Стоять у стенки

— Как дееспособный человек может оказаться в ПНИ?

— В основном из-за советской традиции, которая выглядит так: выпускники детских домов-интернатов, чтобы получить квартиру, должны быть признаны готовыми к самостоятельной жизни. Квартиры выдавать сиротам дорого, поэтому, чтобы этого не делать, специальная комиссия их готовыми к самостоятельной жизни не признает и отправляет в ПНИ. В последние годы практически всех поступающих в ПНИ лишают дееспособности, несмотря на сохранное состояние. Но есть и случаи поступления дееспособных людей в ПНИ. Последний вопиющий пример — это как раз случай Сергея Фатенкова, который ушел из интерната и опубликовал в соцсетях свои впечатления от жизни там. Дело в том, что мать уговорила Сергея подписать договор с интернатом из-за того, что он психически нездоров и она не может с ним проживать. Мужчина необходимость проживания в интернате отрицает.

Но таких, как Сергей, способных постоять за себя, — единицы. Основная масса на самом деле дееспособных — это детдомовцы, которых, по сути, незаконно лишили права на жилье, и те, кто дееспособность восстановил, но идти некуда, так как на «воле» никто не ждет.

— А много таких «сохранных» людей в ПНИ?

— Мы исследовали в одном интернате отделение, где содержалось 75 мужчин. Из них 25 дееспособных, то есть в основном те, кто прибился из детских домов. Они все работают, их вполне можно было бы отпустить, но сначала желательно в общежитие, для адаптации. Все-таки люди должны освоить самостоятельную жизнь. Остальных 50 мы исследовали с помощью трех методик. Одна определяет психологические и социальные компетенции, вторая — социальное ориентирование, третья — объем сопровождения. И у половины нами обследованных оказались очень высокие возможности к реабилитации.

— Получается, что две трети пациентов этого отделения могли бы жить не в ПНИ?

— Конечно! Проживание там без достаточных оснований — это прямое нарушение прав человека. Правозащитники считают, что человек, живущий в ПНИ, должен получать компенсацию от государства как жертва репрессий, потому что он находился в репрессивных условиях, которые разрушительны для личности.

— Принято считать, что интернат — это социальное благо. А вы говорите, что это вариант репрессий. На чем основывается ваше заключение?

— Во-первых, ПНИ — это тотальная институция. Это понятие было введено американским социологом Ирвингом Гоффманом и означает учреждение, где на ограниченной замкнутой территории находится большая группа людей, которая полностью зависима от малочисленной верхушки администрации. Тотальная институция считается местом, которое создает условия для нарушений, в том числе и криминальных, в силу своей непрозрачности. Когда люди находятся в изоляции, когда они зависимы и скученны — это само по себе разрушительно и противоречит в принципе человеческой природе. Потому что людям свойственно жить маленькими группами — семьей и в домашних условиях. Но это полбеды. Если мы возьмем определение пыток, как их дает «Комитет против пыток» при ООН, мы совершенно точно увидим, что то, что происходит в ПНИ, — это пытки. Это и моральные издевательства, и угрозы, особенно если человек зависим и беспомощен, это и постоянный страх наказания. Это все там широко распространено.

Я каждый раз поражаюсь иезуитскому и изощренному подходу к людям в ПНИ. Например, парень, с которым я очень дружу, попал в интернат, потому что у него наркомания, у него было несколько эпизодов галлюцинаций. «Любящие» родители сделали так, чтобы у него появился психиатрический диагноз, и отправили в интернат. Его обследовал наш независимый психиатр. Никакой психиатрии он там не увидел. Но его тем не менее там заставляют принимать нейролептики. А когда кончился этот препарат, стали давать другой, и парню резко стало плохо. На просьбу поменять назначение, врач ответил: «В конце месяца поменяю. Я уже назначения на месяц составила, мне лень переписывать…» Это разве не пытка? Человек еще три недели будет под воздействием лекарства, которое ему не нужно и от которого ему плохо.

— В этой ситуации человек имеет возможность пригласить независимого эксперта, чтобы получить заключение об отмене лекарства?

— Имеет, но почти никогда этим не пользуется. Люди очень боятся, потому что юрист уйдет, независимый психиатр уйдет, а человек останется один на один с системой, и система ему это припомнит. Вот пример. Написал мой знакомый подопечный отказ от лекарства. У него расстройство личности, это не лечится лекарствами, но врач упорно пихает нейролептики. Он описал все побочки, попросил провести врачебную комиссию. В этот же день его врач пришла в отделение и громко всем сестрам сообщила: «А этот на меня заявление написал. Что заметите за ним, тоже пишите». Если задаться целью, то всегда найдешь то, к чему можно придраться. И его начали прессовать.

— А можно не принимать таблетки?

— Можно, но очень сложно. Если заметят, то поставят к стенке и будут следить, пока таблетка не растворится во рту, если человек ее не глотает. Это незаконно. У меня есть подопечная, ей было очень плохо от таблеток. Мне ее состояние напоминало симптомы органического поражения головного мозга. Пригласили независимого психиатра. Энцефалограмма диагноз подтвердила, и ей, наконец, прописали нужные лекарства. Но она за несколько лет униженного стояния у стенки так намучилась, что теперь боится приема любых таблеток.

— Какие препараты применяют в ПНИ?

— Галоперидол, аминазин. Главная цель «терапии» — загасить спонтанные, импульсивные проявления человека. У администрации на самом деле нет другого выхода. Если у тебя 500 человек за забором, 75 человек в отделении и три санитара на отделение, что ты еще можешь сделать? Это удобная схема.

— Сколько нужно так «лечить» чело­века, чтобы произошли необратимые изменения?

— Это индивидуально. Например, нейролептики показаны при шизофрении. Хотя Комитет против пыток при ООН указывал, что в России применяют препараты старого поколения с тяжелыми побочками и неоправданными дозировками.

Люди мне рассказывают, как усилились головные боли, как приходит состояние полной отрешенности, невозможности двигаться. Врачи в этих ПНИ предпочитают редко общаться с живущими в интернате, потому что они источают дыханием пары этих нейролептиков. Я однажды с ребятами ездила на экскурсию, сидела очень близко, и мне так плохо стало к концу дня. Буквально надышалась.

В ПНИ нужна послушная серая масса, которую легко контролировать. Даже дети с синдромом Дауна получают нейролептики. Мне один из моих подопечных, Сереженька, говорит: «Мне эту оранжевую таблеточку каждый вечер дают». Это хлорпротиксен, нейролептик! Я у медсестры спрашиваю: «Вы синдром Дауна пытаетесь вылечить?» А она мне: «Нет, это чтобы он спал хорошо».

Изменения личности происходят не только из-за лекарств. Появляется выученная беспомощность, привычка действовать только по команде и по инструкции.

— С этой системой так называемого лечения что-то можно сделать?

— Можно. Нужны протоколы лечения, которые приняты в медицине. В ПНИ нет протоколов, но они должны быть. Если бы были протоколы, детям с синдромом Дауна точно не давали бы нейролептики. Я ведь в принципе не за тотальную отмену лекарственного лечения: те, кто принимает нужное лекарство, прекрасно себя чувствуют.

— Почему так крепка система ПНИ? Разве выгодно содержать там людей?

— На самом деле всегда выгоднее адаптировать, чем содержать. Но это сложнее и дольше. В США, например, развита система обучения и устройства на работу. Я знаю историю одной эмигрантки, которая заболела в США, стала малоимущей, но ей дали возможность бесплатно получить образование в университете. Если бы она была здоровой, она такого уровня образования никогда от государства бесплатно не получила бы. Зато сейчас работает переводчиком в суде, в социальных службах. И сама себя обеспечивает.

— Чем занимается организация «STOP ПНИ», вы лично?

— Разъяснением, защитой прав, донесением информации. Знаете, сколько родственников определяют своих чад в ПНИ с широко закрытыми глазами? Потому что им кто-то сказал, что в ПНИ будет райская жизнь, что государство обо всем позаботиться.

— А если родитель отдал свое дитя, а потом решил забрать? В чем проблема?

— Это совсем непросто… Родителю очень сложно в этой системе остаться опекуном своего ребенка. Опекуном автоматически становится учреждение, и оно решает судьбу этого человека. Именно поэтому все сейчас выступают за закон о распределенной опеке, при которой опекунами могут быть и учреждение, и родственники одновременно. И НКО, что очень важно! Я знаю родителей, которые смогли сохранить опекунство, но им по 90 документов за год приходится собирать, чтобы подтверждать его. Системе все удобнее контролировать единолично.

— Что больше всего потрясло при первом знакомстве с ПНИ?

— Люди. Я зашла в отделение и увидела женщин разного возраста, все в одинаковых байковых халатах, коротко постриженные, как зэчки, с ужасными зубами. И все они тянули ко мне руки, улыбались, говорили мне «привет» и очень хотели общаться. Это было ужасно. Несмотря на все унижения, человек остается человеком, личностью. Я посмотрела тогда на них и подумала, что если бы я была в таком состоянии, мне никто не был бы нужен, а они как-то выжили во всем этом и хотят дружить, тянутся к тебе.

В одном из интернатов Москвы года два назад один больной выкинул другого в окно в закрытом отделении. Тело под окном пролежало полтора часа, пока другая жительница интерната не заметила его, случайно проходя мимо. Другой случай. Мужчина с болезнью Паркинсона очень не хотел переходить из общего отделения в отделение милосердия, где содержатся лежачие больные. Но его перевели, несмотря на его просьбы. На следующий день мужчину нашли там мертвым, и следователи написали, что он случайно задушился проводом от электрокровати. Я не понимаю, как человек с Паркинсоном, у которого не слушаются руки, смог затянуть петлю.

И никакого расследования.

В другом интернате девушка с синдромом Дауна во время зимних каникул была «забыта» в изоляторе. И она якобы удавилась поясом от халата. Хотя международные исследования говорят, что среди людей с синдромом Дауна не зафиксировано ни одного случая суицида. Они в принципе не понимают, как можно лишить себя жизни. Тоже никто не стал расследовать.

— Чего удалось добиться вашему движению?

— Московские интернаты стали более открытыми. Уже не так беспредельничают. Я очень надеюсь, что когда уйдет старое поколение администраторов и врачей, положение изменится. У молодых специалистов другой подход, более гуманный. В Москве открылось несколько мест сопровождаемого проживания. Даже внешний вид жильцов изменился. Но в лучшем случае — эти места все равно функционируют как детский сад для взрослых. Это неправильно. Как может взрослый человек так жить: то эстафета, то проводы зимы, то зоопарк. Взрослому человеку обязательно нужно заниматься каким-то делом. Особенно сохранным людям. Они маются от безделья, они рады помогать персоналу, хотя вроде это трактуется как эксплуатация. Но для них это лучше, чем бессмысленное существование.

— Что делать человеку, которому кажется, что родственники хотят его туда отправить?

— Срочно искать юриста, который в теме. Есть и независимая психиатрическая ассоциация. У человека должен быть союзник.

— Можно ли подавать в суд на человека, который родственника упек в ПНИ без оснований?

— У нас человек перед тем, как отправиться в ПНИ, должен быть признан нуждающимся в стационарном обслуживании. Направление туда дают органы соцзащиты. Критерии, по которым они это делают, совершенно непонятны, поэтому и претензии судебные должны адресоваться к соцзащите. Но никто эти дела не раскручивает, потому что ресурсов мало. Главное, что отбили человека — и слава богу. Хотя можно подавать и за клевету, и за умышленное причинение вреда здоровью, и за незаконное лишение свободы.

— Самые уязвимые — детдомовцы?

— Да. Их буквально из детдомов пускают по этапу сразу в ПНИ. Причем, когда они хотят восстановить дееспособность, комиссия делает все, чтобы не допустить этого. Вот на днях мне пришло письмо от парня, который ходил на судебно-психиатрическую экспертизу по поводу дееспособности. «Здравствуйте, Мария! Был вчера на экспертизе. Мне задавали вопросы про войну: когда началась война, кто выиграл войну? Потом про животных. Потом — сколько мне лет, где живу, чем занимаюсь? Куда я приехал, зачем мне дееспособность? Потом примеры. Сколько стоит хлеб, сколько будет, если возьму 5 буханок по 150 руб.? Это было в 1-м кабинете, потом меня забрали во 2-й кабинет. Там я поздоровался. Меня спросили, как звать, сколько лет, где учился, сколько классов кончил. Потом спросили, чем я умею заниматься. Я сказал, что бисером делаю поделки, занимаюсь пластилином, делаю с ним художественные картины. Спросили, есть ли у меня дипломы. Я сказал, да, есть, и за первые места, и за вторые места по музыке, по рукоделию. Потом меня попросили спеть. Я спел им две песни. Потом рассказал стих Пушкина. Потом снова задавали примеры, примеры легкие. И пословицы. И города, многие я знал. И всё, больше ничего не могу вам рассказать».

Вот, скажите, зачем врачам, экспертам, взрослым дядям и тетям практиковать эту глупость и унижение?

Чтобы от себя не отпускать. Система же так устроена, что она стремится к стабилизации, она сама себя воспроизводит.

Лена Погребижская недаром фильм сняла «Десять процентов» о судьбе выпускников детдомов. Только десять процентов детей благополучно встраиваются в жизнь. Остальные пропадают в ПНИ, в тюрьмах.

Наталья Чернова
обозреватель