«Академическая свобода» в России XVIII века
«Академическая свобода»
Традиционная для европейских университетов средневековая привилегия на «академическую свободу» — подсудность членов университета собственному корпоративному суду, независимому от местных и высших государственных властей, — на первый взгляд представляется абсолютно чуждой реалиям Российской империи XVIII в. Однако социально-историческая природа ее адаптации в России требует более глубокого изучения. При анализе функционирования «академической свободы» в России необходимо еще раз явно противопоставить «юго-западный» и «северо-западный» векторы трансфера университетских идей: между ними в данном отношении усматривается важное различие. Как уже упоминалось, «академическая свобода» попадает в Россию через Киево-Могилянскую академию, не без трудностей утверждается там Жалованными грамотами Петра I на рубеже XVII-XVIII вв. и затем переносится в Московскую академию благодаря переезду туда киевских ученых монахов, один из которых — Стефан Яворский — занял место «протектора» Московской академии и неизменно охранял ее права. По киевскому примеру эту привилегию смог получить также в первой четверти XVIII в. и Харьковский коллегиум.
Говоря, что «академическая свобода» для Киево-Могилянской академии была не только данью европейской традиции, но насущной необходимостью для оформления православной ученой корпорации (о чем писал еще Петр Могила), нельзя забывать, что эта привилегия начала действовать в Киеве — городе, в котором с конца XV в. действовало так называемое магдебургское право, гарантировавшее привилегии различным объединениям городских жителей и устанавливавшее порядок их самоуправления и суда. В Киеве, как и в других малороссийских городах, это право не отменялось и после вхождения в Российскую империю вплоть до 30-х гг. XIX в. Иными словами, актуальность «академической свободы» для Киева определялась наличием там развитых органов сословного общества, в частности магистрата и городского суда, который пытался взять в свои руки контроль над студентами, чему сопротивлялась ученая корпорация. Собственно, те же самые конфликтные условия сделали насущными требования «академической свободы» при самом ее зарождении в Париже XIII в...
Но эти условия отсутствовали при «северо-западном векторе» трансфера, когда «модернизированный» университет был призван утвердиться прежде всего в городах центральной России, где в отличие от Малороссии до XVIII в. не существовало ни самоуправления, ни городского суда. Собственно, здесь вообще отсутствовали организационные формы сословного общества. Их начал вводить Петр I, а продолжила Екатерина II; с именем обоих этих правителей связывают появление в России сословных судов и органов местного самоуправления (согласно «Регламенту Главного магистрата» (1721) и «Учреждению для управления губерний Всероссийской империи» (1775)), и лишь «Жалованная грамота городам» (1785) окончательно закрепила в отношении городских сословий нормы, аналогичные существовавшим в рамках «магдебургского права». Позднее по сравнению с другими государствами Европы оформление в России сословий и связанных с ними правовых институтов отмечали многие историки.
В таком случае университетский корпоративный суд в России XVIII в. еще должен рассматриваться отнюдь не как анахроничный средневековый пережиток, а в единстве с другими элементами того «сословного общества», которое в течение всего этого века выстраивается сверху, «указным порядком» российской государственной властью. В высшей степени характерно, что и средневековый цех, ближайший в юридическом смысле родственник университета, также вводится в России вышеназванными законопроектами, а окончательно — той же «Жалованной грамотой городам» (точнее ее Ремесленным положением). Введение «академической свободы» тем самым оказывается отнюдь не чуждым российскому самодержавию, но, напротив, отвечает общим тенденциям его политики в сфере развития судебных учреждений XVIII в.
Более того, оно кажется и функционально оправданным, и даже неизбежным в середине XVIII в. с учетом фактической неудачи в реализации судебной реформы 1719 г., когда уже в 1720-х гг. полномочия введенных Петром I нижних судов были упразднены, а вся сила правосудия в городе вновь передана, как и в XVII в., в руки воеводы (губернатора). Не петровским, а только екатерининским реформам удалось отделить судебные органы от административных, до этого они были крепко спаяны, что сказывалось на характере и качестве суда. Так, о преподавателе практического законоведения в Московском университете 3.А. Горюшкине рассказывали, что он начал службу в начале 1760-х гг. в Московской воеводской канцелярии и «помнил застенки и дыбу», в самом деле, применение пытки было весьма присуще «розыскному процессу», который Петр I утвердил в ущерб состязательному суду сторон. Поскольку «розыск» проводился теми же административными органами власти, то все это оставляло большой простор для произвола, особенно если учесть, что в XVIII в. не существовало единого Свода действующих в России законов.
Поэтому производство суда внутри университета для его сочленов действительно представляло собой в России важную привилегию, в особенности в период до введения сословных городских судов по «Учреждению о губерниях» 1775 г. Она была тем важнее, что, как показывает история Московского университета середины XVIII в., значительную его часть составляли иностранцы на русской службе, а они по петровскому законодательству были исключены из пользования городскими судами, и их дела, таким образом, автоматически подлежали рассмотрению местной администрации. Но и для русского члена преподавательского корпуса, происходившего не из дворян, обращение в университетский суд представляло собой явное повышение в статусе, соединенное с простотой и доступностью судопроизводства. К тому же высокая квалификация преподававших в университете профессоров-юристов априори должна была обеспечить уровень судебного процесса, не уступающий воеводской канцелярии (хотя и вряд ли во всем согласный с российским опытом).
Приведенные рассуждения приводят к мысли, что введение «академической свободы» для университета в XVIII в. должно было идти на пользу прежде всего его преподавателям (профессорам и учителям), и это опять-таки сопоставимо с корпоративными преимуществами ученых на раннем этапе истории университетов в Средние века. В то же время о более поздних интерпретациях «академической свободы», которая в Новое время превратилась почти исключительно в средство привлечения студентов, давая им ту «вольную жизнь», которую не позволяли городские законы, в России, конечно, не могло идти речи хотя бы по очевидной и уже названной причине, что никаких отдельных «городских законов» здесь не было. Впрочем, Московский университет середины XVIII в. с успехом использовал другие средства для привлечения учащихся, о чем речь пойдет ниже.
Итак, в отсутствии в России рассматриваемого времени развитых судебных учреждений, а также из-за слияния судебных и исполнительных функций местной власти главный смысл «академической свободы» состоял в независимости университета от последней, и именно он и был дарован Московскому университету при его основании. Параграф 2 «Проекта об учреждении» 1755 г., где излагались университетские привилегии, гласил, во-первых, «чтоб сей корпус, кроме Правительствующего Сената, не подчинен был никакому иному присутственному месту и ни от кого бы иного повеления принимать не был обязан»; и, во-вторых, «чтоб как профессоры и учители, так и прочие под Университетского протекциею состоящие без ведома и позволения Университетских кураторов и директора неповинны были ни перед каким иным судом стать кроме Университетского».
На том же настаивали авторы всех российских университетских проектов вплоть до 1780-х гг. Ограничение «академической свободы» усматривалось ими только для «важных криминальных дел» (М.В. Ломоносов). Некоторые проекты подробно описывали функции суда: так, профессор Ф.Г. Дильтей, юрист по специальности, подчеркивал, что университетской юрисдикции подлежат «как учащиеся, так и учащие», и определял три степени наказаний, выносимых «в собрании всего университета»: 1) публичное увещание; 2) заключение в университетскую темницу — карцер; 3) при особо тяжких проступках — исключение из университета, после чего виновный передавался в государственные судебные органы.
Детально останавливался на университетском судопроизводстве и Г.Ф. Миллер: по его мнению, с одной стороны, оно реализовывало неотъемлемое право корпорации, поскольку «кажется в самом деле неприличным, чтобы ученые и им подобные, обладающие главным богатством — наукой, которые учат не только теории, но и ее исполнению, должны зависеть от посторонних»; с другой стороны, благодаря участию в университетском суде профессиональных ученых-юристов, к их помощи может прибегнуть государство, наделив университет правами самостоятельной инстанции, куда поступали бы дела из государственных судов в случае сомнений и в порядке апелляции (именно таким правом обладали университеты в судебной системе Священной Римской империи). Единственная оговорка, которую вносил сюда Миллер с точки зрения практики «модернизированного» университета, состояла в том, что решения суда по университетским вопросам должны исполняться с одобрения куратора.
Итак, Московский университет с момента основания был освобожден от подчинения городской воеводской канцелярии и даже центральным учреждениям Российской империи за исключением Сената. Однако уже первые годы его существования показали, что эти права не так легко реализовать. Уже 5 марта 1756 г. особым сенатским указом пришлось подтверждать, что Московский университет «кроме Правительствующего Сената никакому месту не подчинен» и в сношениях с центральными коллегиями, канцеляриями, приказами и конторами, а также с губернскими, провинциальными и воеводскими канцеляриями имеет право «писать промемории» как равный им по делопроизводственному рангу, «а в прочие места посылать указы».
Однако судебные инстанции не сразу восприняли университет в качестве равной или высшей инстанции, не считая себя подведомственными университету. 2 июня 1757 г. директор Мелиссино жаловался куратору Шувалову: «Требую повеления, как мне поступать с судебными местами, которые по равному Университета с Коллегиями градусу нам подчинены. Они не только медленно, но почти совсем исполнения по Указам Университетным не делают и репортов о получении и исполнении оных никогда не присылают, и чрез сие презрение к Университету великую терпим в делах остановку».
Покушения на «академическую свободу» в 1757 г. продолжились, и Московскому университету пришлось выдержать серьезное испытание, когда Московский магистрат — сословный городской суд, учрежденный Петром I для «купецких и ремесленных тяглых людей», — попытался арестовать одного из университетских учителей за долги. В результате жалобы Шувалова в Сенат вышел новый сенатский указ от 22 декабря 1757 г., где строго указывалось «всем присутственным местам впредь оного университета учителей без сношения с тем университетом отнюдь собою по делам до них касающихся не брать под опасением взыскания за то по указам». И тем не менее даже в 1778 г. ставший куратором Мелиссино, подавая записку о нуждах Московского университета, опять просил: «Нужно снабдить университет, как ныне отчасти и пользуется, такими привилегиями, которые бы его исключали от всякой подчиненности какого-нибудь судебного места, но чтоб он находился под единственным ведением и покровительством монаршим и зависел от своего собственного правительства. Все бы университетские члены и все до штата оного принадлежащие с женами и детьми вольностию пользовались и под ведением единого университета оставались».
Поэтому в 1783 г. Шувалов, составляя Устав Московского университета, вновь обратился к проблеме законодательного оформления «академической свободы». Улавливая новые тенденции правительственной политики, предложенный им параграф дополнительно содержал характерный для университетской «модернизации» элемент начальственного контроля, разделяя судебные дела по степени их важности: члены университета «не должны быть судимы ни в каком месте без ведома и позволения университетских кураторов и директора и в маловажных делах судятся в университете, в важных же преступлениях отсылаются, куда надлежит по законам. Впрочем, никакое место не может взять под стражу никого из принадлежащих университету, не сделав сношения с оным».
Но даже в такой осторожной формулировке вопрос о собственной юрисдикции Московского университета вызвал возражения Комиссии об учреждении народных училищ, разбиравшей проект Шувалова. Заседавшие в ней государственные чиновники полагали, что членов университета необходимо «в важных преступлениях и других делах, до формального и вексельного процесса относящихся, брать под стражу, судить и разбирать в тех местах, где по общим законам надлежит, и давать Университету знать». А одобренный Комиссией в 1787 г. итоговый университетский проект О. П. Козодавлева абсолютно исключал любые проявления «академической свободы». Автор подводил под это теоретическую базу, говоря о предосудительности прежних порядков в Европе, когда «учители университетские, единственно по званию своему, предпочитаемы были во всех случаях прочим гражданам и изъяты были от многих в общежительстве необходимых должностей», а «университеты производили суд над членами своими и студентами независимо от гражданского правительства, и, словом, каждый университет бы яко другое в государстве правление».
Из этого следовал однозначный вывод: «Что же касается до уголовных, гражданских и полицейских дел между профессорами, студентами и университетскими служителями, тогда судятся они, где по законам надлежит, как и прочие градские жители». Таким образом, как к другим университетским привилегиям, в России второй половины XVIII в. отношение государственных чиновников к «академической свободе» менялось, отвечая их переориентации от более раннего образца университетской «модернизации» — Гёттингенского, где существовала особая юрисдикция университета при определенной доле государственного контроля над ней, к более позднему образцу Венского университета, где «академическую свободу» торжественно отменили в 1783 г. Не стоит забывать и о новом обустройстве сословных городских судов Екатериной II в 1770-1780-е гг. (которым теперь, кстати, были подсудны и проживавшие в городе иностранцы). Важно, однако, что в «Жалованной грамоте городам» ученые не упоминались среди групп городских жителей, получивших корпоративную организацию, и им была лишь открыта возможность носить звание «именитых граждан» с определенными льготами, но без корпоративных прав. Это означало, что государство не видело в ученых особой социальной общности, требующей своей сословной организации (в отличие от Европы, где «ученое сословие» (der Gelehrtenstand) было признанным в городской общественной структуре со Средних веков).
Анализ высказываний об «академической свободе» дает представление о укорененности этой категории в сознании российской ученой среды второй половины XVIII в. Но насколько реально работал университетский суд в том же Московском университете? Детально ответить на это вопрос не позволяет состояние источников (утрата архива Московского университета за вторую половину XVIII в.). Тем не менее по дошедшим до нас документам уже можно заметить, что, например, наиболее важные дела решались не в университетском суде, а сразу в Сенате295. Еще более существенно то, что механизм университетского суда не срабатывал в случае преследований за политические взгляды. Таких дел в последней трети XVIII в. было три. Обвинение профессора Д.С. Аничкова в уклонениях от православия, допущенных в его диссертации, разбиралось в Синоде.
Дело двух студентов Московского университета — М.И. Невзорова и В.Я. Колокольникова, — посланных за границу и подозревавшихся в контактах с европейскими масонскими организациями и сочувствии идеям Французской революции, было возбуждено в Тайной экспедиции в 1792 г. Их обвинили в том, что они были «из русских в числе депутатов во французское Национальное собрание с поздравлением французов с революционными их предприятиями». Соблюдение университетской юрисдикции при этом ограничилось тем, что Невзорова допрашивали в Петербурге в присутствии И.И. Шувалова (для чего арестованного специально привозили во дворец к престарелому куратору). Наконец, в 1795 г. в «развратных мыслях против самого основания Откровенной Религии» был обвинен профессор древних языков И.В.Л. Мельманн, и опять без всякого применения механизма университетского суда, решением куратора (подтвержденным секретным протоколом Конференции) профессора уволили из университета, после чего дело было передано в Тайную экспедицию и закончилось трагически: высланный из России по указу Екатрины II Мельманн застрелился на границе.
Итак, можно подвести некоторые итоги. Идеи «модернизированного» университета как продукт «северо-западного вектора» трансфера начали обсуждаться в России с рубежа 1740-1750-х гг. В предшествующие годы петровское утилитарное направление политики не благоприятствовало распространению концепций просветительской «модернизации» университетов, и лишь к середине XVIII в. в России появилось определенное количество «агентов трансфера» — людей, прошедших обучение в европейских, в первую очередь в немецких, университетах и распространявших представления о ценности университетского образования, которое бы отвечало потребностям государства.
Во второй половине XVIII в. эти университетские концепции воплотились лишь в одно открывшееся учебное заведение — Московский университет, но помимо этого активно циркулировали в виде множества проектов создания или реорганизации университетов вплоть до финального «Плана учреждению в России университетов» 1787 г., которым должна была руководствоваться университетская реформа Екатерины II. Веяния «северо-западного» трансфера оказывали влияние даже на более ранние продукты «юго-западного» трансфера, о чем говорят планы 1760-х гг. по созданию «модернизированных» университетов в Малороссии, в гетманской столице Батурине, или даже на основе Киево-Могилянской академии.
Российский «модернизированный» университет (как он виделся на основании всех этих реализованных и нереализованных законопроектов) имел те же основные черты, что и «модернизированный» университет в Европе, а именно: 1) последовательно проведенное исключение в нем влияния Церкви; 2) государственное регулирование корпоративной жизни с помощью уставов, издаваемых государством; 3) назначение профессоров государством; 4) прямое финансирование из казны.
Что касается университетских привилегий, то они утверждались российским государством (разумеется, далеко не в полном их объеме и разнообразии, как в Европе) прежде всего из соображений соответствия традиции для легитимации российского университета в европейском университетском пространстве. Однако можно сделать важное замечание: дарование университету корпоративной организации, и в частности привилегия на «академическую свободу», прекрасно вписывалось в общую для России XVIII в. тенденцию по ускоренному возведению в ней «сверху», усилиями государства, институтов европейского «сословного общества», и в этом смысле такие атрибуты, как корпоративный суд, еще не выглядели здесь отжившими анахронизмами. В итоге российский «модернизированный» университет в той же, если не в большей степени, что и европейский, демонстрировал смешанную природу, т. е. сочетал в себе черты и корпорации, и государственного учреждения, не будучи при этом в чистом виде ни корпорацией, ни государственным учреждением.
Для Московского университета второй половины XVIII в. такая двойственность означала еще и общую «недостроенность» его организации (отсутствие Регламента, ученых степеней, малочисленность состава профессоров, недостатки финансирования и т. д.), вызывая постоянную потребность в обсуждении новых реформ. При этом многие авторы проектов, происходившие из ученой среды, высказывались за достройку Московского университета путем дарования широких привилегий до полного здания автономной корпорации, что, конечно, отвечало европейским традициям, уходящим своими корнями в Средние века, но противоречило требованиям «модернизации» эпохи Просвещения. Во второй половине царствования Екатерины II возобладала противоположная тенденция, эксперты, привлеченные теперь из «внешней» по отношению к университетам среды, считали правильным путем реформы усиление присутствия государства во внутренней жизни университета, и в пользу этого говорила логика развития «модернизации» от гёттингенского к венскому варианту, сопровождавшаяся постепенной отменой большинства университетских корпоративных атрибутов.
Однако екатерининская университетская реформа не была воплощена в жизнь, и вопрос — даровать ли университетам в России средневековые привилегии или проводить их более глубокую «модернизацию» — опять, как это бывало и раньше, оказался в подвешенном состоянии. Особенно это чувствовалось в отношении Московского университета, утвердить Регламент которого не удавалось в течение сорока лет. Поэтому к началу XIX в. университетские преобразования в России выглядели более чем назревшими, и не случайно, что они стали одним из первых же мероприятий царствования Александра I.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky