Борис Меньшагин: "Вслед за принятием новой Конституции, последовала кошмарная «ежовщина»"
Купить книгу: https://nestorbook.ru/uCat/item/1397
Аннотация: В последнее время в историографии всё чаще встречается имя Бориса Георгиевича Меньшагина (1902–1984) — интереснейшей личности с уникальной судьбой. Успешный смоленский адвокат в довоенные годы, бургомистр Смоленска и Бобруйска в годы немецкой оккупации, осужденный за это к 25 годам тюрьмы, автор интереснейших в историческом плане свидетельств, оставленных как во время следствия и в заключении, так и по выходе на свободу. К его судьбе вполне применима знаменитая сталинская формула, но с небольшой модификацией: не «Изолировать, но сохранить!», а «Сохранить, но изолировать!». Как бургомистр Смоленска он стал невольным заложником Катынской трагедии и аферы — расстрела польских военнопленных офицеров НКВД весной 1940 г., обнаружения следов этого преступления немцами весной 1943 г. и попытки СССР переложить ответственность за него на Третий Рейх на Нюрнбергском трибунале летом 1946 г.: именно сфальсифицированные чекистами «показания» Меньшагина легли в основу «доказательной базы» бесславного советского обвинения.
Следственное дело Меньшагина, как и его обширные воспоминания начала 1950-х гг., написанные в камере-одиночке Владимирского централа, увы, до сих пор недоступны исследователю. Но и дошедшие до нас другие свидетельства Меньшагина последних лет его жизни — письменные воспоминания, аудиоинтервью и письма — составляют ядро книги и, вместе с подборкой уникальных документов, являются памятником эпохе и истинным кладом для историка, прежде всего — для исследователя немецкого оккупационного режима в СССР и советского коллаборационизма. Хотя война и окончилась уже три четверти века назад и в мир иной ушли практически все ее участники, иной раз кажется, что война всё еще идет, настолько горяч обличительный и пропагандистский пафос! На самом деле куда интересней и плодотворней разобраться в том историческом феномене, который являют собой судьба и личность Меньшагина. Свободному от стереотипов анализу, собственно, и посвящена эта многоголосая книга, рассчитанная как на круг историков-профессионалов, так и на широкую читательскую аудиторию.
Перед войной. Из "Вступления".
Долгом своей совести считаю нужным запечатлеть на бумаге свои воспоминания о пережитом. Я родился в 1902 году. Тяжелое время выпало на долю нашего поколения. Первая мировая война, революция, Гражданская война, сопровождавшие их голод и разруха, недостаток во всем самом необходимом. В такой тяжелой обстановке окончил я свое детство и вступил в сознательную жизнь. С 19 июня 1919 по 1 июня 1927 года я находился на военной службе. Последние два-три года жизнь значительно улучшилась материально. Я был неплохо обеспечен, и казалось, что всё худшее осталось позади. После неожиданного увольнения из Красной армии я энергично принялся за подготовку к юридической работе. Большая заслуга в этом принадлежит моей покойной ныне жене Наталье Казимировне, урожденной Жуковской, на которой я женился 4 ноября 1922 года. Многим хорошим в своей жизни и деятельности я обязан ей. Вечная тебе память, дорогая Натуся!
Относительно спокойный и нормальный ход жизни продолжался недолго. Вступление мое в адвокатуру почти совпало с началом новой ломки складывавшихся устоев жизни. Коллективизация, резкое падение уровня жизни подавляющего большинства населения, местами доходившее до голода, массовые репрессии, объявление ликвидации враждебных классов, гибель многих невинных людей, оправдываемая поговоркой: «лес рубят — щепки летят». Лишь надежда скрашивала мрачную окружающую жизнь: вот окончим строительство начатых и действительно необходимых строек промышленных предприятий, окрепнут колхозы, и жить будет лучше и спокойнее. И вот, когда в июне 1936 года был опубликован для всеобщего обсуждения проект новой конституции, казалось, что надежда эта сбывается, что близок день, когда любой гражданин нашей страны, не преступающий закона, может жить в безопасности и пользоваться плодами своего труда.
Я помню день 5 декабря 1936 года, помню свою искреннюю радость, когда я на банкете, организованном в честь принятия новой Конституции, поднимал свою рюмку за здоровье главного автора этой Конституции. Но уже через каких-нибудь полгода, вспоминая это, я чувствовал себя обманутым простаком. Да, вслед за принятием новой Конституции, гарантирующей «свободы», без которых не может жить современный человек, если он не потерял чести и совести, последовала кошмарная «ежовщина», террор, который не уступал, а, пожалуй, даже превышал террор 1918 года. Но тогда ведь была Гражданская война и террористические акты противной стороны, а теперь?
Я по своей профессии повседневно сталкивался с явлениями «ежовщины», а потому особенно остро переживал их. Были дни, когда вовсе не хотелось жить, когда чувство гнета и отчаяния готово было поглотить все душевные силы. Только сознание того, что всё же, хотя и небольшой части попавших в беду людей, но приносишь пользу, а в некоторых отдельных случаях и спасение в полном смысле этого слова, давало возможность продолжать жизнь и работу. Последовавшую за «ежовщиной» «бериевщину» можно определить поговоркой: «тех же щей, да пожиже влей». В материальном отношении последние годы перед войной (1936–1941) я был очень хорошо обеспечен, мой заработок был от трех до четырех тысяч в месяц. В Смоленске было мало людей с таким заработком. Я им был вполне доволен. Но с детства еще твердо усвоил правило: «не хлебом единым будет жив человек...» В этом же отношении дело обстояло совершенно неудовлетворительно: жизнь человека стоила очень мало, а его достоинство и совсем ничего.
Смоленск, 1928: начало адвокатской деятельности
Адвокатской работой я занимался начиная со 2 июня 1928 года. И вскоре пришлось соприкоснуться с такими суровыми обстоятельствами судебной работы, которые впервые начали проявляться в 1928 году. До этого времени господствовал НЭП в экономике и довольно либеральное было отношение к судам. Если происходили какие-нибудь изъятия разных контрреволюционных элементов, то их разбирали во внесудебном порядке. Разбирательство во внесудебном порядке было предусмотрено статьей 22 Основных начал уголовного законодательства СССР, принятых в мае месяце 1924 года. Рассматривала обычно коллегия ОГПУ, которую в то время возглавлял Вячеслав Рудольфович Менжинский, один из старых большевиков. Вскоре он заболел, у него был прогрессивный паралич. А фактически руководил ОГПУ его заместитель Генрих Ягода. ОГПУ было реорганизовано в 1934 году в общесоюзный народный комиссариат внутренних дел, во главе которого был поставлен этот же самый Генрих Ягода.
И при народном комиссаре внутренних дел было организовано Особое совещание для рассмотрения дел во внесудебном порядке. Статья вот эта — 22-я — «Основных начал уголовного законодательства» говорила, что в том случае, если по делу не собрано достаточных доказательств, устанавливающих предъявленное данному лицу обвинение, но личность его представляется безусловно социально опасной, то дело подлежит не ведению суда, а рассматривается во внесудебном порядке коллегией ОГПУ, а с 20 июня 1934 года — Особым совещанием при Народном комиссариате внутренних дел СССР. Я сказал уже, что с 1928 года наметился поворот к более суровому отношению к лицам, которых признавали виновными, привлекали к судебной или внесудебной ответственности. Первое такое громкое проявление этого был так называемый Шахтинский процесс, проходивший в июле–августе 1928 года в Москве. Рассматривал его Верховный суд СССР.
В качестве обвиняемых проходили работники шахтоуправлений в Донбассе и несколько московских инженеров, которые возглавляли это самое дело. После почти месячного разбирательства они были все осуждены. Несколько было смертных приговоров, но их заменили десятилетним заключением. Надо вам сказать, что максимум лишения свободы, предусматривавшийся в то время, был 10 лет. Этот десятилетний срок был предусмотрен еще Уголовным кодексом 1922 года. В его составлении и редактировании принимал участие еще Ленин. Потом, в 1926 году, этот кодекс был заменен новым кодексом (в ноябре 26-го года), который значительно смягчал наказания по сравнению с теми, что были предусмотрены в кодексе 22-го года. Кодекс был направлен в сторону смягчения. Некоторые составы преступления вообще отпали. В общем, всё шло, я бы сказал, в положительном смысле, и эти изменения были. Но, начиная с 28-го года, погода стала меняться.
Значит, ласточкой первой был Шахтинский процесс. Потом по всей стране прошли процессы мельников. Мельникам давали план на сдачу гарнцевого сбора. Гарнцевый сбор — это та натуральная плата, которую должны были получать мельники за помол от помольщиков, от населения. И вот получалось так, что мельники не выполняли тех цифр гарнцевого сбора, которые были предусмотрены этим планом. Их судили по 168-й статье Уголовного кодекса за присвоение чужого имущества. Якобы они, значит, все-таки получали и не сдавали умышленно, а присваивали себе. Ну, приговоры были: чаще всего давали два года, некоторым давали полтора года лишения свободы, некоторым — год принудительных работ. Оправдательных приговоров по этим делам обычно не было.
Я с этой 168-й статьей, по мельничному делу, впервые столкнулся в августе 1928 года, вскоре после начала своей работы. Помню, я выезжал в Ярцевский район, в село Капыревщину, куда приглашен был для защиты мельника. Ну, его посадили, так что защита была неудачная. В 29-м году положение стало еще ухудшаться. Появились так называемые «твердые задания», то есть крестьянам, которые были отнесены местными сельскими советами к числу кулаков или зажиточных, давалось задание, что они обязаны продать государству энное количество зерна, а также льносемени, пеньки, конопляного семени, вообще продуктов сельского хозяйства. Цифры назначались такие, что, как правило, не выполнялись, и тогда их судили по 61-й статье Уголовного кодекса, которая предусматривала три градации. Рассмотрение в административном порядке (практически не практиковалось), суд по второй части, а по третьей части — особо злостное. Для кулаков предусматривалось, значит, лишение свободы по второй и по третьей части. Их сажали в тюрьмы и в колонии. В 29-м году такими делами, можно сказать, были забиты народные суды.
Здесь, в конце 29-го года, после речи Сталина на ноябрьском пленуме ЦК партии 29-го года, положение особенно резко изменилось. Был взят курс на коллективизацию сельского хозяйства, причем вовлекалось в коллективизацию всё трудовое крестьянство, а кулаки — зажиточные, значит, — в колхозы не принимались. Одновременно, если исключить крестьянство, взят был курс на ликвидацию последствий НЭПа. В городах арестовывали тех частных промышленников, торговцев, которые, так сказать, в годы начала (начался НЭП в 1921 году) поверили словам Ленина, который в докладе на XII партийном съезде в марте 1921 года говорил, что это «всерьез и надолго». Они открыли свои мастерские, обычно такого полукустарного типа, маленькие, с небольшим числом работающих. Открыли торговые магазины. Их стали арестовывать тоже за невыполнение налогов, или какой-нибудь другой предлог подыскивали. И появились сообщения о наличии контрреволюционных таких группировок, которые по заданию заграничных центров, белоэмигрантских, составляли заговоры для ликвидации советской власти здесь.
В 1930 году был проведен очень громкий, получивший широкую известность процесс так называемой «Промпартии». Будто бы московские инженеры организовали подпольную нелегальную промышленную партию, которая должна была заменить у власти коммунистов, коммунистическую партию. По этому делу, если мне память не изменяет, проходило шесть человек. Центральной фигурой был инженер Рамзин, человек очень талантливый, способный, который получил впоследствии признание и при советской власти.
Процесс проходил в сентябре 1930 года. Все обвиняемые были признаны виновными и осуждены к высшей мере наказания — расстрелу, но одновременно суд вошел с ходатайством перед Президиумом ЦИК СССР о замене им смертного приговора лишением свободы. И Президиум ЦИК СССР заменил — десятью годами лишения свободы — всей этой группе. А потом стало известно, что вот этот Рамзин был привлечен к разным ответственным работам, потому что был очень способный инженер. И года через два был опубликован указ — или тогда указов не было, а постановление ЦИК СССР — о его полном амнистировании. Он был освобожден и пропал без вести уже в 1937 году, когда пришла его очередь. Был отправлен уже на тот свет.
Кромы, 1930: дела Веникова, Жукова и Пронина
Кроме этих больших процессов проходили в деревнях процессы за невыполнение заданий. Была введена практика дачи твердых заданий. Давались цифры каждому кулаку или лицу, которое отнесено к числу кулаков, хозяйство которого было признано зажиточным. Определяли это всё местные советы, вернее, председатели местных советов, потому что совет самую малую роль играл, а председатель местного совета играл большую роль. Мне пришлось участвовать по целому ряду таких дел. И обстановка этого процесса, материал его показывали, что процессы были, как правило, надуманные.
Особенно сильное впечатление на меня произвело дело, рассматривавшееся 18 февраля 1930 года выездной сессией народного суда Кромского района. А я работал тогда в Центрально-Черноземной области, в Кромском районе. Это город Кромы между Орлом и Курском, на большой шоссейной дороге от Москвы до Харькова и на Севастополь. Мы выехали утром в село Гостомль. Это село упоминается в сочинениях писателя Николая Семеновича Лескова. Он сам был родом из Орла, и там у родителей его было имение. В общем, он хорошо знал те места и в своих сочинениях неоднократно упоминал вот это село Гостомль. Приехали мы среди дня, и суд происходил в избе-читальне. В больших селах тогда организовывались избы-читальни. Во главе этой избы-читальни стоял (и он единственным там работником был) так называемый избач. Сколько я знал избачей, все они были секретарями местных партийных организаций. Суд состоял из народного судьи Кромского района Федосеева Ивана Никитича. Обвинение поддерживал следователь Скотников, защищать должен был я.
В повестке дня было три дела. Первым рассматривалось дело Веникова. Старик с длинной бородой. Больше семидесяти лет ему от роду. Его обвиняли по третьей части 61-й статьи Уголовного кодекса в злостной несдаче назначенной ему в продажу государству пеньки. Пенька — это волокно от конопли. Свидетелем по всем трем делам, которые там рассматривались, проходил председатель Гостомльского сельского совета Калинин. Вот этому самому Веникову было дано задание — сдать 16 пудов пеньки, а он сдал 8. Значит, в обвинительном заключении было указано, что он не выполнил это твердое задание по кулацкой вражде к советской власти. На суде я задал вопрос свидетелю Калинину: а сколько он [Веников] собрал? Он подумал и говорит: «Да, пожалуй, пудов шесть он собрал». Я говорю: «А сдал?»
— Сдал восемь.
— Так, значит, он сдал больше, чем собрал! А почему же вы дали шестнадцать?
— Так он же кулак! — был ответ.
И всё. Как будто бы этот ответ не требовал никаких дальнейших пояснений. Суд назначил Веникову 10 лет ссылки в соединении с принудительными работами. Так что это была не простая ссылка: он должен был в месте, куда его направят, в отдаленном месте, выполнять работы по заданию местных соответствующих властей.
Вторым слушалось дело Жукова. По сумме сельскохозяйственного налога, который он платил, видно было, что его хозяйство отнесено было к числу середняцких хозяйств. Он тоже обвинялся в невыполнении твердого задания по сдаче пеньки. Ему надо было 10 пудов сдать, а он сдал 6. Я спросил председателя сельсовета Калинина, который тоже проходил свидетелем по делу:
— Почему же ему так назначили?
Да, я спросил:
— Сколько он собрал?
— Он так и собрал, как сдал.
— А почему назначили?
— Он был урядником в царское время.
Хотя уже прошло, значит, с 17-го по 29-й год двенадцать лет, то есть даже по 30-й. Тринадцать лет почти... Тринадцатый год шел, как он перестал быть урядником, но считалось, что он вроде как урядник, должен зерно сдавать. Этому дали два года лишения свободы в обычных, так сказать, тюрьмах-лагерях.
Третье дело проходило председателя сельского совета Пронина, который был предшественником Калинина на этой должности. Он обвинялся по 109-й в злоупотреблении служебным положением, которое выразилось в том, что он в прошлом году недооблагал сельскохозяйственным налогом кулацкие хозяйства. Но при мне был текст закона о сельско-хозяйственном налоге, и я в своем выступлении демонстрировал суду, что он брал так, как предусмотрено было законом. А изменились ставки в сторону повышения уже в этом году. А его судят, исходя из того, что он должен был, что ли, предчувствовать изменения... Ему дали три года лишения свободы.
Кончили мы уже, по-моему, часам к одиннадцати вечера эти три суда. Ночевали в этом селе Гостомле. Да, помню, пошли в одну хату, куда нас председатель сельсовета определил. На ужин нам был дан гусь — там гусей вообще много было в то время — и бутылка водки. Значит, мы были втроем: председатель суда Федосеев, секретарь суда Лавров и я. А обвинитель Скотников отдельно, не с нами. Он пошел в другое место. После этого ужина легли спать. Была большая, широкая кровать, и на этой кровати легли Федосеев и я, а на лавке — секретарь суда Лавров. И, помню, долго не мог заснуть, отчаянное было у меня настроение. Ставил вопрос перед собой: стоит ли работать дальше? Куда-нибудь надо деваться еще. Подыскивать другую работу. Потому что никакой пользы [от тебя] уже нет. Только себе нервы расстраиваешь.
Когда заснул, вдруг ночью шум. Оказывается, в избе-читальне застрелился избач, который присутствовал на этом суде в качестве свидетеля. На него, видимо, так подействовала эта явная несправедливость, которая должна была быть ясна каждому. И он застрелился. Наутро мы уехали обратно в Кромы. Настроение у меня было всё время очень плохое, и так продолжалось до 3 марта 30-го года. Третьего марта, помню, вечером, это был понедельник, пришел ко мне в гости бывший адвокат, работавший до меня. Я начал работать в Кромах 16 октября 29-го года, переведен был из другого района.
А он был исключен в это время из коллегии. Тогда происходила во всем советском аппарате чистка. И, значит, людей, которые — ну, казались сомнительными на взгляд партийных организаций, исключали, снимали с работы. Вот его исключили из коллегии. Ну, у меня был такой серьезный плюс как восемь лет службы в армии. С 19 июля 1919 и по 1 июня 1927 года я был в армии1.Так что это считалось хорошей аттестацией, что столько прослужил, поэтому постановление суда: считать — проверен.
В то время мы сидели — разговаривали: я говорил, что, видимо, придется уходить из этой коллегии, потому что невозможно работать... И почтальон принес газету. Я получал «Известия», и приходили они на другой день после выпуска в Москве. Открываю газету, а на первой странице — портрет генерального секретаря ЦК ВКП(б) Сталина и его статья «Головокружение от успехов», где он писал, что, дескать, на местах наблюдаются перегибы, что спешат люди: всех хотят записать в колхоз. Надо осторожно, постепенно; потом, значит, вот, чтобы добровольно всё было... Статья хорошая была, она давала надежду на то, что произойдет перемена. И действительно: если не сразу, то все-таки перемена произошла.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky