Ода старикам
Чем больше времени утекает с ухода моих бабушек и дедушек, тем яснее я понимаю, какое все-таки это чудо: бабушки и дедушки.Они как материк, рядом с которым я плавал островком.
Один дед был у меня большой, как Африка, я пытался обнять его целиком, но не мог. Он смеялся и втягивал живот, чтобы помочь мне…
А другой дед сказал, качая меня на руках: «Это уже не мой внук…». Он умер, когда мне было два. Я тоже хотел бы попробовать обнять его целиком. Тем более, в его случае это бы мне удалось, потому что он был худой, судя по фото.
Когда в детстве я просыпался, то видел из-под заплывших сном век того, первого деда, большого, как Африка: он делал утреннюю гимнастику. Какой-то дядька с неприятным металлическим голосом приказывал моему дедушке из радиоточки: заставлял его ставить ноги на ширину плеч, и дед ставил. Меня это раздражало. По какому праву эти «ноги на ширине плеч» управляли самым добрым человеком на земле?
Та утренняя гимнастика была гигантской прищепкой, на которой держался мой маленький мир. Если дед делал зарядку, значит все хорошо, все по плану. Дедушка состоял при мне ангелом-хранителем. Они ведь такими и бывают обычно, ангелы-хранители — крупными, полными, в белых майках и с эспандерами.
Одна бабушка профессионально укладывала меня спать фирменной короткой фразой. Надо мной колдовали всем домом, даже соседи приходили потренироваться: я был тот еще неваляшка. Мог заснуть только в будний нечетный день в полнолуние, когда сатурн в марсе. Или марс в сатурне. А бабушка говорила: «Смотри, какая у тебя кровать — царская!» Я кутался в перину и мгновенно отрубался. В их доме действительно стояла мебель из дворца. Бабушка стелила мне на диване с резьбой. Я потом видел похожий в Петербурге — на нем умер Пушкин. Я тоже спал как убитый.
А другая бабушка была той периной, в которую я кутался наяву. Мы с ней функционировали как две рации, настроенные друг на друга через поколение.
Она являла собой цитадель интеллигентности в нашей семье. Вся голубая кровь, которую я впоследствии изрядно разбавил пивом и пустой водой, во мне от нее. Бабушка была нашим чеховским вишневым садом.
Я ни разу не слышал, чтобы она повысила голос. И это в те времена, когда кричала, вопила сама эпоха.
Она обожала оперу. Вместо сказок на ночь она пересказывала мне разные либретто. Кто-то засыпал под «Курочку Рябу», я — под «Риголетто».
В доме бабушка держала пластинки исключительно с классической музыкой. Однажды, уже в юности, из-за этого со мной случился казус.
Лето бабушка проводила на даче и в свое отсутствие разрешала мне пожить у нее.
Как-то раз я привел в бабушкину квартиру девушку. Она попросила поставить что-нибудь для настроения. Я перерыл все бабушкины пластинки, вспотев от безысходности.
В итоге мы с девушкой целовались под «Пер Гюнта». Он оказался самым попсовым из всей фонотеки. Можно, конечно, было попробовать целоваться под Вагнера — но мы же не готы какие-нибудь.
Бабушка называла меня всегда одинаково — князь Олег. Когда я переехал от родителей и начал жить отдельно, она звонила мне даже чаще мамы. И каждый раз, неизменно, первая фраза: «Как дела у князя Олега?».
Мне этот ритуал казался формальным. Понятно, Пушкин, вещий Олег, но в душе я воспринимал это как некоторое эстетство, литературщину.
А однажды я все понял. Это была не формальность, не эстетство, не литературщина.
Бабушка называла меня «князем», чтобы я сохранил в себе благородство вишневого сада. Чтобы я не спустил свою порцию голубой крови в унитаз нетребовательной сидячей жизни.
«Князь Олег» на «царской кровати». Словно бабушки сговорились, но они не сговаривались. Просто я восседал на горшке, как на троне, любимый, и носил их любовь как корону. Она была очень большая и периодически сползала с моей головы.
Возможность быть внуком или внучкой — это чудо, в которое мы верим слишком поздно.
Олег Батлук