидели старухи, грелись на солнышке; хоть и подслеповатые все, однако ж увидели ее и заговорили разом: «Как пава проходит, глазом не моргнет, здрасте, и пошла себе, ни словечка лишнего». А бабка Кузьмичиха пуще всех почему-то озлилась на Лизу. Вышел ее внук Борька, семиклассник, присел рядом со старухами погреться, а Кузьмичиха возьми да и скажи ему: «Ты, Боря, стишки кой-когда складываешь для школы, вот сложи-ка про паву нашу».

— Какую паву? — спрашивает Борька.

— Да вон пошла — Лиза Андрея Трофименка, пава, самая что ни на есть.

— А зачем стихи? — уставился Борька на бабку.

— Ну, зачем... Напиши, как она ходит мимо, да и посмеемся, чего ж не потешить людей.

Борька помолчал малость, точно подремал, и вдруг вскочил.

— Могу и сочинить! — уверенно сказал он.— Сейчас?

— Хошь счас, хошь через час, когда сложишь, тогда и ладно.

Борька ушел в избу, минут через пятнадцать вернулся с бумажкой.

— Вот, сочинил! — объявил он торжествующе.

— Так быстро! — удивились остальные старухи.

— Да мне раз плюнуть! — расхвастался Борька.— Ну, слушайте: «Андреева Лиза проходит как пава, не смотрит налево, не смотрит направо, мол, и городских я ни капли не хуже, глядит на мужчин при живом своем муже».

— Xa-хa-xa, xo-xo-xo, ой, правда, бабоньки, ей-богу, правда! — кудахтали старухи.— Ну, поет, Борька, а, вот дак поет! Подрастет, в Москву заберут, ей же богу, заберут...

Борька стоял довольный и какой-то очень уж серьезный.

— Ты, Борька,— властно сказала Кузьмичиха,— перепиши энтот стишок на листочках и раздай.

— Кому раздавать?

— Да кому... Кому попадет. В школе можешь показать своим хлопцам, а один стих возьми да и приклей на почтовом ящике. Все и прочитают. Ящик-то на магазине?

— На магазине,— ответил Борька, и тут же смекнул:— Бабуль, за стих платят гонорар.

— Что?

— Гонорар.

— А что это такое?

— Гонорар — это деньги. Как получка, только называется гонораром.

— Ишь, какой ты...— отвернулась Кузьмичиха.

— Бесплатно стихи не печатают, так что ничего не выйдет. Порву счас.

— Чтой-то ты!..— всполошилась бабуля.— Я те порву! Ладно,— вдруг сдалась она,— ладно уж... Руб получишь,— и снова отвернулась, капризно поджав губы.

— Маловато, конечно,— лениво протянул Борька,— ну, на этот раз согласен.

— Гляньте-ка, маловато ему,— удивилась Кузьмичиха, но Борька был уже на крылечке — пошел переписывать.

Под вечер, заполучив рубль, он, воровато оглядываясь, приклеил бумажку на почтовый ящик. Стихотворные строки выводил печатными буквами,— чтоб разборчиво было.

Когда завмаг, Дмитрий Киреевич, в вечерние часы, подходил к магазину, издали увидел нескольких баб и мужиков, стоящих полукругом возле ящика. «Сколько собралось,— подумал он,— прямо как в день привоза товаров». Подошел, видит, читают какое-то объявление. Ан нет, не объявление, а стишок про Лизу. Дмитрий Киреевич сам прочитал и сплюнул в сторону.

— Дурней занимается кто-то,— сказал и взошел на магазинное крылечко, однако любопытные не поспешили за ним, задержались у ящика, хихикали. Белобрысый Витюшка, бригадиров уверенно повторял, что стишки умеет только Борька складывать.

И читали этот стишок, покуда не подошел Андрей,— за куревом шел. Он не сказал никому ни слова, сорвал бумажку, сунул ее в карман, купил сигарет и ушел домой. Наверное, ничего не сказал и Лизе,— не заметили перемены в ее настроении. А в глаза кто ж будет ей такое брякать...

Недели через две после того, под пасху, Андрея упросили, как всегда, старухи свозить их в церковь,— за восемнадцать километров. Согласился он и на этот раз,— безотказный шофер.

Проехал он половину дороги, на ходу выключил зажигание, машина прокатилась несколько метров по инерции, остановилась.

— Заглохла. Что-то случилось,— сказал Андрей рядом сидящей бабке Никитихе и вылез из кабины. Он медленно открыл капот, нагнулся. Старушки заволновались:

— Что-либо случилось, Трофимович?

— Случилось.— Андрей не поднял головы.— Наверное, кто-то из вас больно уж грешен. Не доедем, видать.

— А, боже! Трофимович, да ты ж исправь ее, машину-то.

Андрей еще малое время «покопался» в моторе, сел в кабину,— не заводится. Старухи из кузова — с двух сторон — перегнулись к кабине.

— Говорю вам, грешные вы. Не заводится.

— Какие уж мы грешные...— крестится бабка Никитиха.

— Да как же... Собираетесь, обговариваете всех...

— Кого ж мы обговариваем? — спрашивают из кузова.

— Кого... Да взять хотя бы и Лизу мою... Стишки какие-то развешивают...

Все замолчали. Андрей «погонял» стартер,— не заводится. Снова согнулся под капотом. Слышит, зашикали бабки: «Во, помолились... А и правда, чесали ж своими языками? Чесали. А все ты, Кузьмичиха… Вот и кукуй» «Я!..— Кузьмичиха — копна-копной — заворочалась сердито.— Я грешна, а вы все святые?..» — «А кто подзадоривал Борьку стишки складывать?»

Андрей выпрямился.

— Неважнецкие дела. Знать, не хотят вас сегодня пускать в церковь,— сказал серьезно очень.

— Родимый, да ты уж постарайся...

— Стараюсь.— Андрей снова сел в кабину, попробовал заводить,— Не получается.

— Может, помаленьку пойдем? — робко предложила Артемиха.

— Дойде-ешь...— грубовато сказала Кузьмичиха.

И вдруг бабки взорвались, наперебой заговорили:

— А все небось из-за тебя и случилось!

— Да оно так и есть!

— Что вы навалились!? — вскрикнула Кузьмичиха.

— А то! И правду он говорит насчет Лизы!.. Все тебе не так, всех подковырнуть надо! Вот оно и отомстилось!

— А что она вам плохого сделала, Лиза? — как бы между делом, нажимая на стартер, спросил Андрей.

— А ничего плохого! — кричали бабки с двух сторон в открытую кабину.— Хорошая женщина, чистая, работящая! Языки дурные!

— Давайте, бабы, помолимся, да и прощения надо попросить, может, и поедет машина,— предложила Артемиха.

— Молиться надо в церкви,— вздохнула Никитиха.

Андрей снова согнулся под капотом. Слышал торопливый шепот старух, но голову не поднимал. Когда (специально) громко хлопнул капотом — закрыл, старухи молча на него смотрели так, будто стояли на краю пропасти: или — или...

Андрей сел в кабину, включил зажигание, нажал на стартер.

— О-ох,— разом вырвалось у старух. Машина пошла.

На обратном пути, отъехав километра три, Андрей снова заглушил мотор. Встал на подножку, заглянул в кузов. Старухи (видимо, только что радостно щебетали) застыли.

— Ну, соседки, хорошая служба была? — весело спросил Андрей.

— Ой, родимый, служба!.. Батюшка уж так старался!..

— Полегче вам стало на душе?

— Ой, и не спрашивай!..

— Значит, отпущены грехи?

— Чувствительно, ей-богу, чувствительно...

— А как насчет дальнейших сплетен?..

— Да пусть языки отсохнут!..

...Как знать, надолго ли, но стала Лиза всем бабкам хороша и по-прежнему каждый день выходит на люди, будто на выборы собралась...